– Ну, так и ходи в сюртучишке!
А вечером того же дня приказчик спросил Илью Игнатьевича:
– Что же, где мальчишка?
– Кузнец Савватеев не пускает его; говорит, пусть уплатят мне двадцать пять рублей за обучение.
– Хорошо!
Через час послана была с Ильей Игнатьевичем к исправнику записка такого содержания:
«Покорнейше прошу ваше высокоблагородие наказать непременного работника таракановского завода Ивана Савватеева за ослушание и неявку на работы двадцатью пятью розгами и выслать его на Петровский рудник».
На другой день Колька Глумов был уже на кухне приказчика.
Переплетчикову вздумалось иметь казачка, для того чтобы удивить управляющего, и он действительно удивил его.
Около Крещенья у Переплетчикова был бал, на который были приглашены все сановитые особы завода, в том числе и управляющий с семейством. После танцев стали ужинать. Прислуживали только Пелагея, Илья и Николай Глумов, который был одет в красную рубаху, подпоясанную ремешком с медной застежкой, и в плисовые штаны, засунутые за сапоги. Гости обращались с приказчиком фамильярно и только к одному управляющему относились с подобострастием и уважением.
– Послушай, Переплетчиков, неужели у тебя только прислуги? – спросил управляющий.
– Моя прислуга расторопная.
– А это что, любовница твоя?
– Так по малости… А вы поглядите на этого мальчика – это казачок.
– Казачок! Ах ты, плут! Я только что хотел казачка завести… Что же он у тебя делает?
– Все делает. Колька, пляши!
Колька стал плясать и пыхтеть; пот с него так и лил. Гости хохотали.
– Молодец! – сказал управляющий.
– Пой! про волю – пой… Как ее: «Уж ты, горе мое»…
Колька пропел. Управляющий остался недоволен.
– Откуда ты эту песню выучил?
– Робята поют.
– Кувыркайся, шельма ты адская! – сказал приказчик, и казачок стал кувыркаться. Это кувырканье опять рассмешило гостей, только нелегко доставалось Кольке. Колька был еще мал, он никогда не был в хороших домах, не видал такого собрания: на него стоило только крикнуть, и он готов был голову сломать, чтобы угодить начальству.
Весь ужин Колька проплясал, прокривлялся и пропел.
– Молодец мальчишка! подойди! возьми косточку, – сказал управляющий.
Колька взял косточку и не знал, что делать с ней. Будь на ней мясо – он бы не задумался.
– Грызи!
– Я не собака… – сказал Колька и куксил глаза.
– Тебе приказывают! – крикнул приказчик.
Колька стал грызть, но зубы не брали. Гости хохочут.
– Шельма этот Переплетчиков… Я тобой недоволен, – проговорил управляющий приказчику.
– Отчего?
– Оттого, что я не имею казачка, и никто, кроме меня, не смеет иметь казачка, – горячо сказал управляющий.
– А почему так?
– Потому что я здесь глава.
Однако эта вспышка заглушилась скоро тостами за управляющего, и он стал просить Переплетчикова подарить ему казачка.
– Не мой, он – господский.
– Я могу сделать, что он будет мой.
– А я не продам, да и воля скоро будет.
– Когда еще будет! Послушай, я могу всю твою прислугу отобрать от тебя.
– Покуда я приказчик, никто у меня прислуги не отымет, а с этой должности вы меня не имеете права сместить.
– Имею.
– А должок-то двадцать-то тысяч?
– Возьми вексель.
– Нет-с! что написано пером, того не вырубишь топором.
– Подлец! вот судьба навалила мне черта на шею!..
Так Колька и остался у приказчика казачком. Должность его состояла в том, что он должен был спать в дверях спальни Переплетчикова, подавать ему то, что Переплетчикову было лень поднять, подавать ему спички, сигары, трубку, разносить чай гостям. Но, кроме этого, у него много было дела: Илья Игнатьевич заставлял его чистить сапоги, подсвечники и т. п., прислуга заставляла чистить посуду, Пелагея Вавиловна мыть чашки. Колька все делал безропотно. У него еще много оставалось свободного времени. Раз он как-то прибежал к приказчику в кабинет на его зов. Лицо его было грязное, в слезах.
– Отчего ты такой чупарый?
– Панкрат пьяный дерется. Настьку всю избил, меня избил… Я говорю, скажу, мол, приказчику, что лошадь храмлет, – он как…
– Что? какая лошадь?
– Сегодня говорили, куриц собака съела. Пелагея ругалась сколько… Ключ, говорят, потеряли.
Приказчик позвал Пелагею Вавиловну, распек ее и отправился сам в кухню, в которой он не бывал пять лет. В кухне выла Настасья, кучера не было, дворник и садовник были пьяные. Приказчик позвал их идти по кладовым, каретникам и сараям. У приказчика было три лошади и четыре коровы; оказалось только две лошади и две коровы.
Приказчик помолчал. А на другой день всю кухонную прислугу потребовали в полицию, наказали розгами, и на место ее явилась новая. Все вещи прежней прислуги и деньги их приказчик велел разделить Пелагее и Илье Игнатьевичу, которому внизу была отведена одна пустая комната.
К Масленице Илья Игнатьевич ходил щеголем и обзавелся друзьями между лакеями, которые ходили к нему в гости и к которым он сам ходил.
