Бергер кивнул.
– Мы из полиции, – сказал он. – Мы хотим задать несколько вопросов.
– Все задают вопросы, – криво усмехнулся Хедблум. Во рту у него недоставало зубов.
– Вы помните, за что вас осудили, Карл?
– Меня судят каждый день, уж поверьте.
– Кто вас судит?
– Все, кто знает.
– Ежедневное напоминание о том, что вы сделали? Напоминание, которое причиняет боль, каждый день?
– Уже нет, – сказал Карл Хедблум и подергал себя за губу.
– Вы находите спасение в письмах? Откуда у вас деньги?
– Это ничего не стоит.
– Вы платите натурой?
– Что?
– Что вы должны делать, чтобы получать письма?
– Ничего. Они просто приходят.
– У вас осталось какое-нибудь из писем, Карл?
– Нельзя. Тогда больше не придет.
– Откуда вы знаете?
– Было написано в первом.
Бергер и Блум быстро обменялись взглядами. Блум одобрительно кивнула, Бергер продолжил:
– Вы помните точно, что было написано?
– Я ничего больше не помню. Это прекрасно.
– И все же вы помните самое первое письмо.
– Неточно. Только суть.
– Вы можете описать, как выглядят письма?
– Нельзя.
– Нельзя показывать письма, но можно их описать.
– Не знаю…
– Не думаю, что это кристаллики. Это порошок? Он помещается в обычной сложенной бумаге? На бумаге что-то написано?
– Я хочу уйти отсюда.
– Там написано, от кого письма, Карл?
– Это обычные белые конверты. Там ничего не написано. Я хочу уйти.
– Вы ведь можете помнить, Карл. Вы сейчас были молодцом. Вы помните, за что вас осудили?
– Они кричат мне об этом каждый день.
– Кто кричит?
– Психи. Идиоты в комнате отдыха. Придурки.
– Придурки?
– Стефан, который убил своих братьев, когда был ребенком. Оке, который грохнул двенадцать человек в метро железной трубой. Челль, который съел свою мать.
– И все придурки считают, что то, что сделали вы, еще хуже?
– Это из-за ребенка…
– Вы это помните? Как это случилось?
– Не знаю…
– Вы признались в этом, Карл. Я видел это, слышал это. Расскажите о хижине.
– Хижине? Я ведь больше рассказывал о своей маме?
– Расскажите снова.
– Человек рождается. Ничего не знает. Кто-то должен о нем заботиться. Но тот, кто заботится, все время делает больно. Если бы она не умерла, я бы ее убил.
– Сколько вам было лет, когда она умерла, Карл?
– Восемь. Но когда она прыгнула под поезд, было уже слишком поздно. Ничего нельзя было исправить.
– Но ведь стало лучше? Стабильная, добрая приемная семья дома в Фалуне, нормальная учеба в школе. Но раны не заживали?
– Об этом все время трындит Андреас.
– Андреас?
– Но вы же знаете Андреаса. Новый доктор.
– Конечно, знаем, Карл. Когда ты начал ненавидеть матерей с колясками?
– Самое плохое время. Андреас говорит, что мои первые воспоминания – из коляски, когда наносится удар. Поленом.
– Всегда поленом?
– Часто…
– Потом была пара случаев, да, после которых вы оказались в приюте?
– Не знаю…
– Конечно, знаете, Карл. Пара инцидентов с матерями и детьми.
– Я никому не причинил вреда.
– Потому что вас остановили, ведь так? Вам было шестнадцать лет, страх начал превращаться в гнев. Вас поселили в приюте, хотя следовало заключить совсем в другое учреждение. Вроде этого. Потому что в приюте вам давали свободу, вы могли приходить и уходить, когда хотели. Через несколько лет вы с группой других пациентов поехали на экскурсию в Орсу и жили в большом пансионате. Вы построили хижину в лесу, это было очень интересно, но однажды вы увидели вдалеке маму, которая гуляла с ребенком, сидевшим в коляске.
Бергер откинулся на спинку стула. Настала очередь Блум.
– И что случилось Карл? В тот момент, когда вы их увидели? Что вы почувствовали?
– Не знаю, не помню, – сказал Карл Хедблум и странно посмотрел на Блум.
– Вы только что достроили хижину, вы были рады. И вдруг увидели маму с коляской. Что произошло у вас внутри?
– У вас есть дети?
Бергер увидел, что Блум слегка растерялась, но быстро оправилась и ответила:
– А как вы думаете, Карл?
– Нет, – покачал головой Карл Хедблум. – Вы больше похожи на мужчину.
В другой ситуации Бергер бы громко рассмеялся, но сейчас это вряд ли было уместно. Блум бросила на него быстрый взгляд, потом сказала:
– Вы в лесу, Карл. Вы построили хижину. Вы видите женщину с коляской. Что потом происходит?
– Я уже отвечал раньше.
– Но вы тогда сказали правду?
– Думаю, да. Со мной что-то происходит, когда я вижу это. Лучше, что я сижу здесь. Андреас считает, что так лучше.
– Вы часто видите это, Карл?
– Я сижу здесь, я ничего не вижу. Иногда я вижу это по телевизору.
– Вы злитесь, когда видите маму с коляской по телевизору?
