ь часа спокойствие водворилось; из гостей одни рассуждали о недодаче денег заводоуправлением, недодаче провианта и дров, а другие плясали, третьи так себе сидели.
Илья Игнатьевич сидел рядом с Корчагиным за одной стороной большого стола, за другими сторонами стола сидели по два рабочих, и каждая пара разговаривала между собою, не мешая другим парам. Каждая пара были друзья, еще не совсем знакомые с другими парами, потому что некоторые из них были присланы в таракановский завод из других соседних заводов.
Корчагин говорил Илье Игнатьевичу:
– Ты еще молод и мало испытал горя…
– А разве я не ползал с тачкой в шахте? что ты хвастаешься-то.
– Не горячись, Илья Игнатьевич. То, что ты перенес, еще цветочки. А вот ты с мое поживи. Я еще молод, а смотри, какой я сухой. А от чего все это произошло? Я теперь пьян и потому не умею тебе сказать толком, от чего я такой сделался…
– Ты мастер был первый во всем заводе.
– Был. А теперь куренной рабочий! – А ты думаешь, легко мне досталось мастерство? Эх-ма, да не дома! Я один бился как рыба об лед. Мне никто не помогал, я сам десять лет учился, десять лет инструменты приобретал. Потом я скопил капитал, надеялся бог знает на что… надеялся завестись своим хозяйством, женой – для того, чтобы мне было утешение, развлечение, было с кем слово молвить… Да подвернулась мне в это время твоя сестра… Чего про нее не говорили люди!..
Корчагин тяжело вздохнул, прослезился и выпил стакан водки.
– Так-то, душа моя!.. Я уж тебе говорил, что ей нельзя было жить здесь, и я свез ее в город. И теперь не знаю, что с нею делается… Приезжаю я сюда… дом сгорел, моя сестра гуляет… А тут и говорить не стоит… А тут меня и в куренные рабочие стурили… Ловко это?
– Что ж ты думаешь теперь?
– Да что думать? Нашему брату только нужно с панталыку сбиться, а тут и пиши – пропало. Когда я теперь поправлюсь?… Вот и пью с горя. И глупо я делаю, ей-богу! и Прасковья меня мучит, потому я не знаю, жива она или нет, и положенье мое меня мучит, а все-таки глупо я делаю… А что ж мне делать, будьте вы прокляты все! Ну скажите, что мне делать? Если я задавлюсь, вы скажете: я дурак, и бросите меня, как собаку… Бежать надо в город, в работники надо идти, вот одно спасенье!.. А как убежишь? Да и не обидно разве мне, что я столь беспокоился? Уж мне не прожить столько, сколько я прожил: прожитые года были хоть и тяжелы, зато я надеялся, а теперь опять нужно сызнова начинать.
– Это верно, – сказал один рабочий, слушавший молча Корчагина; за ним подтвердили и другие, сидевшие за одним столом с Корчагиным. Илья Игнатьевич уже спал.
Был уже час одиннадцатый вечера. Посетителей становилось больше и больше. Тех посетителей, которые были при приходе Глумова, в «Лапте» давно уже не было. С тех пор посетителей перебывало много со всех улиц завода. Тут были и приезжие из других заводов и рудников, особенно Петровского, куда к Рождеству пригонялись люди из дальних заводов, и эти люди не могли встретить праздник дома, потому что они работали на руднике в первый день Рождества и на третий день должны быть на руднике.
Корчагин чувствовал, что он пьян и хочет спать, но вставать со скамейки не хотелось, хотелось еще послушать рабочих, потолковать с ними. Вдруг входит в кабак его сестра Варвара в оборванной шубейке и с шалью зеленого цвета на голове, а за ней еще какая-то женщина в одном сарафане, с непокрытой головой – обе пьяные. На шали Варвары, на волосах другой женщины, на плечах и спинах обеих лежал снег; на пришедших за ними рабочих тоже снег – значит идет снег.
– Варвара! А чтоб те разорвало, – кричат рабочие.
– Угостите водочкой. – И Варвара запела какую-то песню, начала притопывать левой ногой.
Ее обнял какой-то черноволосый рабочий, утащил в угол; другую женщину никто не брал.
Корчагин поднялся с места, надел фуражку и, растолкав Илью Игнатьевича, сказал ему:
– Пойдем.
– Я… спать… Я гуляю…
Корчагин взял под мышки его голову и потащил вон из кабака. Ему дали дорогу.
– Видел? – спросил его один рабочий.
– Что же такое? дуру не образумишь.
– Так оно… сам испортил.
Корчагин утащил Глумова в свою квартиру, находящуюся в доме казака Занадворова.
Корчагин хотя и встал поздно, а именно, когда уже широко рассвело и не нужно было зажигать лучину или свечку, однако встал раньше Глумова. Глумов пробудился тогда, когда уже отзвонили к обедне; в это время Корчагин обделывал садок для птиц. Кровати у него в избе не было, а изба его украшалась простым столом, небольшой скамейкой, стулом для гостей, сделанным самим Корчагиным, и чурбаном, на котором сидел сам Корчагин. На одной стене висел зипун; с полатей свесилась одна штанина, да виднелась пила. Недалеко от зипуна в стену были заткнуты два небольших ножа, подпилок и долото, около печки лежало несколько поленьев и топор. В переднем углу висел небольшой медный крест и распятие.
Илья Игнатьевич, лежа на полу, долго глядел на Корчагина, удивляясь его ловкости всовывать палочки в перекладинки, но ему хотелось лежать: голова болела, он не мог встать.
