У стола в переднем углу обедали и пили водку кучер и лакей горного начальника, которые жили в доме управляющего. Они важно глядели на заводских кучеров и лакеев и на их вопросы отвечали нехотя. Поварам, лакеям и судомойкам не нравилось, что заводские кучера и лакеи толкутся в кухне, и они кричали:
– Пошли вон! весь пол изгадили своими лапищами.
– Ничего… мы только закурим.
– А што, скоро? – спрашивал какой-нибудь кучер.
– Что скоро?
– Отобедают?
– Только второе блюдо; еще шесть осталось.
– Да что они – по часу одно блюдо едят?…
– Пошли, вам говорят!.. Не видите, что ли, генеральские обедают. Куда вы с вашим суконным рылом да в калашный ряд, – говорили лакеи управляющего. Половина кучеров на свои деньги сходила в кабак и, выпив по косушке, закусила редькой и калачами; другая половина от нечего делать боролась. Часов в шесть гости стали разъезжаться. Последний вышел приказчик.
Когда Глумов стал раздевать приказчика, тот сказал ему:
– А нет ли у тебя на примете какого-нибудь мальчишки эдак лет восьми.
– Есть – дяди Глумова сын, ему будет семь лет.
– Ну, и хорошо. Завтра я уезжаю в город один, и ты можешь гулять эти три дня и приведешь ко мне мальчишку. Как его звать?
– Колькой.
– Пошли сюда Палашку. Скажи мне откровенно: Палашка таскается с кем?
– Нет. Она все плачет.
– Свинья… пошел вон!
XXIV
Рано утром приказчик, запечатав свой кабинет, уехал. Его провожала вся прислуга.
– Вот и уехал красное солнышко. Гуляем, Илья Игнатьевич, – говорила, улыбаясь, Пелагея Вавиловна.
– Ты пойдешь куда?
– Некуда мне идти. Я с тобой хочу гулять. Мы состряпаем хорошие кушанья, прислугу созовем, плясать будем. Я хочу угостить их, чтобы они не ворчали на меня.
– А я напьюсь, ей-богу, напьюсь!.. Пойду гулять по заводу.
– Дурак!.. что за удовольствие пить водку?… Надо, чтобы весело было.
– Не хочу я сидеть в комнатах, я гулять хочу.
– Счастливый ты, право… а мне и выйти некуда.
Илья Игнатьевич пошел на рынок. Ему хотелось купить шейный платок – такой, чтобы вся приказчичья дворня дивилась; но он, пересмотревши в десяти лавках сто платков, выбрал только один, с рисунком, изображающим лес, озеро и лодку, плывущую по озеру. В этой лодке сидят трое: на корме молодой человек в халате; посреди лодки, лицом к молодому человеку, сидит девушка без платка на шее; а в греблях сидит в шляпе, похожей на горшок, пожилой мужчина. Эта картинка ему очень понравилась, и он, идя из лавки, долго глядел на платок, рассуждая: «Это Переплетчиков. Так ему и надо: греби, греби крепче… это Пелагея, а это я. А озеро это наше. А вот завода-то и нет». И он воротился в лавку.
– Ну что? – спросил его приказчик.
– Да на платке картинка чудесная; одного нет: нашего завода нет; нет ли у те таких, чтобы и завод тут наш был нарисован.
– Да ты из каких? – огрел его торгаш, расхохотавшись во всю глотку.
– Давай мне картинку с прудом, – закричал Глумов.
– Экая прыть у лакеишки… пошел знай! таких картин еще на фабрике не заводилось.
Илья Игнатьевич снова исходил разные лавки; но его уже гнать стали, потому что он в одну и ту же лавку заходил раза по три. Платок этот ему так понравился, что он ни за что его не променял бы ни на какие платки в мире. Потом Илья Глумов ходил около магазинов с золотыми и серебряными вещами, разной посудой и думал про себя: «Дрянь все! и деньги были бы, не купил бы. А если бы я был богат, как приказчик, построил бы я около пруда дом, купил бы лодку, сани и лошадь. Летом бы стал рыбачить, а зимой кататься по заводу».
При этом ему вдруг пришла в голову мысль идти к Корчагину, узнать о сестре; но он не знал, где он теперь живет после пожара, бывшего в старой слободе. Он зашел в первый попавшийся ему кабак, под названием «Лапоть», известнейший в заводе по разгулу рабочих.
Кабак для Ильи Глумова не был новостью. Покойный отец его часто посылал за водкой в кабак, посылали его и соседи отца. Дорогой он надпивал водки и приходил домой с посоловевшими глазами. Когда после смерти отца он работал на фабрике, то ему часто приходилось бывать с рабочими в кабаках; рабочие угощали его и других подростков на свой счет; случалось, и Илья Игнатьевич угощал рабочих, если ему удавалось утянуть от дяди или Дарьи Власьевны десять коп. Пил он просто для веселья. Кабак был полон набит рабочими, так что до сидельца с трудом можно было пробраться. Одни рабочие орали песни, наигрывая на гармониках и притопывая ногами; другие кричали громко, потому что нужно было кричать, иначе сосед соседа не услышит; третьи сидели уже пьяные. Было тут трое подростков, которые, сидя в разных местах, звонко голосили. От табачного дыму сразу начинала болеть голова; но у Ильи Игнатьевича голова не заваливала, только винный и табачный запах казались ему весьма противными.
Один из посетителей, менее других занятый разговорами, дернул Илью Игнатьевича за рукав и крикнул:
– Ты что? – братцы, глядите!..
Человек пять поглядели на Илью Игнатьевича.
– Илька Глумов?!
– Приказчичий лакей!
– Подслушник?
– Бей его, ребя?! что вы тут не примечаете?… он целый час с нами терся, тресья вешная!
