Он рассеянно открыл перочинный ножик, поскреб им по столу, потом потянулся за клочком бумаги и карандашом и, не меняя позы, начал писать.
«Мамочка, я ничего не знаю, как все это случилось. Мамочка, я опять шалил и потом немножко обманул тебя. Но я не хотел шалить и не хотел обманывать. Ты меня накажи, если хочешь, но только ты не говори опять, что я тебя не люблю и что я злой и бессердечный».
Он почесал карандашом затылок, поморгал покрасневшими глазами и сердито нахмурился.
«А мой нос ты сама видела, что он был в чернилах, — прибавил он, — и ты мне тогда только сказала потереть лимоном. И ты мне, мамочка, припиши здесь, можно мне завтра с утра надеть новую куртку?»
Он порылся в ящике и сердито выбросил на стол «сведения».
— Подарки — уж кончено. Подарков я сам не возьму ни за что! — с чувством непонятного отчаяния и ненависти решил он. — Ни за что!
— Андрик! Ну, пожалуйста! — запел голосок Сережи за дверью. — Ведь скучно! Андрик! Хоть какую-нибудь процессию…
Андрик вдруг насторожился и повернул лицо к двери.
— Процессию? — переспросил он.
— Ну, да…
Ободренный его тоном, Сережа решился приоткрыть дверь и сунул в щель голову.
— Знаешь, процессию… Или Христа славить. Эте Мишка умеет! Он уже славил.
Сережа уже совсем влез в комнату и с радостной надеждой на лице прижимал к груди сложенные руки и подпрыгивал, как резиновый шар.
— Свечку я знаю — где достать… и звезду… А еще что?
— Да, милый Андрик! Давай рядиться! — вдруг звонко закричал он и повис у брата на шее.
Процессия ходила по всем комнатам и по коридору в кухню. Впереди шел Андрик со щеткой, на которой была прилеплена свеча. За Андриком, точно в экстазе, не спуская с него восторженных глаз, шел Сережа с какой-то чалмой на голове и в мамином матинэ, из-под которого выглядывали тонкие ножки в туфлях и черных чулках. Боб, завернутый в нянин фартук и с абажуром, вместо головного убора, поминутно наступал на, покрывало, которое волочилось шлейфом за Лялей. Мишка и Зюлька плелись сзади всех в украшениях из газетной бумаги, но Мишка так блаженно и мечтательно улыбался, а Зюлька была так горда и важна, что не могло быть сомнения в том значении, которое они придавали и своему шествию и своим костюмам. В кухне было тепло, чисто и еще пахло свежевымытым полом. Свернувшись на табуретке, дремал кот. Старуха кухарка в белой кофте и белом чепце перетирала чашки после долгого чаепития с монашкой и нянькой, которые обе ушли.
— Да батюшки! Да что же это такое? — добродушно заахала она, всплескивая руками, когда шествие молча и торжественно потянулось мимо плиты.
— Да уж хорошо-то как! Да уж как прекрасно!
Горничная вышла на порог своей комнаты и смеялась, а сложенные на животе руки тряслись от смеха.
— Забавляются! — сказала она кухарке. — Мама-то в гостях, и мамзель отпросилась. Одни.
— А уж ты… косолапый! Я тебя! — ласково-строго крикнула она на сына и дала ему подзатыльник. — Спать тебе пора!
— А Зюленька-то наша, то-то королева! — заметила кухарка.
— Королева! — смеясь согласилась горничная. — И ни от кого не отстает, во всех играх в компании. Андрик-то второй год в гимназию ходит, а чем лучше?
Она зевнула и затворила дверь.
Когда няня кое-как прибралась в детской и пошла сказать детям, что им давно пора спать, в столовой стоял шум и гвалт, а в воздухе во всех направлениях летали бумажные стрелы. Шла война…
Первым поймала няня Мишку.
— Мать зовет! Иди, иди! — сказала она. — Нечего тут! Нашалился.
— Она не жовет. Шпать еще рано, — жалобно заговорил Мишка, выставляя локти и растирая себе голову руками.
— Иди, иди! — толкала его в спину няня.
— Андрик взял мои штрелы. Я хочу взять мои штрелы…
Няня выставила его за дверь и поймала Сережу. Она крепко схватила его за руку выше локтя, но он, казалось, даже не понял, что его держат, а продолжал скакать и кричать, инстинктивно стараясь освободиться.
— Красный, мокрый весь, — кричала ему няня, — да разве можно так, батюшка? Опомнись, очнись!
— Козел дает, назад не берет! — кричал кому-то Сережа. — Козел дает…
— Андрик, да побойся ты бога! — взмолилась няня, — всех так взбулгачил, что из рук вон. Вот мама вернется, застанет, что тогда будет?
— Детвора, спать! — вдруг крикнул Андрик, и лицо его сразу стало серьезным и строгим. — По местам, марш!
