спасалась в ней, а после ее смерти эта комната оставалась никем не занятой.
Утром Пелагея Вавиловна, сидя на мягкой перине, положенной на спальную кровать, завешанную пологом, плакала. Переплетчиков сидел около нее.
– Пустите ли вы меня? – крикнула Пелагея.
– Воля твоя! Иди. Только не лучше ли тебе у меня остаться: ты будешь барыня, ни в чем я тебе не буду отказывать. Только ты будь хороша да ласкова… Ты думаешь, я тебя обидеть хочу! Дура! Если ты будешь хороша, я женюсь на тебе, только ты умей угодить и потрафить мне.
Пелагея Вавиловна слушала и молчала. Когда он кончил, она не знала, что ему сказать; в голове ее бродили неясные слова; «приказа… убе… хочет жениться»…
Приказчик ушел и запер дверь на ключ. Пелагея опять заплакала. Ее давило горе; но когда она выплакалась, то ей противна показалась прежняя жизнь: прежде ее били, упрекали, смеялись над тем, что она подолгу расчесывает свои длинные волосы, – теперь сам приказчик лелеет ее… «А если он… так разве не было с ней того же зимой, когда она была с отцом в хлыстовщинской секте… Он сам приказчик, а Зюзин писарь, некрасивый, пьянюга и батрак; в полиции не один раз драли… Только стыдно… стыдно»…
Вошел лакей.
– Афиноген Степаныч приказал позвать вас наверх, – сказал лакей Пелагее.
Пелагея наскоро оделась и пошла.
– Сегодня истоплена баня: ступай вымойся; от тебя как от псины пахнет, а потом я тебе дам женины вещи. Не могу же я смотреть на тебя в такой одежде.
Весь этот день Пелагея Вавиловна провела в неге. На другой день началась служба ее: приказчик, уходя в свои комнаты, сказал ей, чтобы она завтра утром пришла к нему за приказаниями. Когда она пришла, приказчик уже занимался и велел ей достать из комода чистое белье, потом принести с водой умывальник. Нужно было идти в кухню, а Пелагее не хотелось – стыдно. Однако пошла.
Прислуга, бывшая в кухне, косо поглядела на нее, переглянулась, а кухарка сказала:
– С законным браком!
Все захохотали. Лицо Пелагеи Вавиловны зарделось.
– Скоро, девушка, тебя в барыни-то произвели… Вот мы так не можем до такой чести дожиться, – сказал кучер.
Все захохотали. Пелагея Вавиловна вспыхнула и, поставив на скамью умывальник с тазом, ушла наверх.
– Что ты? – спросил приказчик Пелагею Вавиловну, видя, что она плачет.
– Обзываются.
Переплетчиков позвонил. Пришел лакей.
– Позови-ко сюда Пантелея.
Явился дворник.
– Вы, скоты, как смеете обзывать ее?… Да я вас всех перепорю – мошенников.
– Мы ничего…
– Я тебе дам ничего! Скажи всем, что если я еще что-нибудь услышу от нее, не только что перепорю вас, прогоню, в работы сошлю. Пошел!
Прошло дня четыре. Прислуга при входе Пелагеи Вавиловны в кухню шепталась, а молодые люди старались подскочить к ней и, подмигивая товарищам, спрашивали ее:
– Чего изволите, барышня?
– Какое на вас платьице нарядное, – замечал другой.
Пелагея Вавиловна вспыхивала, но молчала и глядела в пол. Идти в кухню было для нее пыткой, и она старалась как-нибудь уговорить лакея, чтобы он заменил ее. А работы у Пелагеи Вавиловны было немного: она мыла чайную посуду, разливала чай, чему она научилась с трудом, гладила белье.
Прошло три недели. Приказчик с ней ласков, прислуга не так надоедает, как прежде.
В пятницу вечером у приказчика были гости: исправник, письмоводитель его и зять Плошкин – с женами. Приказчик заставил Пелагею подавать гостям чай. Мужчины сидели в зале, женщины в гостиной.
– А что, какова? – спросил Переплетчиков исправника, когда Пелагея брала от исправника стакан.
– Недурна.
Пелагее Вавиловне сделалось обидно, зачем приказчик хвастается ею и страмит. Когда она вошла с подносом к дамам, растягивающим слова по-заводски, то исправничья жена спросила ее:
– Ты на содержании?
Пелагея Вавиловна не поняла этого слова.
– Что ж ты стоишь? – спросила опять жена исправника.
– Чашку…
– Ах ты, дура… Да ты разве не городская?
– Нет.
Пелагею позвал приказчик.
Исправник, Плошкин, письмоводитель и приказчик о чем-то крупно спорили.
Приказчик с исправником жил дружно и нисколько не боялся его, потому что мог во всякое время подкупить его; письмоводителя он считал ни за что, но приглашал к себе, как родственника.
– Не бывать! Не бывать! – кричал приказчик.
– Будет! Тогда уж вашему брату отпадет лафа! – горячился исправник.
– А ты думаешь, вашего брата не погонят метлой!
– Не только не погонят, мы строже будем.
– На-ко выкуси! – И приказчик показал исправнику кукиш.
Завязался спор; каждый считал себя честнее другого, стали корить друг друга.
– Ты за Павленковское дело сколько получил, а что делал-то? – кричал приказчик.
– А ты как фабрику-то строил?
– Вы начальство, как можно… Вы рабочих давите, – вмешался письмоводитель.
– Чем?
