Елена в злобе скрипнула туго стиснутыми зубами:
— Из-за него! Он и сейчас небось пьет и пьет…
Но она ошиблась: Яков не запил после отъезда приемщика. Наоборот, ошибка с заветной бочкой и особенно отчаянная растерянность всегда энергичной, деловито собранной жены, странное выражение ее узкого, жестковато худого лица, когда она металась, как в горячке, по всей усадьбе, — все это испугало и отрезвило его. Едва вертолет, увозивший Елену, взревел и дернулся через Ком-ю в сторону города, Долбанов заставил себя выпить полный стакан творожной кислятины. И хотя тело все еще сковывала трусливая слабость, тянуло закрыться в избе, прилечь, он преодолел и это: надо было спасаться. Прежде всего — надежно спрятать улики. Не просто спрятать, а схоронить, утопить. Пускай добро пропадает, лишь бы выпутаться из такого поганого дела.
С бочкой в конце концов ерунда: ну, ввалилась нечаянно красная рыба в сеть, допустил оплошность, все верно. Готов за это ответить. Однако себе ту красную рыбу не взял? Не только не взял, но и сам же, по собственной воле, отдал ее приемщику из райпо, отослал с ним в город: вот, мол, раз уж нечаянно получилось, что голку поймал, пусть она достанется добрым людям. Себе ничего не взял, хотя согласен, что виноват, и потому готов заплатить, что положено, за такую ошибку. Со всяким ошибки бывают. А все потому, что вода — она дело слепое, особенно ночью. Ловишь, к примеру, язя, ан вдруг в каком неучтенном месте ввалится и семга. Пока вынимал ее из ячеи, пока что — поранил. А может — срок выемки пропустил, сетку не вовремя вытянул, она и уснула. И в том еще сознаюсь, что изредка выпиваю. Как молвится: не всегда в себе. Отсюда — тоже ошибки. Тут уж мой грех, извиняйте…
Все больше приободряясь от этих мыслей, он поймал хорошо откормившегося за лето мерина, запряг его в расшатанную телегу и, не таясь Онисима, сидевшего, по обыкновению, на приступочке своего крыльца, сделал две ездки в тайгу.
Вначале он в горелом лесу за Черным озером спустил в бездонную бочажину две бочки: одну с лосятиной, другую с хорошей рыбой. Бочки стремительно скатывались с телеги к черной и круглой, как глаз, тускло отсвечивающей воде, ухали в нее, вода с тяжким плеском расхлестывалась и смыкалась, и еще долго вскипали на ней сизые, жирные пузыри.
Две другие бочки пришлось разрубить, а рыбу зарыть.
— Ты это что же делаешь? — резким тенорком спросил Онисим, когда Яков вернулся наконец домой, распряг и отпустил мерина снова на луговину, а телегу загнал на прежнее место в высокие бурьяны. — Куда те бочки возил? Прятал, что ли?
— Чего прятал, того больше нет. Лешему гостинец отвез, — вытирая пот со лба рукавом рубахи, отшутился Долбанов.
— Чуял я тот гостинец, — не принял шутку старик. — Вижу я плохо, что говорить. А нос, однако, служит исправно. Чуял я, как рыбой и мясом несло от твоих гостинцев.
— Чего несло, то с ветром прочь улетело, — по-прежнему полушутливо ответил Яков.
Было видно, что устал, но сделанным очень доволен и не ждет от Онисима никаких осложнений.
— Не все унесло, однако, часть и в носу у меня осталось! — не поддавался старик. — Так что ты, парень, зря. Похоже, все эти годы ловчил тут не хуже тех самых пострельщиков, кои лося убили?
— Бывало, — счастливо отдыхая после тяжелого напряжения, благодушно заметил Яков.
— То-то вот, что бывало. Лося-то, видно, совсем не они, а сам свалил? Помню тебя еще в те давние годы: всегда ты был полазушником. Чего-ничего, а всегда норовил схватить.
— И это бывало.
— Я те дам «бывало»! — совсем рассердился Онисим. — Без совести, знать, живешь?
— Не с совестью, с бабой своей живу. Она, чай, слаще! — ощерил в усмешке белые, крепкие зубы Долбанов.
— И у обоих, я вижу, совести нет. Насмотрелся я да наслушался тут за эти за восемь ден. Не дом у тебя, а чистый кабак. Трактирная лавочка вроде: народным добром торгуешь? Все дочиста тут гребешь? Оттого, что ни день — у вас застолье да пирование…
— А тебе-то, дед, что?
— А вот то! Жить рядом с тобой неохота, вот что. Думал приеду, душой отдохну. А вместо этого одно огорченье. Так что имей в виду: свидетелем буду, если чего.
Онисим сердито сплюнул и, шаркая валенками по пыльной земле, засеменил к своей избе. Его сгорбленная, маленькая фигурка была, однако, так выразительна, такое негодование и презрение выражала она, что Яков злобно выругался:
— Туда же еще! В чем душа держится, а грозишь. Смотри, — в свою очередь пригрозил он вдогонку, — как бы тебя ночью леший не придушил. Он таких свидетелей не любит.
Онисим остановился было, хотел что-то ответить, но раздумал и еще отчужденнее зашагал к своему крыльцу.
Некоторое время над их усадьбами, над луговиной и рекой, над таежными чащобами, окружавшими Глыбуху, стояла обычная, наполненная холодноватым солнечным светом и шумами ветра, ровная тишина. Потом издалека послышался давно знакомый, привычный здесь звук: летел вертолет — первый за это утро.
