в в парке, под окнами, ни первых распустившихся цветов. Большую часть времени она оставалась прикованной к экрану телевизора, особенно после того, как Анжелика нашла ей канал, по которому показывали только старые фильмы. Обстановка, актеры, одетые по моде прошлых лет, — все это вызывало у нее воспоминания о молодости, и она забывала о настоящем.
Мишлин все еще была в состоянии понять, что была уже настолько слаба, что не смогла бы жить одна. Для исполнения самых простых вещей — помыться или приготовить еду — ей нужен был помощник. Но разве не могла бы она жить с кем-нибудь из сыновей? Для чего тогда нужна была ей такая большая семья? Никто не захотел взять ее к себе, позаботиться о ней. Они просто сбагрили ее туда, где живут старики. Мишлин не хотелось вступать в контакт с незнакомцами, играть с ними в карты или настольные игры; она терпеть не могла, когда кто-то подсаживался к ней за стол и вступал в разговор. Почему к ней никто не приходил, чтобы просто ее навестить?
Сильвен — изредка, Жан практически никогда, а Фабрис в последнее время тоже приходил все реже и реже. Даже о визитах Матье — который жил к ней ближе всех — теперь можно было только мечтать. Верх неблагодарности! Она ни слову не верила в этой истории о депрессии, о которой ей уже несколько раз твердила Анжелика. Матье в депрессии? Да это же смеху подобно! К тому же мужчины редко болеют нервными заболеваниями. Куда подевалась его мужественность, приобретенная на занятиях по дзюдо, которые она столько лет оплачивала? Нет, он просто решил воспользоваться этим нелепым предлогом, чтобы ее бросить, слишком озабоченный зарабатыванием денег, чтобы вспомнить, что он избавился от старой матери, поместив ее в дом престарелых! Конечно, он многого добился в профессии, но ведь и другие сыновья тоже, так что если он считал себя лучше остальных, то напрасно. Фабрис мог гордиться своим портфолио в области страхования, у Жана было процветающее агентство по недвижимости в Лондоне, а Сильвен занимал видное место среди врачебной элиты. А Матье что делал? Продавал бумагу… Книготорговец — далеко не лучшее ремесло в этом мире, хотя бы по сравнению с занятиями братьев. Если его обожаемые книги стали приносить ему средства к существованию, тем лучше! Особенно если вспомнить, сколько времени было на них ухлопано даром!
— Войдите! — крикнула она, услышав стук в дверь.
Уверенная, что это горничная или служащий, составлявший меню на неделю, она даже головы не повернула. Так что когда в поле ее зрения возник Матье, она чуть не подскочила в кресле.
— Ну и ну! А я как раз думала сейчас о тебе…
— Добрый день, мама!
— Мои дни теперь слишком редко бывают добрыми, — кислым тоном произнесла она. — Ты уже сто лет у меня не появлялся!
— У меня проблемы со здоровьем.
— И что же с тобой такое?
Он как-то странно посмотрел на нее, прежде она никогда не видела у него такого выражения лица.
— Мне пришлось прекратить всю свою деятельность, чтобы поразмышлять и прийти к определенным выводам.
— Куда пойти?
Вместо того чтобы повторить сказанное громче, он сел напротив нее и показал на лежавшую на столе маленькую коробочку, наполовину спрятанную под начатой плиткой шоколада и телевизионной программой.
— Хотя бы сейчас возьми слуховой аппарат, очень тебя прошу! — произнес он отчетливо.
— Зачем это? Ты знаешь, я терпеть не могу, когда у меня что-то находится в ухе!
— Мы будем лучше понимать друг друга, пожалуйста!
Она неохотно повиновалась и какое-то время мяла пальцами крошечные протезы, так что они тоненько шипели.
— Я не буду лучше тебя слышать с ними, — проворчала она.
— Нет, надень, прошу тебя, осторожно, не торопись…
Он подождал, не проявляя признаков нетерпения, пока она будет готова.
— Ну, можем начать. Ты собираешься сообщить важные новости? Что-то очень серьезное?
— Нет, что ты. Я просто пришел поговорить с тобой, мама, поговорить откровенно.
— О чем поговорить?
— Ладно, начну с простого вопроса. Почему ты меня не любила?
Смутившись, она издала короткий смешок.
— Послушай, но это же полная ерунда!
— Нет, не надо. Это — правда, и ты знаешь это так же хорошо, как и я. Не думай, я не собираюсь тебя обвинять, а просто спрашиваю, почему? Мне важно это знать.
— Мать любит всех своих детей, Матье. Но не всех одинаково. Ты был не очень-то приятным ребенком, признайся, постарайся вспомнить.
— Не очень приятным?
— Да. Ты был скрытным, всегда держался особняком.
— А каким еще я мог быть? Братья даже не смотрели в мою сторону, ты, кстати, тоже. Если бы мне пришлось что-то вспомнить из детства, я бы хотел вспомнить какую-нибудь ласку, момент нежности между нами, но такого в моем детстве совсем не было.
— Послушай, Матье! Представь, мне пришлось одной воспитывать четверых мальчишек!
— Но у тебя хватало времени на остальных моих братьев!
— Они все были намного старше тебя, с ними мне приходилось улаживать множество более серьезных проблем, чем возня с недовольным малышом!
