– Что-то, молодуха, ем я хлеб-то… а он как будто больно сыроват, – сказала Маремьяна Кирилловна и разразилась вдруг смехом; ее примеру последовали муж и братья. А Прасковья Игнатьевна сидела, как на иголках, и когда затворила калитку за гостьею, то послала ей вдогонку всех чертей.
На другой день все Козье Болото узнало, что молодуха Глумиха, что вышла за учителя Курносова, печь хлебы не умеет!
И вот с этого дня, как только она ни выйдет на улицу и как только ни попадется ей навстречу какая-нибудь женщина, то первый вопрос, который она слышат: «А што, молодуха, научилась ли ты хлебы-то печь?» И пошли, как водится, шушуканья и пересуды…
Как бы то ни было, а с этого времени, со времени толков о том, что она плохая стряпуха, Прасковья Игнатьевна начала сознавать, что роль ее в обществе изменилась. Соседки, преимущественно девицы, с усмешкой замечали ей: «Какое, подумаешь, счастье тебе вышло! Вот и видно, ворожея у тебя была хорошая… И лицо-то у тя как-то по-другому выказывается». Это, конечно, Прасковья Игнатьевна принимала за насмешку, но все-таки подмечала в этих словах какую-то зависть и досаду, которые она перетолковывала так: «все это они оттого на меня зубы точат, что я вышла замуж за учителя, и не за старого какого-нибудь, а молодого». И больше она ласкалась к мужу, высказывая ему насмешки соседок, на что почтенный супруг преважно отвечал: «Стоит о чем разговаривать!»
Одним словом, она была новичком в новой жизни, и ей непонятны казались многие мелкие случаи из мелкой драмы заводской жизни. Однажды соседка обратилась к Прасковье Игнатьевне со вздохом:
– Так-то, молодуха! Всяко бывает в жизни… Эх молодость!
Прасковья Игнатьевна – точно последнее слово относилось к ней с укоризной – потупила глаза.
– Ведь вот, подумаешь, как время-то идет? – сказала она.
– И что и говорить. Вот я уж и за вторым мужем.
– Ну а я бы в другой раз не пошла за муж, – сказала Прасковья Игнатьевна и тотчас же почувствовала, что она что-то неподходящее сказала, потому что у нее слова вышли бессознательно.
– Вот и видно – молода… А каков у те муженек-то?
Не поняв вопроса: относится ли он к насмешке над ее мужем или к тому, каков он с ней, Прасковья Игнатьевна надула губы и промолчала.
– Не колачивал еще? – спросила вдруг другая женщина, находившаяся тут же.
– С чего ему бить-то меня!.. Смеет!..
Женщины разом захохотали, а одна сказала:
– Вот отсохни язык, коли вру: придет пора, будешь говорить про него и то и другое… Нам ли уж не знать этого?… А может быть, ты терпишь? Я тоже куды как с первоначалу-то терпелива была. Ну, да оно и то надо сказать: баба я молодая, прожила с мужем неделю – он меня бить… Разе это дело говорить: «Ой, бабы, муж у меня драчун»… Тебя же и осудят, и смеяться над тобой будут: глядите-ко, бабы, не успела она замуж выйти, а муженек-то ее костыляет; значит, это по-нашему выходит, что в молодухе изъян есть… Так ли, молодуха?
Прасковья Игнатьевна покраснела. Нечего таить: раз за что-то Петр Саввич ударил ее по спине кулаком. И как же ей обидно-то было! И она вполне согласилась в душе с мнением соседок.
– А ведь и знаешь, что ты чиста, как голубь… Вот и молчишь, и терпишь, а потом и привыкнешь, и знаешь, с которой стороны он тебя ударить хочет, да и не отвертываешься… Поплачешь, поплачешь, да с тем и останешься, еще за слезы зуботычину получишь.
Между тем девицы указывали пальцами на бывшую их подругу и с свойственною их возрасту и воспитанию завистью вспоминали все проказы Прасковьи Игнатьевны, все обиды, причиненные им в детстве, называли ее гордячкой и поэтому говорили, что она непременно овдовеет, так как и доказательство этого уже есть; венец свалился с головы жениха во время венчания. Но главная нить разговоров все-таки состояла в том, что каждой девице хотелось узнать: каков-то у Прасковьи Игнатьевны муж, как-то он обращается с нею? Но как спросить об этом Прасковью Игнатьевну? Раз как-то девицы остановили Прасковью Игнатьевну, когда она возвращалась от женщин домой.
– Спесива стала Прасковья Игнатьевна. Нет, чтобы посидела с нами.
Но Прасковья Игнатьевна почему-то сочла неприличным сесть с девицами и не знала, что отвечать им.
– Да сядь, – упрашивали ее девицы.
– Ужо когда-нибудь, а теперь некогда.
Так она и ушла, а девицы еще более не взлюбили ее, и дело наконец дошло до того, что они при встрече с Прасковьей Игнатьевной перестали кланяться ей и косо поглядывали. Прасковья Игнатьевна с своей стороны не только не считала нужным кланяться им первая, но и ей почему-то было стыдно девиц, и она старалась делать вид, что она слишком спешит по важному делу. Она уже думала: «Наплевать мне на них!.. Я уж теперь не ровня им! Еще, пожалуй, выспрашивать станут, как я с мужем»… и т. д.
