Вечером Подкорытов сходил в уездный суд, сделал справку из дела: какой у Бакинских часов № оказался схожим с часами брильянтщика. Подкорытов на другой день утром отправился к Бакину, которому он часто делал вещи из мрамора. Бакин принял его сухо, но пригласил сесть на стул.
– Ну что, Андрей Семеныч, нашли часы?
– Где найдешь! Уж я знаю, что если таракановцы что украдут; то, значит, в воду кануло.
– Хотите, я сегодня же вам принесу ваши часы?
– Как?
Бакин вскочил с кресла.
– Это уж дело мое. Брильянтщик Лефор продает мне их за три тысячи рублей, так я пришел предупредить вас: согласны вы уплатить мне эту сумму?
Бакин согласился, а вечером получил свои часы. Начались спросы. Лефор купил часы от одного золотых дел мастера, тот купил их от афериста, аферисту они были заложены женою Бакинскаго повара, Марьей.
Корчагина и Глумова выпустили из острога, а Марью с мужем Бакин прогнал, но не посадил в острог по известной ему одному причине.
Денег, какие ему следовало, Корчагин не получил; жаловаться было нельзя, потому что его и Глумова торопили ехать; Потеева угнали в лес; жена его между тем успела продать лошадь и долгушку Глумова… Жаловаться тоже было некому.
Корчагина и Глумова отправили из полиции к поверенному с казаком. Поверенный запер их в темную комнату и послал нарочного в завод, что делать ему с выпущенными из острога беглыми. Заводоуправление приказало поверенному отправить их немедленно связанными и представить прямо к исправнику. Против этого протестовать было нельзя. Сказал Корчагин, что он и Глумов подадут прошение на Бакина, но поверенный заметил, что он в таком случае будет хлопотать за Бакина.
Проехали улицы две, почтарь развязал их и повез к Подкорытову, который угостил их, сочинил им просьбу на Бакина и обещался хлопотать за Прасковью Игнатьевну, о которой в городе не было никакого слуха.
Поехали. Едут молча; отмалчиваются от почтаря. В голове Корчагина и Глумова так много было нехорошего, что каждый из них ничего не мог высказать с толком, не мог связать ни одной мысли. У каждого было свое горе, и поэтому их соображения менялись одно другим, и оба видели друг в друге не то чтобы врага, а человека с дурными наклонностями. Корчагин сердился на Глумова и никак не мог прийти к тому заключению, что Глумов нисколько не виноват. «Если бы я не поехал с ним, то ничего бы не было: я ему говорил, чтобы он Курносову к Потееву взял, а он не взял. На допросах показывал, что я золото продаю Бакину!» Глумову было досадно, зачем он взял с собою Корчагина. Не будь с ним Корчагина, он не просидел бы в остроге чуть не месяц. А для него, торгового человека, каждый день дорог. Корчагин – человек ремесленный: он как приедет, тотчас примется за работу, а Глумов и лошади лишился. На чем он теперь станет возить в город железные вещи? Но главное – его беспокоит то, что скажет его жена. Как он явится перед ее светлые очи? Он наперед знал, что она ему теперь покою не даст, потому что с собою он ничего не везет. «Пропала моя головушка ни за грош! Пропала и торговля у Дашки, потому промены делать нечем. И все это по милости Корчагина».
– Послушай, Корчагин: теперь я через тебя и лошади, и телеги лишился; ты это посуди, – проговорил он, не глядя на Корчагина.
– Сам виноват, – сказал грубо Корчагин, не глядя на него.
– Слушай, что я тебе скажу: заплати мне сорок рублей.
Корчагин промолчал.
– Нет, кроме шуток.
– Жалуйся…
– Будь ты проклятое стругало!
Приятели замолчали. Глумов негромко насвистывал, но боялся по-видимому, смотреть на Корчагина. Корчагин стал еще злее; ему не только не хотелось говорить с Глумовым, но даже смотреть в его спину. Он даже хотел крикнуть ему: «Не свисти!», но язык точно присох.
После этой размолвки Корчагин и Глумов не разговаривали друг с другом во всю дорогу. Глумов на полдороге от города к заводу сознавал, что он напрасно обидел Корчагина, потому что Корчагина самого обидели: он потерял в городе Курносову, с которой он, может быть, жил и на которой, вероятно, он хотел жениться, когда будет воля; у него отняли в городе деньги. Он думал, что теперь Корчагин прекратит с ним всякие дела и при случае – «пожалуй скажет, что я делаю серебряные ложки… Ведь вот он не выдал меня, а я, дурак, выдал, что он Бакину золото продает. За это его не потянули, потому что в допросах это не включили; а скажи Корчагин про меня, меня бы обыскали. Он за золото чистые денежки заплатил, а я на какие деньги лошадь ту приобрел? А ведь при случае Корчагин поможет мне». Но сколько Глумов ни начинал заводить с Корчагиным разговор, тот отмалчивался. Да и Корчагину не до разговоров было: его беспокоило то, что сделалось с Курносовой! Подкорытов говорит: не видал. А времени прошло много. Неужели она в завод ушла?… А может, она и служит у кого-нибудь… Ах! Господи праведный, помоги Ты Прасковье Игнатьевне.
В завод приехали ночью. Приятелей заперли в полицию, в одну комнату с арестантами.
– Что нового? – спрашивали арестованные. Глумов рассказал им все, что случилось с ними. Корчагин молчал. Он исхудал и сделался бледнее прежнего.
