– Слышала новость: твой-то муженек с Машкой Баклушиной таскается.
Прасковья Игнатьевна побледнела и не могла выговорить.
– Не веришь? Хоть кого спроси.
– Уйди ты от меня. Это ты сдуру.
Торговка ушла.
Прасковья Игнатьевна думала, что этой бабе злые люди наврали по глупости такую нелепость; но как только станет она ласкаться к Петру Саввичу, он отворачивается и злится.
– Петя, ты пошто ноне такой?
– Отстань! Фу ты… – крикнет Петр Саввич.
Прасковья Игнатьевна заплачет, а Петр Саввич уйдет и воротится домой пьяный, но не бьет и не ругает ее.
Опять горе стало душить Прасковью Игнатьевну: то она задумается, то заплачет; надо идти по воду – она идет к соседу, старику Занадворову, и как войдет к нему, плюнет и скажет:
– Оказия! штой-то со мной деется?
– Што, Петруха-то запил? – спросит ее Занадворов.
– Не знаю.
– Ну, да дело-то к празднику, молодой человек. Знамо с горя. – Дело приближалось к Масленице.
– Да денег нет.
– Ну, это другое дело. Советов-то слушать он только не любит. Рад бы я его на путь наставить, да с дураком и Бог неволен. Ты бы в контору и к певчим сходила, к этому дураку-балагуру Потапову, и сказала: не давайте, мол, ему денег.
Сходила Прасковья Игнатьевна в контору, сказали:
– Он уж теперь не учитель, а что поет, так это его охотка.
Сердце сжалось у Прасковьи Игнатьевны. Потапов сказал, что Петр Саввич не послушался его советов не пить в школе водку; говорит: «не могу, ребят в школе сколько, а возиться с ними холодно». Управляющему подал прошение о перемещении училища в другое место – прошение перехватили, а его уволили непременным работником и только за пение не посылают на работы.
Тон, с каким говорил все это Потапов, сильно не понравился Прасковье Игнатьевне, и она сожалела о том, что пришла к нему, а не к другому. Она даже думала, что он издевается над Петром Саввичем, и не хотела верить ни одному его слову.
Наступила Масленица; первый день Петр Саввич провел дома и жаловался жене, что его обидели. Потапов верно говорил об обстоятельстве, служившем поводом к увольнению Петра Саввича от учительской должности. Слушая его слова, Прасковья Игнатьевна обнимала его и плакала.
Два дня Петр Саввич пробыл дома, потом его пригласили на похороны – и исчез Петр Саввич. Сосед Занадворов тоже закутился куда-то, и пошла Прасковья Игнатьевна разыскивать своего мужа.
Но случаю Масленицы большинство рабочих не работает; начальство кутит в это время и распучивается в пятницу, когда на фабрики и на рудники ни одну собаку не загонишь, да и сторожа там тоже не живут. Короче – с пятницы до чистого понедельника в заводе пьянство всеобщее; о катаньях и говорить нечего; даже сам управляющий поощряет катушку (гору, сделанную на пруду), освещает ее фонарями вечером и заставляет музыкантов потешать публику.
Несмотря на то, что на пруду есть катушка, в редком дворе нет своей катушки; в редком дворе с утра до вечера не катаются ребята на санях, на лубках или просто на штанах. Однако до обеда на улицах редко-редко проедет рабочий на дровнях; только во дворах хохочут ребята.
В одном из таких дворов, около растворенных ворот, стояли две молодые женщины; одна из них жаловалась другой на своего мужа. Увидев Прасковью Игнатьевну, одна женщина остановила ее:
– Постойко-с, Курносиха! ты не слыхала новость?
– Ну?
– Вчера твой-то муженек с Санькой Подковыркиной кораблем катался.
– Это што! – Он говорит: мне теперь все одно… Жену, говорит, жалко трогать, потому – убивается оченно.
Прасковья Игнатьевна ничего не могла сказать на это: в глазах ее рябило, в голове была путаница.
– Какая ты злосчастная! Сходи в палицу.
Прасковья Игнатьевна не решилась идти в полицию. Она проведала тетку, дала ей блинов; тетка поблагодарила ее, порасспросила про мужа. Это ее еще больше расстроило.
Небо ясно; солнышко весело глядит. Холодно; дует с пруда резкий ветерок. По фабричной улице вперед и взад точно плывут сани, пошевни, кошевы, запряженные каждые по одной лошади, которые изукрашены для праздника бубенчиками, колокольчиками, сковородками. В каждых санях, пошевнях, в кошевах сидят люди обоих полов и разных возрастов. Мужчины почти все пьяны, женщины полупьяны; сидят в различных позах; в различных костюмах, некоторые без шапок, некоторые без платков; многие играют на гармониках, балалайках, поют песни. Перейти дорогу невозможно. Прасковья Игнатьевна пошла к катушке. Кое-как Прасковья Игнатьевна добралась до Господской улицы. Там впереди плывущих саней и пошевней стоят, толкутся, идут люди всяких возрастов, а впереди их едет Масленица. В небольшой кошеве, запряженной в одну лошадь, сидят человек десять мужчин, которые держат высокий шест с развевающимися флагами; от верхушки этого шеста тянутся к углам кошевы веревки, почему шест походит на мачту, а сама кошева называется кораблем. В середине кошевы сидит нарядный человек на колесе. Он и сидящие в кошеве конюхи (рабочие конных машин на рудниках) поют следующую песню:
По горенке похожу,
В окошечко погляжу, (2 раза)
По миленьком потужу!