XXV
Великим постом, в воскресенье, Василий Васильевич Корчагин был дома и чинил почтмейстерскую шкатулку. Ему хотелось кончить работу скорее, а так как работа подходила к копцу, то он и не обедал до окончания. Часу к четвертому шкатулка была поправлена совсем. И хотя в это время дни уже длинные, но день выдался пасмурный и снежный, отчего в избе Корчагина было темновато. Корчагин пообедал, т. е. съел два ломтя черного хлеба да похлебал соленой капустки с солеными огурцами и картофелем. Он не торопился есть, а с умилением поглядывал на шкатулку.
– Славу богу, – говорил он вслух, – кончил. Полтинник получу и то ладно… Кабы прежняя пора, я бы за эту работу меньше двух целковых не взял… право… ну, да наплевать! Одно горе – долгов пропасть. Вот теперь получу я полтинник, ну что я из него сделаю? Хоть я вещей и не закладывал, потому не гуляю, как товарищи, а все-таки долгов много, и деньги взяты на слово. Как бы это расплатиться-то: Маремьяне нужно непременно бы отдать четвертак, чтобы совесть очистить, а то шутка – с Покрова дожидается, и дело-то ее больно некорыстное (т. е. бедное). Емельянову вон полтора целковых должен, – и тому давно пора возвратить… Эко горе мое горькое! – Потом он лег на печь отдохнуть и раздумался о Прасковье Игнатьевне. Вдруг к нему пришел рабочий Фомин, только что воротившийся из города.
– Здорово, крещеные! – сказал он, входя в избу, снимая шапку, покрытую снегом, и не замечая Корчагина на печке.
– Здорово, Фомин, с приездом! – сказал Корчагин. Немного погодя, он соскочил с печки.
– Ну, брат, и город, будь он проклят! – ругался Фомин.
– Что так, али обжегся?
– Куда ни поворотись – везде давай деньги и берегись мошенников…
Фомин немного помолчал и, улыбнувшись, начал.
– Ты ведь ничего не знаешь, а я много вестей привез.
– Что? – спросил, удивляясь, Корчагин: он не знал, какую такую новость мог сообщить ему Фомин.
– Поставь, брат, жбан пива. Ей-богу – штуки!
– И ведро бы поставил, Петр Павлыч, да в кармане-то Великий пост.
– Ну, пойдем, я те поставлю от себя; только надо говорить по душе и не хмурясь.
– Да ты скажи.
– Нельзя!
Кое-как Василий Васильевич уговорил Фомина.
– А первое я те скажу – воля вышла.
– Ну! – И Корчагин махнул рукой. – А другое што, – спросил он Фомина, недовольный им.
– Нет, ты слушай: вчера было воскресенье, сам был в соборе, где сам архиерей служил. Манифест читали. Народу что это, и не говори! только рабочих долго не пускали в собор-то, потому начальство ждали.
– Что ж ты – врешь али нет?
– Что я, подлец, что ли, какой? говорю, манифест читали об воле! Протодьякон читал, голос у него не нашему теперешнему соборному дьякону чета… Важно рявкал!
– Кому ж эта воля?
– Да тут сказаны крестьяне господские, а об мастеровых ничего не сказано.
– Значит – нам воли нет.
– Толковали тут приказные, что в манифесте-де пропустили нас, в горном правленье дополненье об нас есть.
– Ну, это все враки! А другое что?
– А другое: иду я это утром в церковь-ту и встречаю Прасковью Глумову. Худая такая, в шубейке. Ну, вот я остановился против нее и говорю: «Здорово, Прасковья Игнатьевна». Она как будто не узнала меня, тоже остановилась и глядит на меня. «Не узнала?» говорю. – «Да ты, говорит, таракановской… Ты не Петр ли Фомин?» – «Так», – говорю, – ну, и разговорились. «Где, говорю, ты живешь?» – «А я, говорит, живу в куфарках у столоначальника правленского Панкратова, три рубля на ассигнации, говорит, в месяц получаю; кормят, говорит. Башмаки, говорит, к Новому году подарили, к Пасхе тоже, говорит, обещались башмаки купить». – Я говорю, мол, Корчагин соболезнует об тебе. А она говорит: «Скажи ему, что он мерзавец, потому меня бросил. Я, говорит, по его милости три месяца в лихоманке была, в больнице лежала».
Это известие очень обрадовало Корчагина. Что касается до воли, то он верил и не верил Фомину.
На другой день Корчагин был у почтмейстера; тот поздравил его с волей и сказал, что к управляющему приехал чиновник от губернатора и привез манифест о воле. Почтмейстеру Корчагин поверил на том основании, что, по его мнению, почтмейстер должен знать, как почта, что делается во всем свете. Он узнал от почтмейстера только, что всех рабочих уволили из крепостного состояния и что теперь будет от них зависеть, работать на заводе или нет. Больше почтмейстер ничего не знал: но и этого было достаточно Корчагину. Он шел из почтовой конторы веселый, так и порывался сказать каждому встречному: «манифест об воле привезли!» – но его мучили вопросы: «Что же это такое? Какая такая воля? прежде нас тиранили-тиранили, суда никакого на них, подлецов, не было, а теперь вдруг воля? И кто это схлопотал нам волю?»
Слово «воля» он плохо понимал. Вольный человек – значит человек, никому неподначальный и т. д. Но он думал: «Не будут ли за эту волю деньги с рабочих взыскивать? или вместо теперешних рабочих пригонят из других мест новых, а нам скажут: вы не годитесь, уходите, братцы, отсюда, вы вольные, люди много страдавшие прежде, а теперь никому неподначальные… и потому ищите другой работы»…