– Паруша! – говорит вдруг Дарья Викентьевна.
– Ну?
– Не лучше ли с толокном?!
– И то!
И Прасковья Игнатьевна скоро идет во двор, потом в погребушку и приносит мешочек с толокном. Обе они сыпят толокно в чай и обе хвалят это кушанье, а Дарья Викентьевна, причмокивая, говорит:
– Кабы я была управляющиха – все бы с толокном! Пра-а!
И точно, заводские женщины очень любят толокно, особенно с пивом; но ведь у каждого человека свой вкус; поэтому и Дарья Викентьевна с Прасковьей Игнатьевной любили пить чай только с толокном, над чем Петр Саввич и в особенности Илья Игнатьевич вдоволь потешались.
Но как ни хорошо было пить чай с толокном, а самовар просто сбил с толку Прасковью Игнатьевну: станет ли она делать что, часто смотрит на самовар, а то и подойдет к нему, возьмет его в руки, оглядит и скажет: «Аважнеющий»… Раз она как-то утром долго пролежала. Погода была скверная – вот уже третью неделю шел дождь, так бы и не вышел из дому. Петру Саввичу нездоровилось, и он не хотел идти в училище. Илья Игнатьевич ковырял свой сапог у лавки и насвистывал неистово какую-то грустную песню, а Павел Игнатьевич щепал лучину на змеек, который лежал еще недоделанным посреди избы, и разговаривал с поленом, или, иначе сказать, забавлялся, ругая и наговаривая вздор полену и отвечая за него.
– Петя… И что это со мной, право?… – начала вдруг Прасковья Игнатьевна.
– Что тебе еще?
– Да достатки-то наши…
– Погоди; вот приказчик обещался дать должность в конторе.
– И когда это будет… Господи! Уж продам же я этот проклятый самовар. Ей-богу, продам!
– А ты думаешь, дешево он мне стоит: я целый месяц корпел, выводя с раскольнических книг вот эдакие буквы (он показал ноготь на мизинце)… Вот мне и дали только этот самовар.
– Вот так хвастушка: разе кержаки пьют чай?
– Дура! в городе я его достал, а городские раскольники чай пьют втихомолку.
– Ну а я вот продам, и все тут. Прода-ам? Петинька, дружок, прода-ам…
– Отстань! что привязалась? Будет время, купим и корову, и лошадь.
– Ты и самовар пропьешь, тебе только доткнуться до этого проклятого винища – и пошел лакать… И что в самом деле за жизнь! Штой-то в самом деле? И чем я хуже других! Сказано – куплю корову, и куплю! – Прасковья Игнатьевна встала, крикнув на последнем слове.
– Смей только, так я тебе бока поломаю!
– И что ты со мной сделаешь? Бить будешь опять? А начальство-то на что? Оно разве не вступится? Уж я знаю, что я сделаю.
– Ну-ко, что ты сделаешь со мной, если дойдет дело до этого? – спросил насмешливо муж жену.
– Уж я знаю! – И ушла во двор.
«В самом деле, что я сделаю? Эдакой ведь олух!» – ворчала Прасковья Игнатьевна и стала думать, зачем она во дворе стоит? Вон мать ее силится дровни стащить на другое место: вероятно, ей не нравится, что дровни лежат непременно тут, а не на другом месте; только силенки-то у нее мало. Подошла к ней дочь и наклонилась к дровням для того, чтобы приподнять один конец их и по желанию матери оттащить их с ней туда, куда она вздумает.
– Уйди! – сказала мать и замахнулась на нее костлявою рукою.
– Ведь не стащишь?
– Чево?
– Не стащишь, говорю! – крикнула Прасковья Игнатьевна и прошептала: – О, глухая тетеря! – Но, прошептавши это, она подумала: – «Эх я! мать-то как обозвала…»
Старуха кряхтит над дровнями, а дровни подаются плохо, и так как оне хотя немного, а все-таки подаются, то ее это и занимает. Поэтому Прасковья Игнатьевна и не стала ей мешать больше.
Мысль купить во что бы то ни стало корову крепко засела в голове Прасковьи Игнатьевны. Желание это с каждым днем все более и более увеличивалось; все думалось, что тогда у ней будет свое молоко, она будет его копить, делать из него масло, творог, будет есть маньги. И, господи, сколько тогда у ней будет удовольствия и как она будет любить корову! – «Даже вот мамонька, и та, может, от этого придет в чувство». Но как ни хороши были эти думы перед сном и после сна, но они не могли осуществиться; оставалось только продать самовар, а как его продашь, коли он не ее, а мужа?
«А я-то чья? не его разве! разве он не мой?» – пришло ей как-то в голову, и она стала развивать эту мысль; только сколько ни думала, в действительности оказывалось, что она очень бессильна на то, чтобы бороться с мужем. Это ее стало бесить, и она пошла к одной ворожее в Медведку. Пошла она к ней посоветоваться, как к женщине опытной. После пустяшных переспросов о житье-бытье с обеих сторон Прасковья Игнатьевна робко приступила к делу.
– Не знаю, как помочь тебе… Самовар, говоришь, есть?
– Есть, да не мой, а муж не дает.
– Пошли-ко ты его ко мне, я уговорю его.
– Не пойдет он, а ты сама приди.
Пришла к ней ворожея. А Петр Саввич был такого убеждения, что эти шептуньи только деньги выманивают, и ненавидел их.