— Я просил тебя быть откровенной, мама. Если ты не хотела четвертого сына, зачем тогда вы меня зачали?
— Надеялась, что будет девчонка! — вдруг воскликнула она с поразительной искренностью. — Всю супружескую жизнь я мечтала о дочери. Ты был моей последней попыткой, последней надеждой. Твой отец, кстати, считал, что с нас довольно и тех троих мальчишек, что у нас уже есть, однако на этот раз заупрямилась я. Верила, что будет дочь, и была несгибаема, как сталь.
— Итак, ты была разочарована?
— Само собой. Но, я хочу сказать, как только…
Она прервалась, покачала головой, поправила слуховой аппарат.
— …Как только разочарование прошло, — подхватил он, — ты могла бы перестать меня игнорировать.
— Не понимаю, к чему этот разговор? Ты ведешь речь о событиях сорокашестилетней давности, это уж чересчур! Я занималась тобой, насколько я помню.
— Без особого энтузиазма.
— Ты всегда, как мог, уворачивался от моих забот.
— Но не в четыре года. Мои первые воспоминания связаны с тем, что я всегда был один, где-нибудь в уголке.
Все больше смущаясь, поджав губы, Мишлин молчала.
— Я не выдумываю все эти ситуации. Когда ты провожала меня в спортзал на дзюдо, ты всегда жаловалась на усталость и оставляла меня перед дверьми. Ни на одном занятии ты не побывала. То же самое могу сказать и о школьных праздниках или выпускных: всегда ты блистала там отсутствием. Не нравилось тебе, и когда я погружался в чтение, ты считала это жалким занятием. Позже ты предоставила мне полную свободу, поскольку тебе было безразлично то, чем я занимался.
— Ты изобразил портрет весьма недостойной матери, — запротестовала она не слишком уверенно.
— Нет, скорее портрет равнодушной матери. Незаинтересованной, не любящей. Ты никогда не обращалась со мной жестоко, согласен, но я никогда по-настоящему тебя не волновал, несмотря на все мои старания тебе понравиться.
— Какие еще старания? — хохотнула она. — Да я видела тебя только уткнувшим нос в какую-нибудь проклятую книгу — ты абсолютно не принимал участия в делах семьи!
— «Дела семьи», как ты говоришь, сводились к восхищению и аплодисментам по поводу любых поступков моих братьев. В нашей семье все было подчинено ритму дыхания моих братьев, моему — никогда! Они были значимы, я же — прозрачен, как привидение. Ты беспокоилась об их будущем, о моем — никто не говорил. А сами братья были еще хуже тебя. На велосипеде я научился кататься сам, без их помощи. Они никогда не играли со мной, даже в мяч, никуда с собой не брали. Да ты же еще их к этому и подначивала, говоря: «Да оставьте вы его дома!» Я смотрел, как они уходили, надеясь, что мы наконец-то что-то сделаем вместе — ты и я. Но ты не хотела, чтобы я помогал тебе, когда ты пекла что-нибудь, не хотела вместе выйти погулять или посмотреть со мной мультфильм.
— Бог ты мой, Матье, да разве я сидела когда-нибудь без дела? На мне держался весь дом, и у меня не было никакой посторонней помощи, ни от кого. А ты вечно путался под ногами, да, это меня раздражало, но ведь это еще не преступление! Ты любил книги, и я тебя ими обеспечивала.
— Неправда! Ты лишь давала мне немного денег, а покупал их я всегда сам.
— Ну и что из этого?
— А мне хотелось взять тебя за руку и пройтись с тобой по улице.
Она провела рукой по глазам, словно сдерживая слезы, после чего заявила лишенным эмоций голосом:
— Не понимаю, к чему ты клонишь. Что означают все эти обвинения?
— Расстановку точек над «i».
— На твой манер! Это несправедливо. Ты выдумываешь. В детстве из любого мелкого события можно раздуть что угодно.
— Правда?
Он встал, подошел к комоду и стал рассматривать выставленные фотографии.
— Где здесь я?
— Тебе только и требовалось, что дать мне одну из твоих фотографий.
— Я давал, но, боюсь, ты сразу же спрятала ее на дне ящика комода.
— Какая неуемная гордыня!
— Мои братья, которые все вот здесь, они рядом с тобой только на фото, не так ли? Они к тебе не приходят, и ты не держишь за это на них зла, ничего не изменилось. Вернут ли они тебе хоть часть времени, которое ты на них потратила? А между тем только меня ты упрекаешь, когда я к тебе не прихожу, меня, а не их. Так знай — я не могу вернуть тебе того, что ты мне никогда не давала!
Наполовину поднявшись из кресла, она воскликнула:
— Это ты запер меня здесь! Захотел от меня избавиться!
— Но ведь нужно было что-то делать, у себя ты больше не могла оставаться. И потом, ты здесь не заперта в четырех стенах. Знаешь, с каким трудом мне удалось выбить для тебя место здесь? Я хотел, чтобы тебе жилось как можно лучше. Персонал очень любезный, великолепный парк за окном. У тебя есть большая комната, телевизор, интернет, и в любое время суток ты можешь вызвать к себе врача. Если ты чувствуешь себя усталой, тебе принесут еду на подносе прямо сюда. Тебе не нужно ни заниматься хозяйством, ни ходить за покупками. Одним словом, тебе не на что жаловаться.