Одно напоминание матери вернуло ему сознание неприятной действительности и на его легкое детское сердце опять надвинулось то тяжелое и непонятное, которое было похоже на болезнь. Ему даже стало странно, что он так глупо и весело провел весь вечер.
— Миленький, иди к нам, пока мы будем раздеваться, — шептал ему на ухо Сережа.
Мишка все еще стоял в коридоре и тер себе голову руками. Полосатые чулки его спустились, высохшая светлая рубашонка была грязна и смята, выражение лица было покорно и безнадежно.
— А ведь завтра Рождество, а я забыл! — крикнул Сережа и промчался мимо него на своих изящных тонких ногах.
— Прощай, — сказала ему Ляля и присела перед ним так, что ее нос почти коснулся его припухшего носа. — Спи скорее, завтра Рождество.
— Она меня в шпину, а мать не жвала, — жалобно сказал Мишка.
— Ляля, ты хочешь слушать болтушку? Страшная! — подбегая, предложил Бобка, хмуря лоб и сверкая глазами.
— Ну нет! Уж, пожалуйста, не хочу! — возмутилась Ляля. — Ничего ты не выдумал и ничего интересного.
— А я тебе говорю — страшное и интересное.
— Ну, а я не хочу! Я хочу лежать и думать, что завтра Рождество, что елка, что подарки…
— Пожалеешь, — вспыльчиво и с угрозой тихо сказал Боб и, топая пухлыми ногами, обиженный в своем авторском самолюбии, побежал в детскую. Зюльку няня пронесла на руках.
— Большая девочка, срам! — укоризненно говорила она, — ты у меня маленькая была, да этого не делала. Больше стала, хуже стало.
Зюлька чуть-чуть хныкала для приличия, но ей было хорошо на няниных руках и еще не перестало быть весело, и, мимоходом, она постаралась задеть ногой Мишку по голове.
Мишка заморгал и, внезапно почувствовав, что глаза его закрываются от сна и что это почему-то обидно, вспомнил про свой разбитый нос, закрыл его грязным рукавом и, тихо всхлипывая, поплелся к матери.
Когда мама вернулась, ни болтовни, ни беготни в детской уже не было. Все спали. Спал Сережа, раскинув руки и ноги и чуть-чуть запрокинув голову, точно готовый каждую минуту вскочить. Спал Боб, завернувшийся в одеяло, как кокон, и с таким сосредоточенным выражением лица, как будто он продолжал сочинять свои «болтушки». Спала Ляля, спокойная, тихая и улыбающаяся. Спала Зюлька, уткнувшись лицом в подушку и подняв голый, круглый задок. Все они знали, что надо было спать долго-долго, чтобы было Рождество. И это Рождество таинственно наступало в тишине. Оно уже было в воздухе, оно уже ютилось в топорщащихся чистых юбочках и праздничных костюмчиках, которые няня разложила по стульям, — в лампадке, которую она зажгла перед иконой.
Мама обошла все кроватки и пошепталась с няней.
— Все, матушка, благополучно было, — шептала няня. — Веселые были. Наигрались, набегались. Все, матушка, хорошо.
Мама подошла к Андрику. Он лежал лицом к стене и подозрительно тихо дышал.
— Мой большой, — с гордой нежностью подумала мама и, оглянувшись, увидала тетрадку сведений и записку на столе. Она поставила свечу и долго стояла и читала, точно не могла разобрать или понять написанного. Она читала и думала, что вся ее любовь к сыну, вся нежность и чуткость, на которые она была способна, весь страх за его будущее и жалость в настоящем читали и думали вместе с ней.
Андрик уже едва мог притворяться спящим.
Слезы уже давно текли по его лицу, и он забывал ровно дышать.
И вдруг мама тихо подошла к его кровати и легко провела рукой по его мокрому лицу. Тогда он обхватил ее за шею и она молча села к нему на постель.
— Андрик! — сказала она, а рука нежно гладила его по голове, — Андрик, ты меня теперь не поймешь. Ты еще мал. Но помни, Андрик, если я слаба, если моя любовь тебе вредит… если я делаю не так, как нужно… Андрик, сделай ты так, чтобы я в этом не раскаялась никогда.
Она порывисто прижала его к себе и вдруг встала и взяла свечу.
— А теперь спи и не думай ни о чем, — прибавила она.
Дверь закрылась, и стало темно, а Андрик сидел на постели и широко раскрытыми глазами глядел в темноту. Легкое детское сердце его тихо смеялось, и теплая ласковая радость точно лилась в грудь, и уже было ее так много, что становилось тесно и становилось больно.
Но вдруг ему стало холодно и все мысли, и все чувства его превратились в усталость и разлились по всему телу. Он юркнул под одеяло, зарылся головой в подушку, сладко зевнул и сейчас же чьи-то руки ловко и нежно обхватили его, качнули… Мягко, сонно и далеко-далеко загудел удар колокола к заутрени.