Сказав это, приказчик ушел.
Петр Саввич был введен в учителя.
Здесь не мешает заметить, что мальчики, обучающиеся в школе или заводском училище, не только освобождаются от работ, но получают от заводоуправления, по положению, провиант и даже деньги, – несколько копеек в год. По окончании учения в школе они поступают, если годны, в писаря.
Пошел Петр Саввич в главную контору; там казначей, поздравив его с учительской должностью, спросил:
– А скворцы?
– Приказчик объявил ученикам, чтобы они, кроме учения, никаких поручений не исполняли.
– Хорошо. Я спрошу приказчика… Изволь-ка вот это переписать…
Через неделю Петр Саввич получил пособия пятнадцать рублей, и ему назначили по должности учителя пять рублей жалованья и двойной паек провианту; выдали также и билет на порубку леса в двойном количестве против количества, назначенного писарям.
Прошло две недели, а Петр Саввич не являлся к Прасковье Игнатьевне: он то хлопотал о деньгах, то о провианте, то гулял с приятелями, а тут на неделю уезжал в город за покупкой обнов к свадьбе, но и в хлопотах он все-таки не забывал свою невесту, – она была для него теперь дороже всех.
А между тем в эти дни недели Прасковья Игнатьевна много передумала худого и хорошего насчет Петра Саввича.
В ту ночь, когда она составила план будущности, ей приснилось, что она обрезала свою косу; когда она пробудилась, ее пробрала дрожь от этого сна. Таракановцы верят в сны и многие из них они отгадывают. Так, обрезать косу во сне – значит быть большому несчастью; влезать на гору – то же, и т. п. Поэтому Прасковья Игнатьевна, девушка суеверная, очень испугалась и стала думать: какое такое с ней – именно с ней – случится несчастье? Разве корову украдут? Но ведь она себе обрезала косу. Разве мать умрет? Но она хоть и мать, а все же жалко на нее смотреть, уж хоть бы она померла. Нет! несчастье должно непременно с ней случиться, и несчастье большое…
Затопила она печь, управилась с коровой, овечками, курами. Тимофей Петрович стал одеваться.
– Ты, дядя, куда?
– Туда, где нас нет.
– Обедать будешь?
– Об этом сорока на двое сказала.
«Толкуй с дураком», – подумала Прасковья Игнатьевна и занялась своим делом; однако спросила дядю:
– Слышь, дядя, какой я сегодня сон видела: косу обрезала… Так-таки по корень обрезала. А куды ее дела, не знаю.
Тимофей Петрович подумал немного, приложил указательный палец правой руки к правой ноздре, и отпятив левую ногу вперед, с достоинством знатока сказал:
– Эко дело! Жених, надо быть, улизнет.
– Уж от тебя не жди хорошего, – сказала обиженная Прасковья Игнатьевна.
Дядя ушел, а Прасковья Игнатьевна стала ходить из горенки в избу, сама не зная зачем. Она, казалось, ни о чем не думала. Потом остановилась у зеркала, поглядела в него и вдруг вскрикнула и убежала во двор. На нее напала дрожь.
– Девка! – услыхала она знакомый голос.
Недалеко от нее стояла мать с охапкой картофельной мякины.
Прасковья Игнатьевна подошла к ней и вдруг кинулась ей на шею.
– Мамонька! голубушка…
Маланья Степановна присела и начала выть. Повыла она немного и стала ругаться. Прасковья Игнатьевна испугалась за мать. В это время пришел Илья Игнатьевич.
– Парашка, псь.
– Погоди, с матерью ишь что приключилось.
Илья поглядел на мать издали и пошел в огород, напевая: «Со святыми успокой».
Так пробилась Прасковья Игнатьевна целый день, и только вечером пришла ей мысль о Петре Саввиче.
– Ведь и не икнулось?… Он, значит, и не помянул обо мне?
Стала она думать о Петре Саввиче, и в голову ее лезли мысли одна другой хуже.
– И что я за дура, думаю о нем? Ведь он мне чужой, совсем чужой.
Запела она песню «Гулинька», но песня не клеилась.
– Нет, он, пожалуй, после того, что я сказала ему, на другой женится, потому все мужчины обманщики. Видала я их на вечерках-то!! А мало ли со стороны-то россказней? – А пожалуй, чего доброго, он все притворяется; у него, поди, есть место, да он, как дело коснулось, и на попятный… – Нет, он совсем, поди, там спился!
Так она продумала до утра. Днем была гроза, и она не пошла к крестной матери. Ночью решилась завтра же идти к ворожее Бездоновой.
К ворожее нужно было идти натощак. Задала она корму корове, лошади, овечкам, выпустила кур, надела на голову платок и пошла, оставив избушку незапертою на тот случай, что, может, быть придет дядя; в Козьем Болоте немногие запирали дома, потому что в отсутствие хозяев воровства не случалось.
Попадается ей на встречу соседка Фокина.
– Куда это ты, Прасковья Игнатьевна, покатила?
– Иду к крестной.
– А что она?
– Да надо проведать.
– А новость слыхала? Вот так новость!
– Ну уж… – И Прасковья Игнатьевна пошла.
– Игнатьевна! постой! про твово жениха новость-то!
Прасковья Игнатьевна остановилась и сказала:
– Врешь али в забыль (вправду)?
– Провалиться. – Соседка подошла к Прасковье Игнатьевне и сказала: – Курносов-то должность получил; сам приказчик дал. Учителем, слышь, сделали.
– Ей-богу?
