к он лет шестидесяти, лысый, с седою бородой, с задумчиво-смиренным взглядом. Летом он ездит в купеческом кафтане, носит сюртуки, зимой ездит в собольей шубе и собольей шапке. В магистрате он бывает раз в год; вежлив он со всеми; бывает у высшего начальства на обедах, первый жертвует на богоугодные заведения, но ни с кем не входит в близкие и интимные отношения. Купцы всячески старались заискивать его расположения, зная, что он имеет несколько миллионов денег; чиновники, особенно горные, хвалили его как превосходного человека за то, что он щедро дарил их рублями; таракановцы видели в нем защитника, потому что вся его прислуга была из таракановцев, и Бакин иногда заступался за них под видом благочестия. И все-таки о нем ходили самые странные слухи.
Никто так хорошо не знал Бакина, как Василий Васильевич Корчагин и его бабушка, Марфа Потаповна Бездонова. Род Бакиных идет от московских торговых людей. В начале гонения на раскольников Петр Бакин принужден был с своим семейством бежать. Он поселился на соляных промыслах, принадлежавших Строгоновым. Там его и его товарищей, пришедших вместе с ним, не принуждали к новизне, а заставляли работать; но так как Бакины торговали солью, то их стали преследовать, потом пытать. Однако сыну Петра Бакина, Аристарху, удалось убежать, и он приютился в таракановском заводе, на Козьем Болоте, выдав себя за раскольничьего архиерея. Но Аристарх никак не думал, что его записали в крепостные; это узнал его сын Семен, торговавший на широкую руку в господском порядке и считавшийся первым богачом и мошенником. Богачом его считали бедняки, получавшие от него по субботам гривенники, а мошенником – начальство, потому что он его ловко обдирал и надувал. Наконец Бакин, выпущенный на волю за то, что построил в заводе единоверческую церковь, записался в купцы и повернул дело так, что заводоуправление стало одолжаться у него и в восемь лет задолжало ему более ста тысяч рублей. Деньги он получил, управляющего сменили, а Бакин уехал на золотые прииски, предоставив жене своей построить в городе дом. Сын его, Андрей Семеныч, десять лет жил то в Сибири, то на Урале, то в столицах, и всеми делами в городе заправляла сестра Андрея, Катерина. Будучи ханжой и прикидываясь благодетельницей, она принимала у себя бедных, преимущественно таракановских баб. Замужем она не была, потому что называла себя сестрой милосердия: но аристократия, особенно дамы, рассуждали иначе, потому что им ближе было знать это дело, тем более, что она иногда танцевала на вечерах… Одна прислуга не могла понять ее поведения: Катерина ездила на гулянья, на балы, а дома носила вериги и заставляла дворника бичевать себя.
Теперь она умерла. Андрей Семеныч имеет не один десяток золотых приисков и живет безвыездно в городе. По вторникам и субботам он принимает бедных и раздает им деньги; таракановцы, как земляки, получают от него советы, а те, которые имеют с ним дела, приглашаются в его комнаты.
Прислуги у Бакина было вот сколько: повар Елисей с молодой женой Марьей, которая подает Бакину умываться, моет посуду, поправляет ему постель; дворник Петр с женой Афимьей прачкой, кучер Савелий с молодой женой судомойкой Матреной, садовники Кирилл и Клементий и коровница Акулина, старая женщина. Есть у него и управляющий Стружков.
Корчагин пришел в кухню Бакина в девятом часу утра.
– Смотрите!.. Эк эво! – сказал кучер Савелий, показывая на Корчагина правой рукой, в которой он держал ложку.
Начались расспросы. Вся прислуга Бакина была таракановская, и поэтому потолковать было о чем. Корчагина пригласили завтракать.
– А я, братцы, к вам бабу привез: знаете Курносиху?
– Что ж она делать у нас будет? Разе к своей любовнице пристроит…
– А это, сам знаешь, нехорошо, потому пример дрянной, – заметил кучер Савелий.
– Так как вы посоветуете?
– Скажи ему, может, он и поможет ей чем-нибудь.
Около часу ожидал Корчагин свидания с Бакиным. Прихожая Бакина отличалась от других барских прихожих тем, что левая ее стена состояла из огромной стеклянной рамы и за ней затеняли свет разные цветы и деревья. Марья, жена повара, то и дело проходила в столовую и из столовой в комнаты с серебряным самоваром, фарфоровыми чашками и гордо взглядывала на Корчагина.
– Ступай… да ноги-то вытри, – сказала наконец Марья.
– Чисты.
– Вытри! тебе говорят…
Вошел Корчагин в большую комнату с тремя окнами, с лакированным полом, голубыми обоями, с люстрой посреди потолка, с двумя зеркалами. На мраморных столбах стояли золотые подсвечники, вазы; у окон в больших банках росли цветы. Разнообразия так много в этой комнате, что сразу трудно все осмотреть. Из этой комнаты три хода, из которых один шел в оранжереи, которые тянулись из комнаты книзу по лестнице и оканчивались садом. Здесь пахло не то ладаном, не то мускусом. Прошли другую комнату с белыми обоями на стенах. В этой комнате не было цветов, а были на стенах картины в позолоченных рамах; картины эти изображали каких-то смиренно-бледных мужей, вероятно, мучеников раскола. В третьей комнате с зелеными обоями, расписным потолком, на котором нарисованы нагие женщины, стоял посредине большой стол, на столе большой серебряный самовар, чайный прибор, несколько фарфоровых ваз с фруктами, яблоками и ягодами; окна завешивались большими завесами. Комната от мебели, статуй, диванов и разных украшений казалась очень маленькой. Сам Бакин лежал на диване в горностаевом халате, в туфлях и бархатной шапочке на подобие скуфьи.