– Ты чево… кому это? – спросил он Корчагина.
– Да так… На базар снесу, может, купят.
– А ты бы другое што…
– Что я стану делать-то? Смотри, вот все украшение; даже самых главных инструментов нету. А покупать – не скоро купишь, потому капиталов нету. Опять и робить некогда…
– Плохо.
– Плохо, Илья Игнатьевич, больно плохо. Горе берет, так что и не знаешь, что бы над собой сделать. Водки выпьешь, еще того хуже, делать не хочется, денег жалко, а поправиться нету сил…
– Ну, я, брат, погулял-таки вчера… Никогда так не гуливал… В чем это я сюртук-то вывалял?
– Больно, брат, ты пьян был… Не годится так пить, потому, раз здоровье свое испортишь, а другой – у тебя еще не такое большое горе: ты еще жить начинаешь.
– Нет, я, Корчагин, гулять хочу. Деньги есть!.. Недостанет – тулупишко пропью.
– А как ты с приказчиком-то будешь ездить?
– Наплевал бы я на него. Что я, свинья, что ли, какая? и так все сукой меня называют… Корчагин! – давай стряпать пирожки с говядиной… Право. А?
– Ошутил! ха, ха! Ежели бы я был семейный человек – так, а то у меня всего одна деревянная чашка да ложка, да и те где-то на печке валяются.
– Ну, ко мне пойдем.
– Не пойду.
– Пойдем, сказано – гуляю! Угощу! У нас поди тоже гуляют. Вася, пойдем…
– Нет, мне нельзя – у меня дело есть, а завтра надо на работу идти.
Сколько Илья Игнатьевич ни уговаривал Корчагина идти к нему в гости, Корчагин не пошел. Глумов обругал его и направился домой.
Дорогой до своей квартиры или до господского дома он еще зашел в кабак и пришел домой без тулупа, совсем пьяный.
– Где у тебя тулуп-то? – спросил его дворник.
– Пропил, и сюртук пропью… Все пропью! – говорил Илья Игнатьевич, хохоча и махая руками.
У Переплетчиковской прислуги были гости, но он не обратил на них никакого внимания и, кое-как взобравшись на полати, уснул под пляску и песни гостей. Оставался еще один день гулять Илье Игнатьевичу, но ему было не до гулянья. Когда он проснулся, ему стыдно стало перед прислугой и перед самим собой. Мысль, как он покажется перед светлыя очи приказчика, ужасала его, и он думал, что хорошо, если он отделается одной поркой, а если он прогонит его? куда тогда пристроится Илья Игнатьевич?… Нос болит: на нем не то шишка, не то засохло что-то; сюртук и брюки замараны, разорваны; полушубка нет. «Ведь и нос не заживет до завтра?» думал он.
– И не стыдно тебе так напиваться, мальчишка ты эдакой! – грызла его Прасковья, у которой, впрочем, был над левым глазом большой синяк, неизбежный после вечеров.
– Погоди ты, страмец, скажу я приказчику… Он те! Куда ты тулупишко дел? – ворчал дворник.
– Он его продал, должно быть. Ну, как не драть их, шельмецов, – поддакивал садовник.
Илье Игнатьевичу тошно было слышать все эти слова.
И начал Илья приводить себя и свой нос в порядок; но до порядка еще было далеко. Пелагея Вавиловна починила ему одежонку, и он весь день сидел с ней, играя в карты, причем вместо того, чтобы бить Илью Игнатьевича по носу, Пелагея Вавиловна щелкала его по лбу пальцами, от чего к вечеру у него на лбу вскочил порядочный волдырь.
Вечером они пили чай вместе. Пелагея Вавиловна достала из кладовой для Ильи Игнатьевича бутылку рому, а для себя бутылку хересу, сказав при этом: «Гуляем! Хоть без него-то погулять».
Толковали они о пустяках, потом опьянели, развеселились. Илья Игнатьевич стал ее щипать за бока, она колотила его кулаком по плечу. Эта игра так поправилась им, что они стали играть в ладошки, т. е. щелкать руками друг друга. Потом Илья Игнатьевич обнял Пелагею. Она не препятствовала и только сказала дрожащим голосом:
– Ты что – второй приказчик, что ли?
– Ну его! А вот, Пелагея, какой платок я купил – прелесть.
Стал он искать платок и нигде не нашел платка. Это горе проняло его до слез, вся веселость пропала, но Пелагея скоро развеселила его, и оба они невольно дошли до того, что стали целоваться, а потом вместе легли спать.
Напрасно ждали на другой день приказчика. Он не приезжал целую неделю, и во все это время прислуга сидела дома, не смея никуда отлучиться. Зато когда он приехал, то был ужасно сердит, но ничего не заметил Илье Игнатьевичу насчет его подбитого носа.
– Он о чем-то думает. Как ни погляжу, сидит с пером и думает, лежит и думает, – говорила Илье Игнатьевичу Пелагея Вавиловна.
– Поди, под суд попал, – заметил Глумов.
– А хорошо бы, если б он нас прогнал. Мы бы повенчались и в город поехали. Я бы белье стала стирать, а ты бы в лакеи пошел.
– Гляди, он женится на тебе, – смеясь, говорил Глумов.
Через неделю по приезде приказчик взял с собой Илью Игнатьевича и спросил его:
– А тулуп где?
– Меня рабочие избили на пруду: говорят, лакей приказчика; стали бить, я вырвался и тулуп оставил.