Старуха вела себя чинно, больше молчала. Петру Саввичу она высказала, что пришла с предложением: не купит ли он корову? – дешево продают. Петр Саввич сказал, что он не так богат, чтобы накупать коров и всякую дрянь, которую надо кормить, и сказал жене, чтобы она не смела и думать об этой дряни, что она его только сердит своими глупыми фантазиями. Прасковья Игнатьевна пустилась в слезы; старуха приняла другой тон и стала корить Петра Саввича тем, что он ни рыба ни мясо, пустая башка; Петр Саввич выгнал старуху вон и получил от нее название варнака.
Прасковья Игнатьевна была прибита, а ночью пьяный муж прогнал ее из дому за то, что она попрекнула его самоваром, который он с вечера унес куда-то.
Итак, Прасковья Игнатьевна не могла действовать самостоятельно без того, чтобы не быть битой. Но эта сцена не только не прекратила ее желаний приобрести корову, но еще более увеличила. На первый раз, как только муж прогнал ее из дому, она долго плакала и проклинала свою жизнь. В первый раз ей пришла мысль убежать из двора далеко-далеко; но когда она стала успокаиваться, ей жалко было покинуть свое родное гнездышко, свою мать, да и куда она пойдет? «Не пойду, а буду настаивать на своем: бить будет – сама сдачи дам!» И она храбро вошла в избу…
Петр Саввич спал как мертвый.
– Постой же, черт ты эдакий! Сделаю же я с тобой штуку; покажу я тебе, как бить меня!
И она отрезала у него ножницами одну половину усов.
– Стриженый учитель!! – сказала она, и так ей сделалось смешно, так она долго хохотала, что разбудила Илью, который, посмотрев на Курносова, тоже захохотал.
– Полголовы ему обстриги, – кричал Илья.
– Будет и этого.
Но вот Курносов пошевелился, взглянул, что-то пробурчал и опять заснул; но для Прасковьи Игнатьевны и этого было достаточно для того, чтобы перепугаться: не даром Петр Саввич с таким старанием постоянно разглаживает и подстригает свои молодые усы… А что будет с ним, когда он проснется и по обыкновению протянет руку к левой половине усов?
От страху она пошла к дяде. Тот обругал Курносова.
Нечего и говорить о том, что проделка Прасковьи Игнатьевны подняла много шуму на заводе. Дело в том, что Курносов проснулся рано; заметил он спьяна или нет, что у него нет одной половицы усов, только, разобидевшись тем, что нет ни в избе и ни во дворе жены, что случилось в первый раз, он, надев халат, отправился в первый попавшийся кабак, но дорогой вдруг остановился, удивленный и пораженный.
– Что за дьявол? – говорит он, щупая левую щеку.
По дороге идет шесть рабочих; останавливаются.
– Здорово, дядя Курносов, – говорит один рабочий.
– Здорово! – говорит сердито Курносов.
– Аль тронулся – расшиб щеку-то?
– Глядите!! – показал Курносов на щеку.
Рабочие, как взглянули, так и поджали животики.
– Черти!! дьяволы!! – кричит он, привскакивая и поворачиваясь.
Но сбежалась толпа, и со всех сторон посыпались остроты на бедного Курносова.
– Хорош учитель, ребячий мучитель! С одним усом… Хо-хо!
– И как это угораздило кого-то! Молодца!
– Это непременно ему женушка соблаговолила. Какова баба?! Микита, бойся своей Акулины, голову отрежет.
– Сам своей бойся: у тебя вон усы есть, а у меня положенья такого и в помине не было.
И рабочие, смеясь, повалили в кабак, куда пошел Курносов.
Весь завод узнал об этом происшествии и заговорил о том старый и малый, прибавляя, что пьяному учителю Курносову жена усы обстригла.
Каково было положение Петра Саввича, может догадываться сам читатель.
X
Петр Саввич от природы был честен. Он бы мог иметь пятиоконный дом в заводе, если бы стал подличать, угождать приказчику и делать поборы с родителей вверенных ему учеников; служа в главной конторе и заведывая там лесной частью, он мог бы сколько угодно продавать лесу, – но он этого не хотел, считая все это воровством, за что не только не любило его начальство, называя его блохой и ябедником, но и товарищи, из которых Матвей Матвеевич Потапов первый смеялся над его анахоретством, как он понимал честного человека. При таком положении дел Петр Саввич полюбил честную девушку, которая по красоте приходилась, на его взгляд, красивее всех заводских девиц. Но когда он женился, то почувствовал на себе всю тяжесть семейной жизни, потому что перед свадьбой начальство ему много пообещало хорошего, а после свадьбы ничего ему не было дано, и он должен был жить на три рубля, да сочинять кое-кому из рабочих прошения, выручая за них весьма немного. К тому же за прошения ему иногда приходилось сидеть под арестом в полиции без сапог. Положение его было довольно неказистое. Оставалось или подличать, или терпеть, а тут еще дома неприятности: жена в первое время стряпать не умеет. Но потом он успокаивал себя, что холостой он жил на квартире, где ему постоянно давали щи и кашу в его вкусе; там он требовал как жилец, платящий деньги, а теперь он вдвоем, даже впятером: ведь заводоуправление не выдает ни ему, ни маленьким Глумовым ни соли, ни крупы, ни мяса. А уж если он взялся за гуж, то должен быть дюж, т. е. коли женился, то должен и семейство свое содержать. Чем же в самом деле виновата Маланья Степановна, что воротилась из горного города сумасшедшею? Чем же виноваты Илья и Павел Глумовы, оставшиеся сиротами?