Корчагин три раза поклонился ему в ноги и, наклонив голову, сказал: «Благослови, отче…» Бакин перекрестил его голову и сказал: «Будь благословен».
– С миром ли?
– С миром, Господь милости послал.
Бакин задумался, потянулся, зевнул, а Корчагин подумал: «Взял бы тебя»…
– Я сегодня нездоров, – сказал вдруг Бакин, потирая левою рукою лоб.
Молчание. Стучат маятники часов, поют соловьи и канарейки. Бакин лениво мешает ложкой в чашке.
– Вы не слыхали, что учитель Курносов помер? Он опился с горя… Жена его, хоть и не имеет детей, однако житье ее плохое. Дядю ее вы знаете… – начал вдруг Корчагин, переменив прежнюю манеру разговоров, заключавшуюся в том, что он говорил с Бакиным, как дьячок с архиереем, произнося в нос и нараспев.
– Шла бы работать… Именно работать, сын мой, – прогнусил Бакин.
– Я ее привез сюда. Сделайте такую милость…
– Но… теперь, сын мой… Ты бы обратился к моему управителю.
Корчагина эти слова удивили, потому что прежде он сам давал просителям записки или на имя своего управляющего Стружкова, или на имя какого-нибудь должностного лица. Бакин замолчал, замолчал и Корчагин.
– Правда ли, что нам дадут даром волю? – спросил вдруг робко Корчагин.
– Что?
Корчагин повторил свой вопрос.
– Да… я сам хлопотал об этом.
Бакин встал, стал ходить по комнате. Молчание продолжалось минут пять.
– Еще что? – спросил вдруг Бакин.
– Я крупки привез.
– А! много? – спросил живо Бакин, и глаза его засверкали.
– Не весил.
Корчагин вытащил из-за пазухи платок, развернул его; в платке был сверток бумаги, а в бумаге была баночка, в которой заключалось золото. Бакин взял банку, посмотрел и, сказав: «Только!», ушел в другую комнату. Через полчаса он вышел и сказал Корчагину:
– Фунт с четвертью. А ты сколько заплатил беглым?
– Сто рублей.
Пришел крадучись низенький человек в черном кафтане. Это был управляющий Бакина, Назар Пантелеич Стружков, старый человек, с лысой головой, называемый в городе апостолом.
– Назар, выдай ему полтораста рублей, – сказал Бакин управляющему. Управляющий поклонился и спросил: «Больше никаких приказаний не будет?»
– Нет.
Управляющий ушел. Корчагин стоял; он хотел что-то сказать.
– Ну… мне некогда… я еду.
– Андрей Семеныч, я хотел вас попросить… насчет Курносовой…
– Ну?
– Так нельзя ли ей помочь?
– Приходи завтра! – И Бакин ушел.
– Свинья! – прошептал Корчагин и, сжав кулаки, сердито вышел из комнат Бакина с намерением никогда больше не являться к нему.
– Ну, скотина ваш барин! – сказал Корчагин, встретившись с дворником Петром.
– Не замай: такого барина едва ли где сыщешь, – смеялся Петр.
– «Приходи завтра… мне некогда!» – передразнивал Корчагин Бакина.
Прислуга захохотала, и все наперерыв стали рассказывать, какое, когда и кому Бакин сделал замечание. Корчагина между тем пригласили обедать.
XX
Когда Корчагин воротился в дом своего приятеля Подкорытова, Прасковьи Игнатьевны уже не было. Изобиженная и напуганная работниками Подкорытова, обманутая его дочерью в том, что Корчагин больше не воротится, она надела зипун и вышла на улицу, не сказавши никому ни слова. Поворотила она от ворот налево, прошла несколько домов: попался ей мужчина, сидящий в телеге.
– Дядюшка, а где здесь рынок? – спросила она проезжающего.
– Какой? Здесь четыре рынка: хлебный, деревянный, два сенных.
– Ну, хоть хлебный.
– Иди в переулок. Потом налево в улицу, потом направо.
Поблагодарила Прасковья Игнатьевна мужчину и пошла. Долго она шла, несколько раз останавливалась перед большими домами, глядела на кареты, но до рынка не добралась.
Ноги начали уставать, хочется есть; а кругом все пусто… «Никак я заблудилась?» – подумала Прасковья Игнатьевна и остановилась…
Куда идти? на квартиру? А у кого она ночевала сегодня? как она спросит, когда и фамилии хозяина не знает – кажется, Подковыркин? Вот спросила она одну женщину: где находится дом Подковыркина? – не знает. Опять пошла Прасковья Игнатьевна. Вот поле, какое-то, горка, дом большой, около него солдаты с ружьями ходят. Пошла она к одному солдату робко. Солдат остановился, глядит на нее.
– Чево глядишь! зевай!! – сказал другой солдат и тоже остановился.
Прасковья Игнатьевна поклонилась солдату низко и сказала:
– Не знаешь ли ты, солдатик, дорогу?…
– Знаю… а что дашь?
– Нечего дать-то…