– Не знаю…
– Давайте вернемся в лес. Осень и в лесу немного прохладно. Вы чувствуете запах леса? Желтые листья покрывают землю. Легкий запах гнили. Там были грибы, Карл, это было грибное время?
– Гриб был гнилой. Это он пах.
– Что вы делали в лесу, Карл?
– Мне можно было оставаться одному. Это было прекрасно.
– Наверняка нелегко построить хижину. Кто научил вас строить хижины?
– Я не строил никакой хижины.
– Вы просто нашли ее в лесу? Когда бродили в одиночестве?
– Не знаю…
– Восемь лет назад вы сказали, что построили ее, Карл. Что произошло, когда она была готова? Что произошло внутри нее?
– Я хочу уйти отсюда.
– Это длилось почти двое суток, Карл. Наверняка было много криков.
Хедблум больше не отвечал. Он мотал головой, наклонившись к столу, и дергал себя за губу. Блум попыталась еще раз:
– Вы запланировали, что все время будете использовать полено? Как ваша мама?
Вдруг дверь распахнулась. В комнату шагнули оба мощных санитара. Потом они немного расступились, и мужчина лет сорока, оторвавшись от айпада, поднял очки на лоб.
– А вот это уже неправильно. Идемте со мной.
Выбора не было. Санитары помогли вытолкать Бергера и Блум в коридор. Бергер бросил последний взгляд в допросную, прежде чем дверь захлопнулась. Санитары подошли к Карлу Хедблуму, он по-прежнему сидел, мотая головой.
Вошедший мужчина был в штатской одежде свободного стиля – джинсы и незаправленная рубашка – и не произнес ни слова, пока они шли по длинному коридору. Пройдя пару пунктов охраны, они добрались до двери, на которой значилось «Андреас Хамлин», без должности. Он открыл кабинет, набрав код и проведя пропуском по замку, после чего жестом пригласил Бергера и Блум зайти и занять два стула, а сам обошел письменный стол и сел в свое кресло. Указав на айпад, пояснил:
– Вы пару раз вышли за рамки.
– По-моему, вы тоже, – сказала Блум, – позволив нам сделать это.
Андреас Хамлин пожал плечами.
– Карл уже давно не разговаривал с посторонними. Может быть, вы заметили бы какой-нибудь упущенный момент. К сожалению, этого не произошло.
– Вы все время наблюдали за нами? – спросил Бергер.
– Думаю, вы могли это предположить, – ответил Хамлин и улыбнулся коротко и безрадостно.
– Какие рамки вы имели в виду? – поинтересовалась Блум.
– В те моменты, когда он замыкается в себе. Вы их почувствовали. Хижина, мама, два дня. Полено. Но описание осеннего леса было замечательным, от него, возможно, получилось бы продвинуться дальше.
– Описание осеннего леса? – воскликнул Бергер и почувствовал руку Блум у себя на бедре.
– Вы проверяли его письма? – спросила она.
Андреас Хамлин снова пожал плечами.
– Мы, конечно, видим, что он принимает не только лофепрамин и нортриптилин, но откуда он это берет, было трудно определить.
– Почему мне кажется, что вы не особо часто видитесь с Карлом? – спросил Бергер.
– Наверное, потому что это правда, – сказал Хамлин тем же немного ленивым тоном. – Здесь в принципе находятся пациенты, которым нужен очень интенсивный психоанализ, а у нас настолько не хватает кадров, что мы мало что успеваем кроме назначения лекарств. Но когда я приступил к работе три года назад, я заново взялся за Карла. Прошел всю его историю с самого начала. Кстати, он совершенно точно не строил никакой хижины, у него руки не оттуда растут.
– А в остальном? – сказала Блум.
– Трудно оценивать, – ответил Хамлин. – Он уходит в себя в определенные моменты. Я думаю, что он действительно не помнит. Но я видел его в гневе, и с ним шутки плохи. Не часто удается увидеть более сильное выражение человеком своих чувств.
– Гнев направлен на его мать или на матерей вообще?
Андреас Хамлин покивал. В первый раз он выглядел как врач.
– В первую очередь на его мать. Но он, как известно, нападал и на других матерей.
– Два случая в шестнадцатилетнем возрасте, – сказал Бергер.
– И один-единственный шанс после этого. И он им воспользовался.
– Это ваша профессиональная оценка?
– Это профессиональная оценка полиции и судебной системы. Я с ней только работаю.
– Прекратите, – сказал Бергер.
Андреас Хамлин посмотрел на него профессиональным взглядом.
– Этим было бы интересно заняться, – сказал он.
Бергер заглушил неожиданный смешок Блум репликой:
– Но я бы не согласился ни на что, кроме «очень интенсивного психоанализа». Так он виновен или нет?
– Не знаю, – ответил Хамлин. – Действительно, не знаю. В нем живет гнев, и склонность к насилию очевидна. И ради всеобщего блага правильно, что он находится здесь. Но это мелочи, отдельные вспышки. А удерживать кого-то в хижине двое суток – это другое дело. Совершенно другая психология.
– Вы думаете, он невиновен.
– Вы никогда не заставите меня это произнести.
– Я так и думал.
– Но я думаю кое о чем другом, – медленно произнес Хамлин. – Сколько я ни искал в материалах расследования двойного убийства Хелены и Расмуса Граденов, я не нахожу одной вещи.
– Чего же? – спросил Бергер, чей пульс слегка участился.