– Например, Глумовское семейство… Кому оно обязано…
– Да что вы меня, скоты эдакие, Глумовыми дразните, чтоб вам всем околеть!
Однако скоро затихли. Подали закуску, вина и водку. За водкой опять стали корить друг друга, опять помянули Игнатья Глумова и Курносова; от них речь перешла ко многим обиженным приказчиком, который свирепел. Гости, не помирившись с приказчиком, ушли по домам.
Когда они ушли, приказчик долго ходил по комнатам и ворчал.
«Вы думаете, я боюсь вас?… А вот я вам докажу, что я на вас на всех плевать хочу! Вы мне наперед долги заплатите, а потом тащите меня под суд… А хоть я и строг, зато и милостив и доброе дело сделаю, не испугаюсь… У вас есть свои шпионы, а я заведу своих»…
Утром на другой день Переплетчиков потребовал к себе своего письмоводителя и отдал такой приказ: «…Принеси мне список детей Семихина, Ильина, Глумова, Мокеева».
Когда список был принесен, приказчик написал на нем: зачислить в легкие работы на фабрики, выдавать провиант сполна да пенсии на каждого по пуду в месяц. Доложили ему, что явился Корчагин. Он велел провести Корчагина в кабинет.
– Ну что, друг сердечный, таракан запечный? Много ли ты нашел золота?
– Две недели, Афиноген Степаныч, пробыл на промыслах. Порядки ноне совсем другие. Всего только полфунта, и то в долг рабочие поверили.
Приказчик взял золото, поглядел и сказал:
– Вот это вернее будет. Можешь нарубить пятьдесят бревен для дому.
И приказчик дал Корчагину записку.
– А что, Корчагин, Илья Глумов хороший парень, не вор?
– Да.
– Грамоте умеет?
– Плохо…
– Ну, это ничего… Так возьми, почини садок.
Корчагин вышел не совсем довольный приказчиком, но зато избавлялся от тяжелых наказаний.
По уходе его приказчик позвал к себе своего письмоводителя и, подавая ему список подростков, сказал:
– Гришке Пономареву, что у меня в лакеях, я даю вольготы на полгода, потом записать его в кузницу, а Ильку Глумова записать ко мне. Понимаешь… Завтра же быть ему здесь.
XXIII
Из предыдущих глав читатель, может быть, заключил о приказчике, что он человек, решительно ничего не делающий, а только распоряжающийся на словах. Да и когда, подумает читатель, заниматься ему, если он проводил все время и удовольствиях. Того же мнения был сперва и Илья Игнатьевич, который в кабинет приказчика допускался очень редко. А Пелагея Вавиловна знала, что приказчик деятельно работал, и знала это потому, что она стала доверенной его особой: часто по его приказанию она сидела в кабинете, чего не осмеливался сделать никто, даже покойная его жена. Сидела она в кабинете вот почему: приказчик, занимаясь сочинением бумаг, счетами, планами, не любил вставать с места до тех пор, пока не окончит работу, и Пелагея Вавиловна должна была подавать ему то книгу, то упавшую бумагу с полу, то закурить сигару, то почесать спину или ногу… Пьяный он бивал и Глумова, и Пелагею Вавиловну, и поэтому Илья Игнатьевич рад не рад был улизнуть в прихожую и захрапеть, но Пелагее Вавиловне много было возни с приказчиком. Приходя в кабинет (приказчик, приезжая откуда бы ни было, всегда прямо проходил в кабинет) и бросив на стол бумаги, он садился в кресло и ругал тех, у кого и где он был, – преимущественно начальство.
– Кто, – говорил он, – кроме меня есть сила? Я командир – я всем орудую! Не будь рабочих, не будь меня, не было бы и вас, скотов; не нажили бы заводовладельцы миллионов, не строили бы в России и за границей дворцы себе… Вал денежки подай, а мы работай, а от вас что получаешь? того и бойся, что к чертям пошлют… Вы нас за скотов считаете, – хуже!.. Грабить вас нужно…
Пелагея Вавиловна, слушая эти слова, думала: «Хорошо, если бы ты эти речи говорил трезвый: завтра почнешь рабочих обижать да наживать деньги плутнями да обидами»… Она уже не один раз слушала эти слова и имела уже понятие, почему он так обращается с мастерками (т. е. рабочими). Рассуждали о заводовладельцах и гости приказчика, слыхала она споры о том, от кого пуще достается народу, – но делала вид, что ничего этого не понимала. Раз приказчик спросил ее: умеет ли она читать? – Нет, не умею. – Он ее стал учить, но она ничего не понимала: приказчик наказал ее розгами за непонимание, но и розги не помогли. Призван был к приказчику дядя ее и тайно спрошен: не знает ли он, кто пишет Пелагее Семихиной письма; но, к счастью Пелагеи, дядя ее сказал: «Кажись, Пелагею никто не учил грамоте, разе у вас выучилась».
– Сними со стены образ, – сказал приказчик.
Дядя Пелагеи принял на себя страшную клятву. Он снял образ, приложился к стеклу и повесил. И приказчик остался доволен. Впрочем он напрасно беспокоился: Пелагея хотя и умела читать писаное, но никогда не трогала бумаг и была такой человек, которому все равно, есть или нет книги, бумаги, перья и карандаши, да и записывать ей нечего было.
– Палашка! – крикнет приказчик.
Пелагея войдет.
– Сказано – стоять! что я дурак, по-твоему?
– Дурак.
– Почему?
– Потому, не умеешь заставить управляющего в ноги тебе кланяться…