Илья Игнатьевич притворился пьяным.
– Ах, чтоб вас!.. приказчик, штаб ему околеть совсем, уехал… Вина!.. – кричал во все горло Глумов.
В это время кто-то ударил его в спину.
– Что ты дерешься! за что ты меня бьешь, будь ты проклят? что я тебе сделал?
– Я тебя бью!.. Бьет тебя Гришка Палицын за то, что ты за одно с полицией!..
– Братцы, пустите… Угощу! Всех угощу! – кричал Илья Игнатьевич что есть мочи.
Рабочие захохотали.
– Чего вы орете, черти! Вру я, что ли? Я, вот, сквозь землю провалиться, украл два целковых и кучу…
– Давай штоф! – крикнул он сидельцу.
– Глядите, парень-то?! Точь-в-точь Игнатко Глумов, дай бог царство небесное…
– Да тебя разве прогнал Фомка-то?
– Боек, коли воровать у приказчика умеет…
– Пейте! – кричал Илья Игнатьевич.
Рабочие хохотали, хлопали ладонями по спине Илью Игнатьевича и кричали:
– Молодец, Илюха! Ну-ко сам, сам!! Глядите! весь стакан сразу выпил… Ах, черт!
Илья Игнатьевич сразу выпил стакан, покраснел и еще налил стакан.
Рабочие загалдели. Одни говорили об Игнатии Петровиче, другие ругали Тимофея Глумова, скрывшегося куда-то из завода. Потом около Ильи Игнатьевича образовался кружок из двенадцати рабочих, которые расспрашивали о его приказчике и о таких вещах, о чем ему и невдомек было послушать. Илья Игнатьевич бойко отвечал на все вопросы: что сам знал, что подслушал, где просто-напросто, по привычке русского человека, врал.
– А про волю не слыхал?
– Будет, говорит приказчик.
Рабочие опять загалдели, а один, наставя кулак над головою Ильи Игнатьевича, крикнул:
– Ежели ты еще что про волю скажешь – покойник будешь!.. Потому вы заодно с приказчиком нас мучите, чтоб вам околеть…
Немного погодя, кто-то запел:
Мой миленький да дружок,
Он да уехал
В славный Питер городок
и т. д.
Человек пятнадцать пели вдруг; присоединился к ним и молодой Глумов. Голос его звучал сильнее прочих.
– А ну ее к черту, эту песню! Плясать хочу! Ситников, играй «Во саду ли, в огороде», – кричал Илья Игнатьевич.
– А ты что за командир?
– Ты что за указчик? Али лоб у те чешется?…
– Играй «Сени»!
Скоро заиграли в четыре гармоники «Сени», и вся публика толкалась в тесной комнатке. От выделывания коленями и локтями разных штук многим пришлось не по нутру. Штоф распили скоро, кто-то взял полуштоф и попотчевал Илью Игнатьевича. Он хотя уже и был пьян, но выпил еще стакан.
– Братцы, кто видел Корчагина, мастера? – спросил Илья Игнатьевич.
– Корчагин уж не мастер, а куренной рабочий.
Это удивило Илью Игнатьевича; но скоро один рабочий крикнул:
– Корчагин!
– Ась! – откликнулся голос Корчагина.
Илью Игнатьевича провели к Корчагину. Он, сидя у стола, дремал и ворчал.
– Все мошенники! и Тимошка Глумов мошенник!
В это время он увидал Илью Игнатьевича и, не узнавши его в наряде писца, сказал:
– Ты што, чернильная пиявка?
– А то: куда ты мою сестру девал? – крикнул Илья Игнатьевич.
– Какую твою сестру?
– Забыл! ты думаешь, я ничего не знаю. А зачем ты от меня спрятался?
– Да ты-то что за птица?
– Я Илька Глумов. Говори: где моя сестра, Прасковья?
Корчагин был в замешательстве, а Илья Игнатьевич вцепился ему в волоса. Корчагин оттолкнул его так, что он расшиб себе нос, но опять вцепился в Корчагина; однако их разняли и поднесли обоим по рюмке водки.
– Не хочу я с ним, с подлецом, пить. Он мою сестру увез.
– Дурак ты и больше ничего. Ты мне обиду большую сделал.
Илья Игнатьевич опять хотел вцепиться в Корчагина, но его удержали, говоря:
– Ты не дури! Ты знай, что мы все за него вступимся, а за тебя – никто.
– А разве мне не жалко сестры?
Рабочие захохотали.
– Скажите, какой он во хмелю жалостливый.
– Твой отец не был жалостливый во хмелю, а у тебя, Илька, верно бабье нутро?
– Нет, братцы, Илька прав: Илька сестру спрашивает, – крикнул кто-то.
– Братцы, виноват ли я, что увез ее в город. Сами знаете, ей не житье бы здесь… – говорил Корчагин.
– Верно!
– Что Корчагин скажет – пиши-подписывай: «быть по сему».
– А ты, Илюха, не ершись… Твою сестру приказчик хотел в любовницы взять, а я не хотел этого. Взял да и увез в город и к месту пристроил.
– Хора! хора! Ай-да Корчагин.
Илья Игнатьевич почувствовал уважение к Корчагину.
– Я дал слово жениться на ней и женюсь.
– Хора! хора!.. Водки! Рубаху с себя сниму, а попотчую Корчагина, – кричал один рабочий. Все посетители «Лаптя», в том числе и постоянно приходящие, узнав, в чем дело, были в таком настроении, что готовы были бог знает что сделать такое хорошее Корчагину; каждый кричал, ругал других; попрекам, кажется, не было бы конца, но тем и кончилось дело, потому что в одном углу двое запели и заглушили своими песнями кричащих, в другом углу двое дрались. Чрез четверт