– Врать, что ли, стану… ребята сказывали, когда я в трахту была… Али это несчастье?
Соседка зорко глядела на Прасковью Игнатьевну, которая не знала, куда ей деваться: она была и рада и плакать хотелось, но отчего? – она никому бы не могла ответить на этот вопрос в ту минуту.
– Ошалела, родимая, – сказала вполголоса соседка и повернула с дороги влево к своему дому, а Прасковья Игнатьевна воротилась домой. Пришедши в комнату, она упала на колени, заплакала и стала шептать:
– Матушка! Тихвинская Божия Матерь! Спасибо тебе! Помоги ты моему счастию!.. Господи! как я рада-то. Дай ты ему, Господи, здоровья, да совет, да любовь… Петру-то Саввичу, моему милому… – Она наклонила голову к полу…
– Вона! Племянница!
Прасковья Игнатьевна вздрогнула, обернулась: дядя… Стыдно ей почему-то сделалось. Украдкой отерла она слезы, встала и сказала, сама не понимая что:
– А я думала…
– Думают одни индейские петухи… Ну, племянница, я брат, того… женюсь!! Беру, брат, я себе… Шабаш.
– Дядя, ложись спать.
– Спать?! Не-ет… Во!! – И он вытащил из-за пазухи косушку. – Ты думаешь, я дурак. Не-ет, краля, нет! Твой Петька вот теперича умен сделался: учитель, ребячий мучитель…
– Правда ли?
– А он, что ж, не был?
– Я не велела.
– Ну, значит, пьян. Значит, проку в нем нет.
Тимофей Петрович вытащил из-за пазухи чесноку и стал есть его с ломтем ржаного хлеба.
– Ты думаешь, я дурак… Ладно. Слыхал я пословицу: «Дураки умных учат». Так вот и я тебя хочу поучить…
– Дядя, спать бы ты лег: ведь ты уж сколько время-то как из дому.
– Светло еще, уснем. Выходи, племянница, замуж, да выходи за ровню. Ей-богу! послушай дурака… А что этот учитель? что в нем проку? Я дурак, а все ж рабочий; мне не стыдно и грязь руками брать; хоть куды меня назначь.
– Не даром ты плутоват-то, – подсмеялась над дядей Прасковья Игнатьевна.
– Вот именно что сразила!.. Вот теперь поневоле спать надо ложиться… Эх, девка! Сказал бы я тебе много, да слушать-то ты меня не станешь, потому я дурак!!!
– Отчего дурака и не послушать?
– Ну, так слушай. Твой жених получил место, а отчего он к тебе не является? Погляжу я, как он к тебе явится и что он наговорит тебе… Мое дело сторона… Но вот я бы что тебе посоветовал по своему дурацкому рассудку: выходи лучше за нашего брата, потому свой человек. Ты на меня гляди: женюсь – и баба-то у меня какая!
– Какая?
– Сказать тебе – захохочешь, и все Козье-Болото захохочет, да мне плевать…
Прасковье Игнатьевне очень смешна показалась физиономия дяди, и она расхохоталась.
– Дураку всяк смеется, а если умный напьется, так умнее его и нет… Извини-с, до дамс, мы кавалить каляшо не умейт. Мы еще гулять пойдяйт, – заключил дядя, передразнивая англичанина, механика на фабрике; это означало, что он осердился.
И Тимофей Петрович, выпив остаток из сткляницы, вышел из избы.
«Вот с какими мне родными пришлось жить. И что от них хорошего услышишь: пьян, как свинья, и я должна слушать его!» думала по уходе дяди Прасковья Игнатьевна и даже, отворивши окно, с улыбкою смотрела, как дядя идет по грязи в халате, переваливаясь из стороны в сторону.
Она была весела – весела потому, что Петр Саввич получил место, и в этом настроении она впервые думала: «Неужели такой дурак, как ее дядя, может жениться и на ком? Неужели какая-нибудь девица может полюбить его?» – И она гордо смотрела на противоположный дом, в котором жил куренной рабочий с женой и семью ребятами…
Легла она спать; икается.
– Это Петя. Он обо мне заботится.
Мало-помалу мысли ее приняли другой оборот: «а что же он в самом-то деле не пришел ко мне… Мало что я могла ему запретить: он мужчина, а я девка». – Легла спать в одиннадцать часов.
– Дядя говорит, обманет. Не придет, говорит. Дядя – дурак. А все ж друзья они; верно, он дядю напоил и сказал: не хочу, мол, с девкой видеться, потому с самим приказчиком говорил.
Икнулось.
– Это он!.. Ах бы чахнуть… Ну загадаю: икнется или нет?…
Прошло полчаса. Начало светать. Прасковья Игнатьевна села к окну и стала гадать на трефового короля; все дороги, на сердце ложится или туз пик – удар, или семерка пик – верные слезы.
«Если бы исполнение желаний!» Выпало: все четыре туза на сердце. И опять гадает, и опять слезы.
– Нет, он не женится на мне; карты верно ворожат: они мне сказали дружка милого, они предсказали несчастие – отец помер. А что я сон видела – это быть мне девкой. А разе это несчастие?…
– А все ж свое хозяйство лучше… Все же меня никто не упрекнет ничем… – Нет, это все дядя. Его верно подучили… Нет, Петя пришел бы… Он рад моим словам: я испытала его… Ну, не буду о нем думать и буду я девкой весь век; лошадь у меня есть, огород неотъемлемый, корова…
Она, однако, скоро заснула.
А на другой день пошла к крестной матери, живущей в Медведке.