– Славно, Петя! Всегда бы так. А?
– Да! – вздохнул Курносов.
Ударили к обедне. Курносов стал торопить жену, которая принесла из погреба два жбана – один с брагой, другой с пивом, и поставила их на стол, который предварительно накрыла синей скатертью, вытканной ею же.
Вышли. Идут рядом. На дворе тепло; солнышко так и греет. На небе нет ни одной тучки. Легкий ветерок слегка колеблет концы платка, надетого на шею Прасковьи Игнатьевны. Из ворот многих домов то и дело выходят нарядные женщины – в сарафанах, красных ситцевых платках на головах, девицы с распущенными назади косами, заплетенными в разноцветные ленты; мужчины – в черных и голубых тиковых халатах, опоясанных пониже поясницы разноцветными опоясками.
Со всех порядков и улиц народ стекается к собору; все принимает праздничный вид.
Кончилась обедня; народ хлынул из церкви, давка произошла необъяснимая… Но народ не идет от церкви, а толпится на площади перед нею. Все чего-то ждут. Вот выходит из церкви все заводское начальство и управляющий. Мужчины сняли фуражки.
– Здорово, ребята! С праздником! – сказал управляющий.
Народ что-то прогудел.
– Выставить у конторы пять ведер водки на мой счет, – сказал он приказчику.
– Покорно благодарим! – гудел народ.
– Три дня гулять!! – сказал управляющий и сошел с крыльца.
Невозможно описать, с каким ожесточением рабочие подступили к водке, потому что пришедшего раньше трудно было оттереть от даровой попойки, а всего народу было по крайней мере человек триста и он постоянно прибывал. Многие даже дрались и от драки опрокинули столы с ведрами.
– Эй, вы, анафемы! что вы наделали! Добрались до даровой водки-то! – кричали стоявшие у столов, тузя и друга, и недруга во все стороны.
– Глядите, Гришка-то? – кричали рабочие, указывая на одного, который едва уплетал ноги.
Когда вся водка была выпита, народ разошелся по домам, где началось всеобщее угощение. Старшие в семействах угощали родню и друзей, не имеющих родни.
Завод загулял на славу. Загулял он потому, что его сегодня обласкали и подарили ему три дня свободы, а заводская свобода значит то, что в эти дни даже мелких воров прощают, в полицию не берут пьяных, народ может грубить начальству, сколько хочет, короче – все прощается, кроме крупных преступлений.
Если бы какой-нибудь новичок попал в это время на завод, у него бы закружилась голова: в домах пляска, пение, крик, ругань; на улицах идут полупьяные заводские бабы под руки с мужчинами и орут песни; танцуют молодые рабочие, играя на гармониях и балалайках; другие танцуют с девицами, наряженными в лучшие платья, сшитые на заводский манер; полупьяные ребята скалят зубы, аркаются с большими и малыми, играют в мячик, в бабки кувыркаются на чем попало. Велие веселие в заводе!
Вон у одного новенького дома в два окошка молодой мужчина, в красной ситцевой рубахе и синих изгребных штанах, босой, играет на балалайке «Барыню»; около него танцуют три женщины и двое мужчин – женщины в сарафанах, сшитых по последней моде, а мужчины в таком же наряде, как и музыкант, с тою только разницею, что у одного на голове фуражка с полукозырьком, а у другого на ногах надеты ботинки. Они так впились в танцы, что, кажется, все свое горе забыли: хохочут, ругаются, насвистывают, прыгают что есть мочи и щелкают друг друга по носу, губам, спине и рукам. Долго на них любовался старик с седыми длинными волосами, безбородый, умный, как видно по лицу; старик улыбался и… вдруг пустился в пляс…
Молодые люди не удивились этому, а каждый из них хотел доказать старику-отцу, тестю, что он, т. е. молодой человек, не в пример лучше его танцует. У старика устали ноги, он чуть не задохся, а молодые люди танцуют; музыкант две струны порвал на балалайке и перестал играть, – танцы кончились.
Перед господским домом стоят двое рабочих. Один из них немного выпивши, а другой пьяный. Немного выпившего величают Хозяиновым, а пьяного Екатеринбурцевым.
– Нет… Ты думаешь, я пьян! Э!! ты мне теперича представь работу, теперича… да я теперича всю работу сполна сроблю!! Теперича восемнадцать лет роблю… теперича в шахтах восемь лет ползал… Это что?! теперича… – говорил Екатеринбурцов, идя на господский дом.
– Дядя! Полно, голубчик… Полно. Хуже для нас ты сделаешь, – унимал его Хозяинов.
– Теперича справедливость де-е!! А?… – Он заскрежетал зубами и заплакал.
– Дядюшка! милый ты мой… Ну, перестань. Ведь поправимся.
– Поправимся?… Веди меня к нему, веди! Я спрошу его: што, мол, теперича, ваше благородье, как, мол, теперича… Я ему покажу!
К ним шли четверо рабочих и кричали:
– А вот мы вытребуем его… каково он теперича пьян за наше здравие, али еще…
– Стой, ребя!! Я песню какую сейчас про него сочинил. – И он запел грустно и во все горло.
Далеко за ночь раздавались по заводским улицам песни, которые не могли заглушить и собаки; слышались крики, ругань, и все это смолкло к утру.
На рынке утром происходила давка.
