Приказчик Переплетчиков в настоящее время вдов, дочери его с ним не живут. Для чего же, спросит читатель, он имеет такой дом; неужели он один занимает его? Верхний этаж занимает он один; половину нижнего занимает его канцелярия, при которой есть даже клетка для виноватых, а другую занимает его прислуга. Стараясь во всем пародировать больших бар и не желая отказывать себе ни в чем, он имеет прислугу, как помещик: у него есть дворник, кучер, садовник, лакей, экономка, горничная, прачка и кухарка. Всем этим людям он ничего не платит, потому что они заводские. Хотелось еще ему завести повара, да в заводе не было таких рабочих, которые бы умели готовить кушанье по карточке, а нанимать в городе повара он не хотел.
Прежде всем хозяйством заправляла жена Переплетчикова и дочь его Марья Афиногеновна. Когда умерла его жена и дочь вышла замуж за нарядчика Плотникова, тогда хозяйство стала вести двоюродная сестра его жены, вдова Марья Алексеевна, бывшая замужем за чиновником. Говорят, что Переплетчиков и при жизни жены ухаживал за ней, а после стал открыто жить с Марьей Алексеевной, обещаясь жениться на ней. Марья Алексеевна была глупая женщина, читавшая по складам и умевшая кое-как записывать цифры. Она совалась всюду, весь день грызла прислугу, ругалась, как базарная торговка, требовала от каждого почтения на том основании, что она дворянка; но ее никто не боялся, вероятно потому, что Переплетчиков нередко бивал ее, теребил за волосы, приговаривая: «Я тебе, шкуре барабанной, покажу дворянство!» Однако, несмотря на то, что во время обедов и балов, даваемых Переплетчиковым, она лезла к заводским аристократам с разговорами о своих снах и о непочтении к ней прислуги; несмотря на забывчивость такого рода, что, держа в левой руке платок, она искала этот платок, билась, бегала из угла в угол, называя всех ворами и воровками; несмотря на то, что над ней в глаза смеялись заводские барышни, – она была не прочь порисоваться: любила вырядиться, нарумяниться и выставить себя на показ при всяком удобном случае; и женщина была не промах: без зазрения совести она вытаскивала из карманов приказчика деньги, когда он являлся домой пьяный. Это она называла сбережением на черный день…
Переплетчиков – и пьяный, и трезвый – потешался над ней вдоволь, но сделать ей ничего не мог. Он ото всех требовал повиновения, а Марья Алексеевна его не слушалась. Это бесило его: «Как? меня все боятся! а эта бабенка и знать меня не хочет; я могу уничтожить ее, а она командует надо мной?… Сокрушу!» – горячился он и решил постегать ее, но случая к этому не представлялось. Марья Алексеевна прятала концы в воду очень ловко. Зол сделался Переплетчиков, надоела ему Марья Алексеевна. «Прогоню!» – думал он. «Нет, я ее наперед выдеру»… – и эта мысль еще больше раздражала его. Раз он приехал откуда-то ранее обыкновенного. Марья Алексеевна ругалась в кухне. Дверь в кабинет Переплетчиков в этот день забыл запереть, но находящаяся в кабинете шкатулка с банковыми билетами и деньгами всегда запиралась, и он первым долгом, как возвращался домой трезвый, подходил к шкатулке, отпирал ее и считал деньги. Теперь, спохватившись, что кабинет не заперт, он кинулся к шкатулке – замок сломан. «А! ладно», – сказал вслух Переплетчиков. Стали обедать.
– Теперь что? – спросил приказчик лакея, подававшего второе блюдо.
– Катлеты-с.
– Позови, каналья, кучера и садовника, а Пантелею вели принести из саду свежих котлет. Понимаешь? Живо!
Марья Алексеевна думала, что, вероятно, Переплетчиков будет потешаться за обедом над тем, как лакея будут наказывать, – что и случалось прежде.
Вошел кучер, толстый человек, с лысой головой и русой большой бородой, и молодой дюжий садовник. Остановились они у дверей и ждали с нетерпением приказания своего барина. Переплетчиков велел принести из комнаты Марьи Алексеевны сундук, а сам принес из кабинета на сцену шкатулку. Марья Алексеевна побледнела. Все это делалось молча.
– Топор! – сказал Переплетчиков.
Немного погодя, был принесен топор. Переплетчиков разломал шкатулку: в ней не оказалось десяти сторублевых бумажек; разломали сундук Марьи Алексеевны: оказалось много вещей, принадлежащих Переплетчикову.
– Пантелей! – крикнул Переплетчиков.
Явился дворник Пантелей, сухощавый человек, с седыми кудреватыми волосами и без бороды. В охапке он держал пучок розог.
– Взять ее! – крикнул приказчик, показывая на Марью Алексеевну.
Как ни кричала, как ни отбивалась Марья Алексеевна, а ее все-таки постегали, и постегали на славу.
– Узнала ли ты свое дворянство? – спросил Переплетчиков, когда перестали сечь Марью Алексеевну.
– Я на тебя, подлец, жалобу подам.
– Вот испужала-то!
И Марью Алексеевну вытолкали из дома приказчика. Жаловаться она не посмела, потому что приказчик подозревал ее в отравлении его жены.
Переплетчиков был женат три раза. Первая жена у него была красавица, и из-за нее он получил должность казначея главной конторы, так как она жила с управляющим, о чем знал Переплетчиков. С начала супружества он любил ее как следует, но потом связался с другой женщиной, на которой потом и женился. Но эту женщину он не мог любить так, как любил первую, бил ее и вколотил в гроб. Третья жена хотя и принесла ему много в приданое, но была женщина больная, и он оказывал больше предпочтения Марье Алексеевне.
