– А на твоей квартире разе нельзя?
– То-то что негде. У Потеева-то всего одна конура, а ребят свора. Ведь он птичник, что называется, первый. У него годиц, поди, штук сто.
– Тут тоже ребята; все молодежь. Впрочем, они теперь в мастерской спят.
– Как же мне там?… Нет, я, дядя, с тобой, – говорила Прасковья Игнатьевна.
– Дура! Там и накормят, а у Потеева-то впроголодь.
Прасковье Игнатьевне очень не хотелось поселиться на первый раз в городе с посторонним человеком; она обиделась на дядю, и когда Корчагин остановил лошадь перед пятиоконным деревянным домом и вылез из долгуши, вылезла и она.
– Так на рынке увидимся! – сказал Глумов Корчагину.
– Увидимся. Пойдем, Прасковья Игнатьевна… Однако что это такое? – И Корчагин стал смотреть на окна.
Так как был вечер, то в окнах виднелись зажженные свечи, два окна были отворены, и из дома слышались крики, визг, пляска.
– Никак свадьба? – заключил Корчагин и отворил калитку во двор; за ним боязливо вошла и Прасковья Игнатьевна. Тимофей Петрович между тем уже скрылся в переулке.
Двор большой, по бокам крытый навесом. Налево в доме два окна, имеющие расстояния от фундамента полтора аршина; немного подальше окон парадное крыльцо с полутора десятками ступенек, на которых постлан половик; за крыльцом выходило во двор маленькое окошечко. Против крыльца и окон, у заплота, лежат груды камней, две мраморные плиты, к заплоту поставлены два мраморных креста. Под навесом у задних построек бродят две здоровые лошади, запряженные в заводские долгушки, околоченные фигурально железом и выкрашенные голубой краской. Корчагин обошел крыльцо; за углом дом имеет вид двухэтажного, полукаменного, верхний этаж недавно обшит тесом, в нем два окна, а в нижнем три окна и дверь. Далее небольшая решетка огораживает маленький садик, в котором стояли небольшой простой работы стол и две табуретки.
Все это, кроме двух лошадей, запряженных в долгушки, принадлежит мастеру гранильной фабрики, Гаврилу Поликарповичу Подкорытову.
Подкорытов еще с детства приучался вырезывать на камне что угодно, и работа его до сих пор в славе. Обучись он в академии, из него вышел бы известный художник, но он был казенный человек, сын мастерового; родитель не имел и понятия, что если сына обучить делу как следует, то из него выйдет прок, да и родитель видел в сыне усердного работника, помощника себе, и поэтому ему давались часто работы не по силам. Проработав на фабрике лет десять в качестве мастерового, Гаврила Поликарпыч за одну хорошо обделанную им яшмовую вазу получил звание мастера и теперь начальствует над несколькими фабричными рабочими. Но одно обстоятельство чуть не погубило Гаврила Поликарпыча. Секретарь конторы гранильной фабрики сказал управляющему, что у мастера Подкорытова есть превосходная вещь – нищий, вырезанный из камня; управляющий приказал принести эту вещь в контору и оставить ее на тот случай, что ее посмотрит генерал, и, без сомнения, Подкорытову выдадут или награду, или золотую медаль. Но через две недели статуи в конторе не оказалось; ее взял к себе управляющий. Это взбаламутило Подкорытова; он пошел к управляющему, тот сказал ему, что он покупает статую за двадцать пять рублей.
– И пяти тысяч не возьму! – сказал Подкорытов.
– Как знаешь. А ты из какого мрамора делал?
– Из своего.
– А где ты деньги взял?
Подкорытов подал жалобу генералу; управляющий потребовал к себе Подкорытова и сказал ему:
– Ты еще смеешь жаловаться? Изволь отправиться на гауптвахту; я покажу тебе, как воровать мрамор!
Заплакал Подкорытов, просидел на гауптвахте неделю, а статуи не воротил.
После этого случая Подкорытов ходил на фабрику только для наживы; он взял себе за правило: «коли начальники воруют, воруй и рабочий»… и в качестве мастера он браковал хорошие камни, возил их к себе домой и покупал для себя горный хрусталь, аметист, аквамарин и другие камни от тех рабочих и крестьян, которые или сами находили их, или покупали у беглых заводских рабочих. Живя в заводах и деревнях, они слышали, что эти камни очень ценные, что за них казна дает порядочные деньги, а иметь эти камни решительно нет пользы тому, кто не знает в них толку. Подкорытов знал, что если крестьянин или рабочий объявит о находке начальству, то ему выдадут деньги разве через полгода или объявят через полицию, что представленный таким-то камень оказался горным хрусталем низшего достоинства, за что и не полагается представившему его денег; или вместо того, чтобы выдать за камни тридцать рублей, выдадут три рубля. Подкорытов знал цену каждому необделанному камню и покупал его с барышом для себя и безобидно для продавцов.
Когда Подкорытов разжился, то передал наблюдение за работами на фабрике другому мастеру, а сам, приходя туда, только шутил с рабочими, в дела не вмешивался и за это все любили его. Впоследствии он открыл мастерскую дома; в ней работали четыре мальчика: выделывали из плит памятники, из мрамора кресты, вырезывали на них стихи и разные разности. А так как он считался в городе за известного мастера, то его заваливали работой; только теперь он предоставил мастерскую в распоряжение своему девятнадцатилетнему сыну Ивану, тоже мастеру.