– А мы думали, вам не миновать плетей.
– Да вот Васюха на меня разъерыжился, молчит, хоть ты как ни заговаривай с ним. Послушай, Вася; ведь я так, сгоряча.
– Все равно! что сказано, то не воротишь.
– А разве мне не обидно? Сам ты это посуди, друг.
– А! теперь так друг… Нет, я не забуду…
– Постой, Корчагин!.. Это еще что, что вас в остроге морили… Здесь-то что творится, – сказал один из арестованных.
– Ты, Алексей, молчи: не растравляй его.
– А что?… говорите, братцы, – сказал Корчагин таким голосом, точно он предчувствовал беду.
– А тебе придется, верно, на фатере пожить теперь?
– Как так?
– Да так. Твой-то дом с дымом улетел.
Корчагин побледнел и задрожал.
– Что ты врешь? – крикнул он.
– На четвертый день, как ты уехал, и загорись в фабричном порядке у Платоновой, ну, так-таки пять изб спалило.
Корчагин молчал.
– А мой-то дом жив ли? – спросил Глумов.
– Еще сто лет проживет. Не всем же гореть. А важно, брат, горело, что и подступиться было трудно. Известно, строенье старое, сухое, дотронись – так пыль одна. Мы было думали: ну, прощай, фабрика! да хорошо, что ветер-то с озера на гору дул, да и сам знаешь, у нас машины первый сорт, не дали. И так дома четыре разрушили понапрасну.
– От чего загорелось-то? – спросил Глумов.
– А Бог ево знает. Болтают, от сажи будто, да вздор… Болтают еще, что Варвару твою видели во дворе Платоновой; а она говорит, что ее овечку заперли во дворе Платоновой. Не разберешь.
– Где же сестра-то?
– Она теперь на Петровском руднике стряпухой. Болтают, с Подосеновым. А Бездониха от испугу померла… Только мать твою перетащили к Вавиле Фомину.
На другой день Корчагина и Глумова выпустили из полиции; Корчагин помирился с Глумовым, но все-таки, говоря с ним, глядел в сторону.
– Ты, Корчагин, коли там что плохо, приходи ко мне, не откажу, – говорил на прощанье Глумов.
– Не откажу! Эка свинья!.. Вот что значит быть в беде: этот скот вчера обругал меня, денег спросил, а сегодня уж поддразнивает… Ты узнай наперед: буду ли я еще тебе, подлецу, кланяться. Еще тебя-то пустит ли женушка! – И при этом Корчагин расхохотался.
Горе Корчагина было велико. Положим, что дом строил не он, а его отец, но он к этому дому так привык, что ни за что бы не вышел из него, и хотя он находил, что он построен на старинный манер, но не тревожил его старых стен, потому что новый дом строить не для чего, да и тогда все старики заговорили бы, что Корчагин богач. Но и это, положим, ничего, а вот где теперь жить?
Еще не доходя сажен пятьдесят до пепелища, он увидел, что вся фабричная улица налево загромождена досками и бревнами. Но этому старью, отчасти уже прогнившему насквозь, можно было заключить, что дома в этом порядке построены очень давно. В двух местах двое рабочих складывают бревна, вытаскивают из досок гвозди. Они спорят.
– Нет, Пантелеев, эта доска моя.
– Ну, коли твоя, так хватай, черт те дери!
– Ты не ругайся: ты и так двумя лишними бревнами завладел.
– А ты-то, ты-то целую стену стаскал во двор. Не помнят что ли, что на одном бревне картинка от конфет была приклеена.
– Здорово, братцы! – сказал Корчагин.
– Ты што, убежал, что ли, из острога-то? Острожная сука!
– Выпустили…
– Рассказывай сказки-то. Вот по твоей милости до чего мы дожили!
– Разве я виноват?
– Вся ваша порода такая.
Корчагин пошел к своему месту.
– Куда? – закричал на него один из рабочих.
– На свое место.
– Я тебе покажу свое место! После экова дела оно наше. Спроси свою-то сестрицу, зачем она Платоновский дом зажгла?
– Кто видел?
– У! чуча… острожная сука-а!
Осмотрел Корчагин пожарище: обгорелые столбы торчат, да печи целы, грядны обгорели, посерели и сделались тверды, как камень. Перебрал он угли в ямах, ничего нет; даже обгорелых инструментов нет.
Зашел Корчагин с горя в кабак, выпил осьмушку в долг и стал думать, что ему делать теперь. Придумал он справиться хорошенько насчет дома Игнатия Глумова; но там приняли его сухо, и он не добился никакого толку. Оставалось хлопотать у начальства. Пошел он к приказчику.
– Скажи, пожалуйста, каким образом ты вхож к Бакину? – спросил Корчагина приказчик.
Этот вопрос озадачил Корчагина. В самом деле: быть в комнатах Бакина такому ничтожному человеку, как Корчагин, много значило, и заводоуправление думало, что он, т. е. Корчагин, имеет какие-нибудь вредные дела против заводоуправления.
– Видите ли, Финоген Степанович, я знаком в городе с мастером Подкорытовым, а он вхож к Бакину. В это время, как я приехал к Подкорытову, Подкорытов был нездоров и послал меня с запиской за деньгами к управляющему Бакина. Управляющий сказал мне, что Бакин ему не говорил о деньгах; Подкорытов написал письмо к самому Бакину.