Тужит-плачет девица, (2 р.)
Уливается слезами.
Залила любезная (2 р.)
Все дорожки и лужка,
Круты славны бережка. (2 р.)
Сбережку, спокамешку
Бежит речка, не шумит,
И спокамешку не гремит! (2 р.)
В саду, во садике Соловей громко поет. (2 р.)
Ты не пой, соловеюшко,
Громко звонко во саду! (2 р.)
Не давай назолушку
К сердечку моему. (2 р.)
Без тово мое сердечко
Изнывает все во мне; (2 р.)
На чужой сторонушке
Стосковалась живучи; (2 р.)
Чужая сторонушка
Без ветра сушит-крушит. (2 р.)
Чужо-ет отец и мать
Без вины журят, бранят, – (2 р.)
Все побить девку хотят!
Посылают девицу (2 р.)
На ключ по воду с ведром,
По морозу босиком! (2 р.)
Прищипало ноженьки,
До ключика идучи; (2 р.)
Ознобила рученьки,
Свежу воду черпучи. (2 р.)
Кабы знала-ведала,
Девка замуж не пошла (2 р.)
За стараго старика:
Старой не отпустит никуда. (2 р.)
Эту песню пела теперь вся гуляющая и едущая заводская публика.
Подъехала Масленица к господскому дому, остановилась, снова запела песню. Из дома управляющего вышла прислуга, потом расфранченный лакей поднес Масленице, т. е. расфранченному рабочему, председательствующему на колесе, трехрублевую бумажку и сказал:
– Карл Иваныч приказал гулять за его здоровье.
– Мы здоровы, как коровы!
– Побольше бы давал!.. Скажи ему поклон от Масленицы, – галдели рабочие, и Масленица тронулась на плотину.
Прасковья Игнатьевна пошла на пруд к катушке. Посредине пруда сделана большая высокая гора, обставленная елками, разукрашенная флагами на господский счет. По ней катались на санках со стальными полозьями и на коньках ребята, молодые люди, было даже два старика охотников до катанья; а вокруг нее двигались сани, пошевни, наполненные людьми, и толпилось много народу, который щелкал мелкие кедровые орехи. Все катающиеся, гуляющие и смотревшие стоя на катающихся были очень веселы, пели, кричали, хохотали, если кто-нибудь перевертывался на катушке и раскраивал себе нос или губу. Версты за полторы от катушки, налево шла потеха ребят: они с ожесточением дрались, и на эту буйную толпу с удовольствием смотрели несколько человек рабочих.
Походила Прасковья Игнатьевна несколько времени, горько ей; молодые мужчины то и дело приглашают ее прокатиться, а она спрашивает: «Где Курносов?» Ей отвечают: «У Савки в лавке».
Пошла; глядит в разные стороны. «Нет, не найдешь: народу видимо-невидимо»… Вдруг видит: народ валит от катушки в одну сторону, народ хохочет, кричит: «Хорошенько! так его! его выстегать бы!.. Кто это? – Курносов Аристархова бьет. – Увели в полицию. – Ково? – Курносова».
«Экая я несчастная!» – думает Прасковья Игнатьевна и идет домой.
На другой день она отправилась к исправницкому письмоводителю.
Письмоводителем таракановского заводского исправника в это время был урядник горного правления Иван Иваныч Косой. Сам исправник хотя и смыслил следственную часть, но мало занимался делами, потому что честно производить следствие нельзя было. Например: накуролесит много приказчик – ничего не будет приказчику, стоит только подарить исправника; представят к исправнику рабочего с полосой железа, и рабочий по следствию оказывается большим вором; если же рабочий сам не промах или заподозрится состоятельный человек, то дело составится так, что в нем виноватого никого не найдено. Если бы исправник был человек честный, такой, каких требовал закон, то ему не прожить бы в заводе ни одного месяца: его бы обвинили во взятках. Поэтому исправник брался только за самые крупные дела, а остальное сваливал на письмоводителя, который сам писал допросы и показания, часто подписывался под руку исправника и даже так ловко вел дела, что о многих исправник вовсе не знал. На этом основании Косова знали больше исправника, и все обращались сперва к нему, а уж потом к исправнику, который в свою очередь отсылал к письмоводителю – и пр., и пр…
Косой, человек лет тридцати, краснощекий, с коротенькими волосами и в форменном сюртуке, отбирал допросы от одного рабочего.
– Ты не рядись.
Рабочий достал из-за пазухи кошель, достал из кошеля неохотно трехрублевую и подал письмоводителю.
– Э-э!
– Ослобони, Иван Иваныч… сам знаешь, дело торговое… по насетке (по наговору).
– Ничего не могу сделать: Яковлев подарил лошадь управляющему.
Письмоводитель стал писать, потом немного погодя спросил рабочего:
– Подпишешься?
– Прочитать бы.
– Это еще что? Эдак всякий будет читать, у меня времени не хватит… Подписывай.
Рабочий подписался.
– Андреев! – крикнул Косой.
Вошел десятник.
– Запри.
– Батюшко, Иван Иваныч…
– Ну, ну!..
Рабочего увели. Вошла Прасковья Игнатьевна, низко поклонилась письмоводителю.