Вертолет повис над луговиной, покачался, выверяя горизонталь, и опустился на землю. Но лопасти, хотя и медленнее, продолжали крутиться. Из машины выскочил не милиционер, как ожидал Долбанов, а давно уже знакомый Якову механик Серков.
— Эй, — крикнул он угрюмо стоявшему возле своей калитки мужику. — Принимай бумагу. Слышь? Принимай, говорю. Или бежать до тебя прикажешь? Много, брат, чести! Тем более — мы с Андреем спешим. На вот, читай.
Он положил бумагу на траву, придавил ее камнем.
— Вызывают тебя в райпотреб. С отчетом. Наколбасил? Так тебе и надо, жадюга!
Не дожидаясь, когда мужик подойдет к бумаге, Серков побежал к машине, с ходу нырнул в ее дверь, вертолет взревел, ткнулся лбом в сторону, оторвался от луговины и, утробно ревя, устремился на север, к буровикам.
14
Два дня назад Николка Долбанов уехал в город на военно-спортивные состязания, поэтому не он, а Виктор отвез в своей моторке Елену в Глыбуху.
Удовольствия это ему не доставило: симпатии к старшим Долбановым он не испытывал, но и отказать заплаканной, взвинченной страхом, смиренно молящей о помощи Елене не хватило духу.
Дать ей лодку, пусть едет одна? Но когда и как получишь моторку обратно? Нет, лучше уж отвезти самому, потерять на этом целый рабочий день, зато потом ни о чем не думай, все при тебе. Тем более, решил он, посоветовавшись с матерью, может, старик наконец согласится вернуться домой? Хватит ему там жить впроголодь, без домашнего обихода. Побывал на кладбище у бабки Дарьи, поскучал в одиночестве, — и довольно. Здоровье надо беречь, не парень какой, а дед.
Раздумывая об этом, стараясь глядеть не на хмурое и злое лицо Елены, а на открывающиеся взору лесные сумрачные берега, уже обожженные ночными осенними холодами, на клубящееся облаками пестрое, иногда озаряемое солнцем небо, он гнал моторку по знакомым плесам и перекатам к давно уже чужой для него, «долбановской» Глыбухе.
Елена молчала. Намертво сомкнув небольшие острые губы, сгорбившись как старуха и тупо глядя вниз, на свои обутые в резиновые боты тонкие ноги, она казалась Виктору больной, бесконечно уставшей, охваченной не дающей отдыха злой дремотой. Но едва показалась Глыбуха, едва моторка ткнулась носом в знакомый глинистый берег, как женщина с ходу спрыгнула прямо в воду и бегом устремилась через бурьяны к усадьбе.
«Как перцем посыпали, — усмехнулся парень. — Ишь чешет — и чемпион не догонит!»
Он втянул моторку на берег, чтобы ее не снесло течением, и неторопливо зашагал к старой дедовой избе. «Ну и люди! — думал он о Долбановых. — Хапуги! Нашел наш старикан к кому приезжать на отдых! Таких и по всей-то стране осталось небось немного. Сторонятся большой народной дороги, прячутся в норы, как раки. Надеются отсидеться там, жизнь обмануть. Хотят прожить в одиночку. «Вы, мол, там стройте, а мы сами по себе…» Не выйдет, однако, гражданка Елена! Не так, так сяк, а жизнь сковырнет вас прочь. А то и сами на корню сгниете. Сегодня же заберу старика отсюда, нечего ему тощим боком кирпичи на печке считать…»
Онисим встретил внука на крылечке с неожиданной для него радостью. Ощерив розоватые десны в широкой, по-детски счастливой улыбке, он шагнул с крылечка навстречу — весь до прозрачности беленький, тощенький, легкий. Вслед за ним сорвался с крыльца и щенок, который как видно, давно уже привязался к доброму деду и теперь не отходил от него ни на шаг.
— Витюшка, ты ли? — тоненько протянул Онисим, оглядывая рослого внука. — Вот не ждал. Вот хорошо!
— Соскучился? — шутливо подразнил Виктор, а самому хотелось обнять, расцеловать любимого старика.
— Ох, парень, и не говори! Особо в эти остатние дни.
Он невольно взглянул туда, где слышались возбужденные голоса Елены и Якова. И парень это отметил.
— Не то чтобы только по тебе соскучился, — говорил между тем старик. — По ангелочкам моим, Катеньке да Аленке. По матери твоей Насте, по всем ребятам. Да и по корешу Фролке тоже. В общем, по дому в целом, по нашему совхозовскому житью.
Он опять, хотя и мельком, но явно неодобрительно глянул в сторону долбановской усадьбы.
— Тут теперь что? Ничего тут теперь в Глыбухе и нет, окромя могилки. Долбановский хутор, вот те и вся Глыбуха! Разве с нашим совхозом ее сравнишь?
— Ага! — довольный таким оборотом дела, с веселым упреком подхватил Виктор. — Говорили тебе не езди!
— Так ведь одно говорить, а другое — жить. Оно у всех у людей вот так-то: поверят каким словам или прежним удачам, так туда и стремятся. Так там и ждут, и ищут…
— Пока их по лбу не стукнет!
— Ага. Как стукнет, так и поймут. Такая уж карусель.
— Так, может, нынче же и уедем?
— И то, — согласился старик. — Тем более и тепло уж не то. Эно вон ветер-то ледяной. Один бок солнышком греет, другой — холонь холодит. С рани глянешь — лужок за ночь весь побелился. Трава торчком стоит, стекловатая. Осень, значит. Так уж и есть. Меня, вон, на Черном вроде как даже и остудило. А главное, это, скажу я тебе… Он кивнул в сторону долбановской усадьбы: