– Ну а потом он взял к себе Илью, твоего брата, в лакеи.
– Ну?
– Ну, вот так и жили Илья и Пелагея у приказчика до той поры, как волю объявили в заводе, и понравились они друг другу.
– Что ты? Это Илья-то? Ведь ему еще девятнадцати лет нету.
– Ну, это пустяки, потому Илья-то и раньше хотел жениться на Аксинье Горюновой. Все это было ладно, да грех случился. Как волю прочитали, приказчик рассорился с Назаром Шошкиным и с управляющим и уехал в город. А управляющий сделал приказчиком Назара. Ну, Илья загулял и говорит всем, что он жених Пелагеи Семихиной, и стал продавать приказчицкие вещи, да ему надавали фальшивых денег, за которые он и сидит в остроге.
– Господи! Да что это за напасть… – Курносова заплакала. – Этого еще недоставало! Господи, когда это конец-то будет, право… Я и раньше думала, что из Ильки не будет толку.
Потом Корчагин собрал ей заводския новости, сказал, что он в завод не поедет, а Подкорытов рекомендовал его одному мастеру, и он будет получать в месяц рублей пятнадцать. Но это не развеселило Курносову.
– Прощай, Прасковья Игнатьевна. Мне надо с тобой еще кое о чем поговорить, да ты теперь встревожена больно… Попроси своего-то хозяина, чтоб он выхлопотал тебе бумагу от поверенного, да не поможет ли он твоим братьям… На Тимофея-то Петровича надежда плоха, он ноне после жены все пьянствует.
А тем временем перевели Илью Игнатьевича в городской острог, о чем Корчагин немедленно известил Курносову. Илья Глумов заболел и отправлен был в лазарет. Курносова извещала его и плакала. Корчагин молчал. Его тоже давило горе.
Вдруг Илья Игнатьевич сказал сестре:
– Ты не реви!.. Вон Вася, твой жених, не ревет же… Жених, скоро у те свадьба-то?
Корчагина подернуло, он побледнел; Курносову затрясло, и оба они скоро вышли из острожного лазарета, а, выйдя на улицу, Курносова сказала Корчагину:
– Ты с какой стати меня невестой называешь?… Ишь, мне даже не сказал…
– Прасковья Игнатьевна, радость моя, – говорил со слезами Корчагин.
Прасковья Игнатьевна пошла от него чуть не бегом.
Корчагин стоял как помешанный и не знал, что ему сказать Прасковье Игнатьевне…
Прошел месяц. Корчагин и Курносова нигде не встречались.
Корчагин заработал еще кроме хозяйской платы пять рублей и весьма похудел от того, что все его хлопоты за Курносову не стоили даже благодарности. «Не люди, так Бог знает, сколько я мучился, как любил ее и для чего»… Но он все-таки надеялся добиться чего-нибудь. Случай скоро представился: работал он на одного Панкратовскаго жильца и бывал у него часто. Скоро он познакомился со старой кухаркой, и так как мастер, у которого он работал, жил близко от дома Панкратовых, то он с кухаркой виделся часто.
– Ну что? – спрашивал он раз старуху.
– Да господа во дворе: «Што, говорю, нейдешь, девка, замуж?» Она это глаза вытаращила и говорит: «Уж я дала себе слово ни за кого не выходить замуж и не выйду. Будь тут хоть кто. Все, говорит, мужчины плуты». Ну, я говорю: «Ты еще мало знаешь людей». – «Видала, говорит, много». Я и говорю: «Ну вот ваш Корчагин, чем не жених. Одно слово – мастер, да и старался сколько для тебя». Она и говорит: «Все это я передумала, да кабы он одну штуку не сделал, пошла бы за него». – «Какую?» спрашиваю. – «Про это, говорит, он сам знает. А я, говорит, проживу и без мужа, потому работой буду кормиться», и на меня указала: «Ты, говорит, Пантелеевна, уж старуха, а все-таки в людях живешь, работаешь. Так и я буду маяться»…
– Горда вишь она больно, – заключила старуха.
Корчагин очень разобиделся этим, но мало-помалу, как раздумался, стал приходить к тому заключению, что Курносова, пожалуй, и права, и ее теперь упрашивать не стоит. «Я ей не полюбился, должно быть, сначала. А это, я знаю, потому, что она и прежде неохотно со мной разговаривала. Значит, я насильно хотел жениться на ней. А насильно милому не быть. Что ж такое! Девочек много… Только кроме нее мне ни одна девка не нравится, да и она честная, работящая девка, с ней легче бы было горе мыкать… Досадно, что та, кого ты любишь, считает тебя ворогом… И что я за дурак, не сообразил раньше об этом?… А что я для нее сделал – сделал бы то же всякий с моим характером».
Корчагин не загулял с горя, а стал крепче работать. Товарищи, прослышавшие от кухарки помощника бухгалтера об его интриге, подсмеивались над ним; но с ним шутить было неловко, и они изредка только от нечего делать язык чесали.
Шел как-то Корчагин по городу, неся стол на голове. Попалась ему навстречу Курносова. Он даже не мигнул и прошел мимо нее молча. Курносова также не поклонилась ему, а когда он прошел, оглянулась и долго стояла, глядя на удаляющегося Корчагина.
«Осердился… А ведь я дура: он много заботился обо мне. Не он – так что бы было со мной?» – Эти мысли день ото дня мучили ее, но ей не хотелось думать о нем, не хотелось видеть его: в нем было что-то противное, он напоминал ей о многом.
«Ужо я ему скажу: пусть он не попадается мне на глаза. А то уж он больно близко живет; не хорошо по улице пройти: все на тебя глядят».
На другой день она пошла за табаком для Панкратова. Идет Корчагин навстречу, а как ближе стал подходить, отвернул лицо в сторону. Курносова остановилась.
– Василий Васильич…
– Ну?
– Ты что меня караулишь… Я не люблю, кто надо мной подглядывает.
– Это отчего? – сказал свирепо Корчагин.
– Оттого, что мне тошно на тебя глядеть; больно… Не то – я на другое место уйду.
Корчагин перешел к другому мастеру, и Курносова не видала его год.
Ее мучило то, что она обидела Корчагина, ей жалко его: он такой добрый был, ласковый… «Поговорить бы с ним ладком… нет… не надо… не люблю я его, и сама не знаю отчего»… Через год Корчагин вдруг пришел в кухню Панкратова. Курносова побледнела.
– Прощай, Прасковья Игнатьевна, – проговорил он. Голос его дрожал.
– Ты куда?
– Теперь я вольный – пятнадцать лет кончилось моей службе на заводе. Теперь иду в мотовилихинский завод, там пушки будут лить. Прощай. Не поминай лихом.
– Прощай… – едва слышно сказала Курносова; сердце у нее обмерло, голова отяжелела, и она не заметила, как вышел Корчагин.
Она хотела бежать, догнать его, броситься ему в ноги и благодарить его много-много за все, что он сделал ей, – но на нее крикнула хозяйка.
– Что стоишь, рот-то разинула?… Ишь, любовника завела, сука!
– Курносова поглядела на нее так зло, что та сказала:
– Это что такое значит, матушка?
Курносова заплакала, а хозяйку это больше взбесило, – она начала ругаться.
– Матушка-барыня, ведь он много для меня сделал… Он жениться хотел на мне, да я отказала: он опротивел мне.
– Ну и беги за ним. Пошла хоть сейчас, плакса ты проклятая…
– Куда я пойду… Если бы я такая была.
– Нечего нюнить-то, барыней сидеть, шевелись!
Весь этот день Прасковья Игнатьевна провела как помешанная: то у нее в глазах двоилось, то она не понимала наказов хозяйки, то за одной вещью ходила по три раза и не находила ее… И досталось же ей от Варвары Андреевны.
Вечером хозяйка, сидя с мужем около стола и наслаждаясь чаепитием, вдруг позвала Курносову. Курносова плакала; ей жалко было себя, и она думала, что она гордая и от гордости обидела Корчагина.
– Смотри, Семен Семеныч, все плачет, – сказала, улыбаясь, хозяйка.
– Надо ее замуж выдать.
– На, пей чай-то. Пей здесь, – проговорила хозяйка Курносовой, подвигая чашку с чаем. Она думала этим оказать ей большое благодеяние.
– Покорно благодарю… – сказала едва слышно Курносова.
– А девка дура, что не пошла замуж. Муж – мастер, значит, житье хорошее. Смотри, наши мастера припеваючи живут, – говорил Панкратов.
– А ведь мужичка, и та любовь разбирает: не люблю, говорит, его.
– Значит – другой есть на примете.
Курносова глотала горькие слезы и думала: «Уйду же я от вас!»
Хозяйка после чаю заставила Курносову надвязывать чулок и говорила:
– Хорошо ты делаешь, что не выходишь замуж. Я уже знаю, что мужчины только до свадьбы ангелы, а после – беда. А ты такая подхалюза (т. е. смирная).
А Курносова думала: «Вот твой муж смирный, и куда ты как бойчее супротив него», – но молча слушала наставления хозяйки.
Прошел мучительно месяц. Корчагин действительно уехал далеко, а Прасковья Игнатьевна осталась мыкать свое горе у Панкратовых.
Дальнейшая история моих бедных таракановцев оканчивается печальной катастрофой. Прасковья Игнатьевна, измученная работой и сильно заболевшая от простуды, слегла в постель и года через два после того, как Корчагин оставил город, умерла одинокая и всеми забытая в общественной больнице. Брат ее, Илья Глумов, просидев в остроге слишком три года, ушел на поселение и скоро там окончил дни свои в бегах, в холодную зиму, на большой сибирской дороге. А Николай Глумов пропал без вести, так что никто больше не слыхал о нем… Что же до Переплетчикова, то с освобождением крестьян кончилось его раздольное житье; поссорившись с управляющим, он попал под суд и, рассорив свои награбленные денежки, с горя запил и безвыходно сидел в кабаках, ожидая даровой рюмочки. Пелагея Семихина, бежавшая с Глумовым, приютилась в публичном доме, проклиная свою судьбу и приказчика. Только Корчагин вышел, что называется, в люди. Устроившись на литейном заводе, он обратил на себя внимание своим трудолюбием, и года через два, накопив малую толику денег, основал свою собственную мастерскую, в которой работали все почти таракановцы. Как все бедные и много терпевшие люди, разбогатев, делаются кулаками, и Корчагин славился кулачеством. С рабочими он обращался круто и пользовался ими, как вьючным скотом. Раздавая по праздникам грошовое подаяние, он с чистою совестью забивал в могилу сотни людей непосильным трудом, который наваливал на своих работников. Дом его был полной чашей счастья, а мастерская – слез и страданий.