На первых порах замужества у Прасковьи Игнатьевны дела было немного. Коровы, как я сказал раньше, у них не было, стало быть, заботы значительно поубавились: оставались курицы, овечки, огород и стряпня; но странное дело – Прасковья Игнатьевна стала тяготиться огородом, овечками, курами и мало-помалу совсем начала забывать о них. Вся ее забота только в том и состояла, чтобы угодить мужу стряпней, а курицы и овечки оставались по целым дням без корму, надоедали ей во дворе до того, что она швыряла в них чем попало. Огород перешел в руки Маланьи Степановны, которая, вероятно по случаю тепла, постоянно хлопотала над грядками. С утра до вечера можно застать ее в огороде, только дождь вгонял ее в баню или в чулан, и на всевозможные приглашения Петра Саввича идти в избу, старуха не шла и даже редко принимала пищу из рук, потому что она хлеб воровала из сеней ковригами, и эти ковриги можно было отыскать где-нибудь в траве или в углу пустого амбара. Впрочем, Маланья Степановна большею частью питалась овощами: молодой редькой, морковью, огурцами и преимущественно картофелем, которым она заваливала полную печь бани тогда, когда прогорят дрова, отчего большая часть картофеля превращалась в пепел, а кое-что съедалось ею, так как она имела обыкновение остатки зарывать в землю. Муж и жена дали полную свободу Маланье Степановне на том основании, что она давала им полную свободу нежничать, а Прасковье Игнатьевне так было хорошо в своей избе и комнатке, что она только ради забавы выходила в огород. А забавляться ей было чем: то ее смешит, что мать, взобравшись по перекладинам до самой крыши сарая, роется между тыквенными листьями и мурлычет что-то под нос – значит, находится в веселом расположении духа; то мать лежит между грядками и сладко спит, несмотря на то, что ее облепят кучи мух и комаров. Таким образом хотя огород и находился не в цветущем состоянии, но Прасковья Игнатьевна была довольна матерью и в огороде почему-то видела теперь немного пользы. Это небрежное обращение с курами и овечками, недосмотр за огородом соседки называли ленью и в глаза высказывали ей это; но она отмалчивалась и думала: «Какое такое им дело до меня! Надо же мне погулять»… Но эта леность стала мало-помалу отражаться на хозяйстве Прасковьи Игнатьевны значительным ущербом: куры и овечки одна за другой незаметно для нее самой стали исчезать, капуста в огороде портилась – и это она заметила довольно поздно, а как заметила, то и не знала, что ей предпринять. Поискала она своих кур и овечек – ни у кого нет, да и куда она ни придет, ее же бранят за то, что она не умеет владеть своим хозяйством, подозревает бог знает в чем честных хозяек. Пошла она к Дарье Викентьевне с жалобой, та сказала, что она сама во всем виновата, и указала на себя, как на хорошую хозяйку, у которой есть время на все – и торговлей заниматься, и управляться своим хозяйством. Завидно стало Прасковье Игнатьевне, стала она думать, как это так Дарья Викентьевна умеет управляться со всем и у нее еще есть свободное, почти все послеобеденное, время?
И она спросила Дарью Викентьевну, которую называла не теткой, а по имени.
– Приложи старание – и все тут. Нечего сидеть-то сложа руки. Ну какая ты есть хозяйка и чему тебя отец-то с матерью обучали?
Очень обидны показались эти слова молодухе! Дорогой она сознала, что действительно Дарья Викентьевна права, но она почему-то не понравилась ей своей резкой правдой.
– И впрямь я буду стараться! Все они только важничают, а поди тоже не лучше нашего живут.
А жили молодые в это время неказисто. Хорошо еще, что было лето и много помогал хозяйке огород. Жалованья Петр Саввич получал только три рубля; получал он и провиант, но его хватало только на полмесяца, да и то приходилось обоим есть часто недопеченное, к чему Петр Саввич уже стал привыкать и становился менее и менее взыскателен; но ведь одним хлебом сыт не будешь, нужно же и говядины купить, соли и круп купить – и три рубля расходовались Петром Саввичем до пятнадцатого числа. Все это Прасковья Игнатьевна знала; но ей неловко казалось говорить об этом мужу, потому что, по ее понятию и по понятию прочих таракановских женщин, о прокормлении семейства должен заботиться муж.
Наконец стала Прасковья Игнатьевпа замечать, что муж что-то очень рано уходит на службу, а домой возвращается поздно и навеселе, и как придет, так и ложится спать, а она хочет есть. Братья тоже возвращаются домой поздно. Спросить мужа: зачем он не пришел обедать – неловко, потому что обедать нечего, и Прасковья Игнатьевна пришла к тому заключению, что Петру Саввичу не дают денег и он ест у своих приятелей. «Буду и я тоже так делать». И вон она пошла в пятницу к одной соседке, как раз около обеденной поры; пришла к ней за пригоршнею соли, села и завела речь о том, что мать ее нынче уже тыкву начинает есть сырую. Соседка пригласила Прасковью Игнатьевну есть, что бог послал; она стала было сперва отговариваться, но потом села. В субботу пошла к другой соседке за веретешком – и опять так отобедала. Но в воскресенье идти к третьей соседке ей показалось совестно. В этот день по случаю ненастной погоды муж и братья как на зло были дома. Утром было скучнее всех прочих дней: муж сердитый, какую-то книжку читает; братья играют в карты и ругаются, потому что Павел плутует, а Илья его ловит. Сидит Прасковья Игнатьевна у окна и не знает, за что бы ей приняться; но сколько она ни думает, ничего не может придумать; потом и ничего уже как будто не стало в голове, точно она одеревенела. Наконец братья ей начинают надоедать, и она прикрикнула на них: