Рейчел почти рассмеялась от сердитого раздражения.
— Дерьмо. Щедрый папочка. Не мог решить, заставить ли вас чувствовать себя виноватой или же благодарной ему. Хотел и того, и того, даже когда умирал. Хотел устроить так, чтобы вы мучились над разгадкой еще много лет. Крайне типично.
— Значит, выиграть он никак не мог?
— На мой взгляд — нет, а на его он только и делал, что выигрывал.
— Прежде я думала, что знаю ответы, — сказала Джин. — Вот почему я уехала. Я знаю, что делать, думала я. Может быть, надо убеждать себя, будто ты знаешь ответы, иначе ты вообще ничего делать не будешь. Я думала, что знаю ответы, когда выходила замуж — во всяком случае, думала, что отыщу их. Я думала, что знаю ответы, когда уезжала. Теперь я не так уверена.
Вернее, теперь я знаю ответы на другие вещи. Может быть, в этом суть: в каждое данное время мы способны знать ответы только на определенное число вещей.
— Вот видите, — сказала Рейчел. — Он все еще заставляет вас думать о себе. Дерьмо.
Когда они подъехали к дому Джин, Рейчел начала снова:
— Был у меня один. С ним было приятно — умный, достаточно милый — для мужчины очень неплохой. Все было хорошо, пока я не поймала его, когда он подглядывал, как я кончаю.
— В окно подглядывал?
— Нет, Джин, не в окно.
О Господи, подумала Джин, мы все еще об этом.
— Не в окно. В постели. Секс. Траханье.
— А.
— Он завел привычку смотреть на меня. Будто я была дрессированной собакой. А что там внизу? Уголком глаза. Жуть брала. Я решила отплатить ему. Меня на этом зациклило. То есть я видела, что отношения долго не продлятся. Но очень хотела отплатить ему. Чтобы он меня запомнил. Я начала притворяться, будто не кончаю. Это вас шокирует?
Джин покачала головой. Как же все изменилось. А Рейчел продолжала. Тон у нее был агрессивный, но Джин уловила скрытую неуверенность.
— Сначала было нелегко, и иногда я срывалась, но чаще выдерживала. И это его доводило. Я кончу, но притворюсь, будто нет, и заставляю его продолжать, продолжать, а сама притворяюсь, будто вот-вот, что еще немножко, вот сейчас за следующим поворотом, понимаете? И утешаю, как школьника. Все хорошо, это никакого значения не имеет. А когда он скатывался с меня и уже почти засыпал, но еще не совсем, я притворялась, будто немножко сама себе помогаю. Ничего драматичного, просто давала ему понять, чем я занята, и притворялась, будто сдерживаюсь, чтобы его не расстроить. Как его это доводило! Очень и очень. Дерьмо.
Ну зачем так утруждаться, думала Джин, выходя из машины. Сначала проделывать это, а потом рассказывать мне. Разве только… это же не про Грегори, ведь нет? Она попыталась вспомнить свои худшие годы с Майклом, тусклые дни под сердитым небом, одинокие ночи под бомбежной луной. Она бывала печальной, разочарованной, сердитой; но не смогла вспомнить ничего хоть отдаленно похожего на брезгливое презрение, которое сейчас продемонстрировала Рейчел. Вопрос в характере или в поколении? Люди постоянно твердят, что теперь у женщин больше свободы, больше денег и широкая свобода выбора. Возможно, такое продвижение вперед не могло быть достигнуто без необходимого закаливания характера. Это объяснило бы, почему часто кажется, что отношения полов стали не лучше, а хуже; почему появилось столько агрессивности и почему им так нравится называть агрессивность честностью. Или, быть может, думала Джин, быть может, есть объяснение попроще: я забыла, как я себя чувствовала. У сознания есть манера отправлять непродуктивные воспоминания в мусорное ведро. Забыть вчерашний страх — значит обеспечить сегодняшнее выживание. Когда я жила с Майклом, возможно, я чувствовала такой же гнев и такое же презрение, но я давила их подушкой, будто двух пищащих щенков, а теперь уже не могу вспомнить, где закопала тельца.
Рейчел сказала:
— Я люблю страх в глазах мужчины, когда он знакомится с умной женщиной.
Рейчел сказала:
— Если я что-то презираю, так это мужчину, который подличает перед женщиной.
Рейчел сказала:
— Только женщина способна понять женщину.
Она ушла из дома в шестнадцать лет, пошаталась по нескольким большим городам, пожила в домах, куда не допускались мужчины.
Рейчел сказала:
— Мужчины бьют женщин чаще, чем когда-либо прежде. Мужчины убивают детей.
Рейчел сказала:
— Все дело в деньгах и политике, не верьте, будто это не так.
Рейчел сказала:
— Я не критикую. Я просто думаю, что вы все еще ждете мужчину, который явится и ответит за вас на все вопросы.
Джин представила себе качели, выкрашенные муниципальной зеленой краской. Толстяк в костюме-тройке сидел на одном конце доски, прижимая ее к земле. Джин осторожно взобралась на первое сиденье напротив него; но ее небольшой вес, помещенный так близко от точки опоры доски, даже ее не качнул. Появилась Рейчел, мартышкой вскарабкалась на задранный конец качелей позади Джин и, даже не подумав о своей безопасности или об асфальте внизу, принялась прыгать вверх-вниз. Толстяк в корректной тройке на мгновение испытал неприятные толчки, но затем сдвинулся на ягодицах и устроился поудобнее, а его каблуки ни разу не оторвались от земли. Через некоторое время Рейчел в бешенстве ушла. Толстяка это словно бы совсем не огорчило. Очень скоро придет еще какая-нибудь женщина. К тому же качели принадлежали ему.
Рейчел сказала:
— Трое мудрецов — вы что, шутите?
Рейчел сказала:
— Если они сумели отправить одного мужчину на Луну, так почему не отправили их всех?
Рейчел сказала:
— Женщина нуждается в мужчине не больше, чем дерево — в собаке с задранной ножкой.
Рейчел однажды поручили почистить отцовские ботинки, и она вместо гуталина вымазала их зубной пастой; она видела, как интеллект ее матери расточался на подсчеты, во что обходятся консервы; она наблюдала, как ее отец заточал ее мать в мягкой клетке своих рук.
Рейчел сказала:
— Мужчина на белом коне — это конечно, очень мило, но кому придется убирать навоз?
Рейчел сказала:
— Родиться женщиной — это родиться левшой и быть вынужденной писать правой. Неудивительно, что мы заикаемся.
Рейчел сказала:
— По-вашему, я кричу? Вы не знаете, до чего они глухи.
Джин поймала себя на вопросе, не был ли отец Рейчел с ней жесток, не оставило ли первое соприкосновение с мужчиной непреходящие шрамы. Однако Рейчел догадалась о ее мыслях прежде, чем она успела додумать их до конца.
— Джин, — сказала она, — это мужской довод. Ключ не подходит к гайке.
— Я просто подумала… — начала Джин.
— Ну, так не думайте. Для того чтобы стать феминисткой, вовсе не требуется, чтобы вас изнасиловали. И не требуется смахивать на гаражного механика. Просто надо быть нормальной. Просто надо видеть вещи такими, какие они есть. Все это очевидно. Все это так до хрена очевидно, — сказала Рейчел. — Для мужчины wife рифмуется с life. Что рифмуется с husband? Да ничего. Разве что dustbin.[9]
Джин сказала:
— Не думаю, что вы оставляете мужчинам хоть какие-то шансы.
Рейчел сказала:
— Ну, теперь они знают, что чувствуем мы.
Они завели обыкновение ходить куда-нибудь раз в неделю — кино, обед, разговоры, в которых обе начали любяще пародировать точки зрения друг друга. На третий вечер Джин настояла, что за обед заплатит она; позднее в машине перед домом Джин Рейчел перегнулась и поцеловала ее в щеку.
— Лучше поторопись, пока твой папочка не задал тебе жару.
В четвертый вечер в индийском ресторане, когда Джин решила, что повар помешался на мандариновом красителе, Рейчел пригласила Джин поехать к ней. Джин засмеялась. На этот раз приглашение удивило ее много меньше.
— Но что они делают? — спросила она игриво.
— Они?
— Они, — повторила она, подразумевая «лесбиянки», но так и не заставив себя произнести это слово.
— Ну, — твердо начала Рейчел, и Джин немедленно подняла ладонь.
— Нет, я просто так. Нет. — Внезапно у нее в мозгу «они» превратились в «мы»; во что-то немыслимое и стыдное. — В любом случае…
— В любом случае — Фестиваль Британии?
— В любом случае я не думаю, что вы… э… лесбиянка. — Теперь она сумела выговорить это: пауза дезинфицировала это слово, и оно прозвучало отдаленным, теоретическим, практически не приложимым к Рейчел. Ее миниатюрная белокурая спутница сжала ее запястья, яростный карий взгляд запретил Джин отвести глаза.
— Я трахаю женщин, — сказала Рейчел медлительным категоричным голосом. — Для вас это достаточно по-лесбийски?
— Вы слишком мне нравитесь, чтобы быть одной из них.
— Джин, ничего менее умного я от вас не слышала.
— Наверное, я имела в виду, что за этим во многом кроется желание посчитаться с мужчинами? То, что ваше поколение называет политикой. Это же о другом. Это же не… не только секса ради.
— А когда секс был только ради секса?
Да всегда, хотелось ответить Джин; но было ясно, что это будет неверный ответ. Возможно, ее опыт слишком невелик, чтобы спорить с Рейчел. Ну почему она всегда умудряется рассердить людей? Вот Рейчел — прямо-таки подбивает ее сказать какую-нибудь глупость. Она не осмелилась. Вернее, осмелилась, но в другом направлении.
— В любом случае, понимаете, я не хочу.
— А! Ну, это довод совсем другого порядка.
Джин посмотрела на Рейчел, на ее выставленный вперед подбородок и яростные карие глаза. Как кто-то может выглядеть настолько сердитым, и сердитым не от разочарования, а от желания? В мозгу Джин всплыло: «она очень миленькая; с таким сильным характером; я к ней очень привязалась». Но, поняла она, это были клише, с помощью которых старость разряжает бомбу юности. Ей стало жаль Рейчел, все еще настолько юную, что вещи для нее делились на правильные или неправильные; гордость или виноватость были еще впереди. А затем за этой гордостью или виноватостью — возраст, на который Джин почти боялась надеяться, — возраст отчужденности, состояние настолько же нутряное, сколько и церебральное. Теперь, когда она слушала какую-нибудь историю или смотрела фильм, ее гораздо менее заботило, будет ли конец счастливым или несчастным; ей хотелось только, чтобы он оказался соответственным, верным своей собственной логике. То же, что и с фильмом своей собственной жизни. Ее пожелания больше уже не сосредоточивались на счастье, или на финансовом благополучии, или на свободе от болезней (хотя и включали все три), но на чем-то более широком — на поддержании определенности. Ей требовалось знать, что она и дальше будет самой собой.