Прогнал он Марью Алексеевну, но скоро спохватился: из всех трех жен ни одна так не угождала ему, как эта чиновница. Правда, она и ругала его, била, но зато все у нее было в порядке, все она делала по его. – «Ты ругайся, да делай, как я велю». Повиновение жены Переплетчиков считал идеалом добродетели.
После Марьи Алексеевны ему сделалось скучно. Он мог бы выбрать себе в любовницы любую девушку; но кого выберешь? Чиновниц ему больше не надо; не надо ему и грамотных. Ему нужна красавица, неуч, такая, которая бы и пикнуть не смела перед ним. И сколько он ни высматривал подходящих, не находил ни в городе, ни в заводах.
Но вот однажды докладывает лакей, что пришла к нему с просьбой Пелагея Семихина. Он вышел в приемную, взглянул – и остолбенел.
Это была высокая, здоровая девушка, лет двадцати трех, с очень красивым лицом и голубыми глазами. На голове ее, с причесанными по-городски волосами, надет был красный ситцевый платок, на ней самой ситцевый сарафан. На лице заметно выражение грусти, в глазах заметна робость и покорность.
Такой красавицы Переплетчиков еще не видывал, и он невольно поклонился ей и спросил ее ласково:
– Что скажешь?
– Афиноген Степаныч, отец мой умер, а провьянту мне не дают.
– Не положено. А мать есть?
– Нет.
– Дом есть?
– Есть.
– И жених есть?
– Сватается писарь Зюзин.
– Знаю. Ведь он пьяница и картежник? Ты это знаешь ли?
– Слыхала, Афиноген Степаныч.
Семихина вздохнула.
– Что ж ты, по любви идешь за него?
– Не… знаю… Нужда…
– То-то вы дуры! Учить вас некому. А я бы советовал тебе бросить эту фанаберию, потому… Я знаю, что за пособием послал тебя Зюзин… Так?
– Не…ет.
– Ладно. Вот тебе десять рублей.
Приказчик дал Семихиной десять рублей. Семихина поклонилась ему в ноги.
Вечером в тот же день приказчик потребовал к себе Зюзина; Зюзина притащили к нему из кабака. Он был так пьян, что едва держался на ногах, поэтому приказчик велел запереть его в своей чижовке и послал за Семихиной.
– Что, голубушка, поди, все деньги ухнула?
– Все: долги заплатила.
– И женишку дала малую толику. Где же он теперь – в кабаке?
– Не знаю.
Приказчик крикнул лакея и велел отвести Семихину в чижовку к ее жениху.
Семихина ахнула, потому что Зюзин спал пьяный, на полу лежала разорванная трехрублевая ассигнация.
– Проси прощения у приказчика! он все знает, – сказал лакей Семихиной.
На другой день вечером приказчик позвал к себе Пелагею Семихину. Она кинулась ему в ноги и стала просить прощения.
– Хорошо. Что ж скоро свадьба?
– Я не пойду за него.
– Что так?
– Пьяница. Он все деньги проиграл.
Она говорила уже свободно, потому что была не из робкого десятка, да и приказчик говорил с ней ласково.
Он опять дал ей три рубля и через два дня позвал к себе. Ее ввели в столовую, где он ужинал.
– Ну, красотка, что ты поделываешь?
– Мне… я сидела… шила.
– Для своего жениха-пьянчуги… Вот что: хочешь служить у меня?
Семихина поклонилась.
– С завтрашнего дня тебе будет дело. Хочешь есть?
– Нет.
– Врешь! садись.
– Покорно благодарим.
Однако Переплетчиков уговорил ее сесть; подвинул стул к ней, налил ей рюмку мадеры.
– Пей, красотка! – сказал приказчик негромко и поднес ей рюмку.
– Покорно благо…дарю, – сказала Семихина и покраснела.
– Ну-ну!
Пелагея выпила, отерла губы платком, а Переплетчиков обнял ее. Пелагея взвизгнула, но Переплетчиков целовал ее.
– Пустите! пустите! – кричала Пелагея; но приказчик держал ее крепко.
Вдруг он выпустил ее и пересел на другой стул. Пелагея вскочила и побежала к двери.
– Куда?
Пелагея, не слушая его, убежала, но выхода из комнат Переплетчикова не могла найти. Приказчик пошел искать ее. В одной из комнат Пелагея стояла и плакала.
– О чем ты, девка, плачешь? о чем ты слезы льешь? – сказал шутливо приказчик.
– Пустите меня, ради Христа, – проговорила едва слышно Пелагея.
– На это вашей милости я могу только то ответить, что вы дуры-с набитые, потому единственно, что я тебя хотел испытать.
– Вот уж!
– Право, красотка моя неписаная. Что же ты стоишь, невесело глядишь? Аль Зюзина боишься?
Пелагея замолчала.
– Пойдем ужинать. – И приказчик взял ее за руку.
Пелагея стала отбиваться, но приказчик поцеловал ее, выпустил и позвал лакея.
– Проводи ее. Знаешь? – Да не гляди так. Ужин и вино чтобы были… Понимаешь.
Пелагея пошла за лакеем, который свел ее вниз в совершенно отдельную комнату и эту комнату запер на ключ, который и отдал приказчику. Из комнат Переплетчикова было четыре хода: один парадный, который вел на улицу и в его канцелярию, другой в кухню – черный, третий в баню, четвертый в отдельную комнату. Эта комната была сделана для матери Переплетчикова, которая любила уединение или, короче сказать,