Торгаш обмерял кого-то на гнилом ситце. Это заметила девица, сказала своей родне. Вмиг явился на сцену аршин; смеряли – неверно.
– В палицу! – кричит толпа.
– Что в палицу – потрясем его!
Торгаша трясут, взявши за руки и за ноги; народ останавливается и хохочет.
– Пихайте ему в рот ситец!
– Будешь обманывать?
– Ворочайте балаган.
– Потише, братцы! – унимает рабочих казак.
– Веди его в палицу.
– Не могу.
– Качайте казака.
И казака качают, народ хохочет. Но при этом никто и не думает что-нибудь украсть.
Кабаки во весь день пусты. Вечером народ повалил в господский сад. Там играла музыка, заезжие акробаты показывали фокусы; в двух местах продавали водку, в нескольких кислые щи, которые пили преимущественно девицы, а если у мужчин были деньги, то они прикладывались и к водке. Все смеялись, весело разговаривали, острили, удивлялись акробатам. Стала менее светить луна. Вдруг народ повалил из сада: господский дом иллюминован; на пруду пароход свисток дал, певчие, в том числе и пьяный уже Курносов, садятся в шитик, готовятся пускать фейерверк… Народ столпился на плотине… Пруд оглашается криком, визгом, руганью, свистками и другими звуками; кое-кто играет на гармониках, кое-кто поет, но голос обрывается… На плотине давка.
Вот тронулся пароход, заиграла на нем музыка: катается управляющий и все должностные люди завода; поплыла по пруду лодка с певчими, грянули певчие: «Вниз по матушке по Волге». И как они хорошо грянули!..
– Ай да хваты, ребята!
– Слышите, Курносов: «у-у-у». Голосище!
Курносов действительно пел не в такт.
Вдруг что-то зажужжало. Все вздрогнули. Кверху полетел огонек и рассыпался звездами.
– Ай! а-а-й! Черти! На ноги наступаете! – кричит народ.
Опять ракета, другая, третья… Вдруг ракета упала на народ. Крик, визг, ругань огласили воздух…
Наконец кончились ракеты, охрипли голоса певчих, пристал пароход к пристани. Народ разошелся по домам пьяный, за исключением ребят и девиц.
На другой день пьянство еще более усилилось. Курносов, получивший за вечернее пение пять рублей, и из-за стола выйти не мог. Гостей у Прасковьи Игнатьевны было много, и все ею остались очень довольны. На третий день Прасковья Игнатьевна с мужем отгащивала у Ивана Яковлевича Курносова и покороче сблизились с его женою Маремьяною Кирилловною.
На четвертый день весь завод начал приходить в себя: у всех болят головы, надо идти на работу, опохмелиться многим не на что. Очнулись все.
– что ж это такое было? Все ушло?
– Кануло. Жди год!
– А славное времячко было! И отчего это не всегды так?
Курносов пропьянствовал неделю и пропил все до последней копейки.
XIII
Прошло три месяца. В это время не произошло никаких перемен ни в жизни Курносовых, ни в жизни Глумовых. Курносов по-прежнему рыбачил, пел, ходил в училище и контору. Прасковья Игнатьевна была счастлива, и соседки полюбили ее, как вообще любят молодую нечванливую хозяйку. Корову она не могла купить, потому что все деньги, приобретаемые Петром Саввичем в качестве певчего от похорон и свадеб, шли на мясо, настоящий чай, к которому Петр Саввич имел большую охоту и к которому Прасковья Игнатьевна мало-помалу привыкла. Но вот Петр Саввич стал опять попивать и пропадал из дома по целым суткам. Это сильно беспокоило Прасковью Игнатьевну, тем более что она чувствовала себя беременною. Она старалась всячески уговаривать мужа, чтобы он не пил, упрашивала друзей его, чтобы они, ради Христа, не давали ему водки; но Петр Саввич трезвый говорил одно: развлеченья мне нет!
– Да какое же тебе развлеченье? ведь ты певчий.
– Рыбачить нельзя.
– Полно-ко, Петя! Неужто тебе непременно пьянствовать надо?
– Попала рюмка и пошел! Пакости меня бесят. А в училище зуб с зубом не сходится; стужа, угар…
И действительно, как попадет Петру Саввичу рюмка, он почнет пьянствовать и играет с приятелями в карты, проигрывает деньги, так что нужно закладывать вещи или займовать, а тут и закладывать нечего стало и в долг перестали давать. Так прошло до Николина дня, а после него стала Прасковья Игнатьевна замечать, что Петр Саввич и худеет, и скучает; придет со службы домой и, не раздеваясь, ходит по избе. Она кушанье уже поставила на стол, а он все ходит да папироски-вертелки курит.
– Петр Саввич?
Он молчит.
– Хочешь есть-то? – спросит она его шутя.
– Чево?
– Наплевать!
Очнется как будто Петр Саввич, молча сядет за стол, молча и нехотя ест.
– У тебя ровно завязло што-то в роту-то. Али водки давно не пивал?
Он поморщится, сморкнется и ничего не ответит.
– В рабочие хочу идти, – сказал Курносов.
– Ну так што!.. Я вон уж три пары варежек связала, авось бог даст и продам.
– Вот уж! а шерсти-то сколько издержала?… Здесь не город.
После этого разговора Петр Саввич скоро ушел, а немного погодя к ней пришла одна торговка, у которой она покупала мясо.