С Корчагиным Подкорытов познакомился назад тому лет шесть. Приезжал он раз на завод купить мрамора, а в заводе жил его тесть почтальон, часто возивший с почтой мрамор. Этому почтальону Корчагин делал садок для птиц; садок понравился Подкорытову, он разговорился с ним, пригласил навестить его, когда он будет в городе. С этого времени они сошлись так, что Корчагин уже в четвертый раз останавливается прямо у Подкорытова.
Когда вошел Корчагин в избу, в кухне происходило ликование: трое парней, от четырнадцати до 18 лет, сидя за столом в переднем углу, играли в карты, куря воронкообразные папироски; каждый из них что-нибудь говорил, каждый кричал, кривлялся, размахивал руками и хохотал. Посреди кухни парень лет семнадцати, играя на гитаре, отплясывал «Сени» и то и дело подбегал к кухарке, женщине лет тридцати, в ситцевом платье, довольно здоровой, голосистой, которая при каждом подскакивании шалуна шлепала его широкою ладонью то по спине, то по голове. Двое, по-видимому рабочих, сидя на скамье под полатями, ели не торопясь по куску рыбного пирога и сдержанно о чем-то толковали. Весь этот гам, хохот ребят, пляска парня, суетня кухарки, то и дело перебегавшей от самовара к тарелкам, привели Корчагина к тому заключению, что у Подкорытова сегодня справляется какой-нибудь праздник.
– Здорово, крещеные! – сказал Корчагин, войдя в кухню и кладя на лавку фуражку. Один из игравших парней посмотрел на вошедшего, за ним посмотрели остальные; только плясун кружился, не обращая никакого внимания.
– А, Васька Корчагин! – сказал один из игравших и стал играть снова.
– Али у вас бал – черт с печи упал?… Здорово, Плюха, косые глаза! – проговорил Корчагин, подходя к одному из игроков и ударив его по спине ладонью.
– Ты што, таракановская блоха, долго не бывал? – сказал Плюха.
Прасковья Игнатьевна стояла у дверей и не знала, что ей делать. Пока Корчагин здоровался с рабочими Подкорытова, кухарка Федосья увидела ее и, подошедши к ней, спросила строго:
– Ты что?
– Она со мной приехала, – сказал Корчагин. Рабочие Подкорытова захохотали.
– С законным браком! – имеем честь… – галдели они.
Корчагин ничего не сказал на это. Курносова присела на скамейку. Один из рабочих, сидевших на скамейке, спросил ее:
– Ты чья? отколева?
Она молчит.
– Эй ты, долговязый, что у те, у бабы-то, отсох, что ли, язык-то? – Корчагин сердито поглядел на него, а Плюха начал уськать.
– Ты, черномазый, молчи. Не к тебе пришли, не с тобою и знаются. Прасковья Игнатьевна, иди сюда!
Курносова не двигалась с места. Сидевшие на скамейке встали и подошли к Корчагину.
– Видно птицу по полету, кто она таковая! Известно, все эти заводские – мошенники… – проговорил один из них, небрежно набивая махоркой трубку.
– Уж и не говори! где фальшивые бумажки делают, как не в заводах? – проговорил его товарищ, заливаясь горластым смехом.
– Как бы ты был умнее, я бы поговорил с тобой. Ты вот что скажи: пошто вас гранильщиками называют? – сказал Корчагин.
– Вы коли в гости пришли, так должны молчать; а не то подите на улицу, – кричала кухарка.
Несколько времени городские рабочие приставали к Корчагину, но он не обращал на них никакого внимания; они ворча сели на скамейку. Здесь не мешает объяснить следующее обстоятельство: городские рабочие принадлежали не помещикам, а казне, и потому носили форменное платье. В сущности назначение как казенных, так и помещичьих рабочих состояло в том, чтобы работать, но помещичьи рабочие завидовали казенным, потому что они жили в городе, где находилось главное горное начальство, которому можно было жаловаться; с своей стороны казенные рабочие относились к помещичьим свысока, как будто думая, что они принадлежат казне или царю, а не какому-нибудь частному лицу. Кроме этого, у казенных мастеровых были еще такого рода преимущества, каких не было у крепостных, а именно: сын мастерового, обучившись в горных училищах, мог сделаться урядником (звание, равное унтер-офицеру) и по выслуге определенного законом срока мог получить обер-офицерский чин, который давал право или на переход в другие ведомства, или на выход в отставку.
Между тем Семен сидел около Прасковьи Игнатьевны.
– Какое, слышь, у те лицо важнеющее!.. – И он брал ее за руку. Курносова убежала во двор.
– Ну, ты куды ее? – спросил Илья Корчагина про Курносову.
– К Бакину. В прошлый раз я обещался ему.
– Разве она из гульных?
– Избави бог!
– А баба ничего: можно жениться… что ж ты не женишься? – проговорил другой рабочий.
Корчагин промолчал. На другой день, проснувшись ранним утром, Корчагин собрался идти к купцу Бакину.
На углу Макулинской улицы и Бакинскаго переулка стоит большой каменный двухэтажный дом, принадлежащий коммерции советнику Бакину. Как дом, так и хозяин его известны в городе даже ребятам, потому что с именем богача Бакина соединяются самые разноречивые и двусмысленные толки, которых таинственность придает им особенный характер. Никто наверное не знает: что такое Бакин? Челове