Лизка болезненно сморщилась, что-то пробормотала, но не проснулась. И все время, пока он нес ее на руках от болота к избе, она непробудно спала на его плече…
В избе он раздел ее донага и вымыл в корыте.
Не открывая запавших глаз, она вначале тревожно мычала, морщилась и время от времени вяло отталкивала его руками.
Потом проснулась и, не мигая, уставилась удивленным взглядом зеленых глаз в строгое, покрытое капельками пота, лицо Голубана.
Поняв, что она в избе, что муж моет ее в корыте, Лизка перевела удивленный взгляд на свои голые руки и ноги. Даже слегка ощупала себя, покрытую мыльной пеной. И вдруг застыдилась, попыталась вылезти.
— Сиди! — Он силой усадил ее обратно. — Вымою, тогда уж делай, что хошь…
И опять заработал жесткой мочалкой.
Лизка прикрыла глаза, притихла.
Вздрагивая в сильных руках Фомы, она позволила вымыть и окатить себя чистой водой. С той же тихой, девичьей стеснительной покорностью, залезла под одеяло, когда Голубан отнес ее на кровать.
— Ну вот, — грубовато сказал он, стесняясь своей доброты. — Теперь на здоровье спи.
Ощущение удивительной легкости, чистоты охватило Лизку. Что-то тайное, давнее шевельнулось в ее душе. Она хотела сказать: «Спасибо!»
Но не сказала. Только подумала про себя: «Прости меня, Фомушка… век не забуду!» — и с чувством давно не испытанного блаженства закрыла глаза, — теперь уже до утра.
Куклы художника Путятина
Доцент Фарфаровский и раньше не нравился Павлову. А в последнее время особенно: готовясь к защите кандидатской диссертации, он вот уже несколько недель лебезит перед всеми, кто может иметь хоть какое-то влияние на исход предстоящей защиты.
«И ведь вовсе не потому, что страхуется и боится, — думал теперь Павлов, поглядывая на вертлявую фигурку Фарфаровского, на его лисье личико с черными роговыми очками на длинном носу и на тщательно зализанные остатки волос в тщетной надежде прикрыть ими растущею плешь. — Его руководитель профессор Кудинов во время случайного разговора в кулуарах института назвал своего подопечного «обещающим» лингвистом, идущим «в ногу с эпохой», поскольку де тот «не чурается и математических методов языковедческого анализа…»
«Значит, доцент лебезит не с расчетом, а так… по свойствам характера: мелковат, неустойчив. А личность и ее действия — неразрывны. Поэтому что-то не верится в одаренность сего кандидата в ученые! — заключил свои размышления Павлов. — Уж очень он бесхребетный. Можно сказать, скользящий. Идет вроде «в ногу с эпохой», а нет-нет да и выскочит на другую дорожку. При этом готов для наилучшего скольжения к цели использовать любую горку, включая меня, а тем более Кудинова…»
В последние дни Фарфаровский почему-то особенно настойчиво льнул к неразговорчивому, суховатому в отношениях с людьми Павлову, хотя тот читал в институте курс русской литературы прошлого века и не имел к языковедческой диссертации никакого отношения. Оставалось предполагать, что симпатии Фарфаровского действительно бескорыстны. Продиктованы, может быть, своеобразным уважением к той твердой определенности, даже резкости суждений по злободневным проблемам литературы, которыми отличался Павлов о которых явно не хватало Фарфаровскому в эти сложные годы, насыщенные грозовыми разрядами идеологических споров.
Так или иначе, но Фарфаровский при каждой встрече первый спешил поздороваться и завязать разговор с хмуроватым коллегой по факультету. Не изменил он себе и на этот раз, устроившись в кресле рядом с Павловым.
Между тем заседание факультетского Ученого совета шло своим чередом. Были заслушаны информационные доклады о расписании и учебных планах на предстоящий семестр. Об опыте работы профессора-методиста, о чем методист, давно уже прозванный Водолеем, рассказывал целый час. Наконец обсудили «больной» вопрос о ликвидации «хвостов» и о дисциплине студентов.
Все это получилось длинным и скучным. К концу заседания стало настолько невмоготу, что едва декан объявил, что повестка заседания исчерпана, как Павлов не только без колебаний, но даже охотно принял приглашение Фарфаровского — «развеяться», пойти «в порядке отдыха» к художнику Путятину, который «для души» занимается еще и созданием интересных кукол.
— Нет, нет, не тех примитивов, о которых вы слышали! — поспешил заверить Фарфаровский, которому, как видно, очень хотелось доставить необычное удовольствий строгому коллеге. — Вы, наверное, имеете в виду его бесшабашного Петрушку? Так это же так… для несмышленых детей! Чтобы посмешить их на праздничном концерте. А дома, для близких друзей… о-о! Там куклы совершенно другие! Великолепнейшие! Кстати, косвенно — по вашей специальности: на стихи известных поэтов… И уверяю вас: получите высочайшее наслаждение!
О кукольном балаганчике Путятина Павлов слышал не раз, а как-то даже и видел его. Путятина охотно приглашали на детские утренники, в том числе и в Дом ученых, в школы и на заводы. Его драчливый, веселый Петрушка целый час лупил палкой по головам царей, помещиков, жандармов и капиталистов, а в последние годы и разных головотяпов, благо фельетоны на этот счет появлялись в печати нередко.
Петрушка с удовольствием размахивал своей палкой, визгливо и победоносно выкрикивал сочиненные самим Путятиным сатирические вирши, а дети в ответ восторженно хлопали в ладоши и просили:
— Еще-е!
— Петрушка, давай!
— Еще-е-е!
Битье начиналось снова, и было удивительным, как может столь неузнаваемо изменяться голос грузного, уже пожилого, отпустившего солидную крестьянскую бороду, Путятина: его Петрушка выкрикивал бойкие вирши дискантом девятилетнего мальчика. Манеры того же возраста кукольник старался выдержать и сам, когда выходил из-за балаганчика и раскланивался перед восторженной ребятней.
Путятин вел в какой-то школе уроки рисования и музыки, изредка печатал в небольших газетах статьи. Одна из статей как-то попалась Павлову на глаза, и он сердито исчеркал ее карандашом вдоль и поперек. Речь в ней шла о народных обрядовых песнях, и Путятин, как само собою разумеющееся, утверждал, будто «главное содержание старых народных празднеств составляет опьянение. Так было в старину, так нередко происходит у нас и теперь, хотя в несколько модернизированном виде…» Подчеркивая раздражавшие его фразы, Павлов скользил взглядом по газетной странице дальше:
«Наиболее героические сюжеты и их необычайно яркую поэтическую разработку мы находим прежде всего в так называемом княжеском эпосе. Непредвзятое исследование этого эпоса приводит к неоспоримому выводу, что он суть создание отнюдь не низов, а культурных слоев тогдашнего общества, или, как бы мы теперь сказали, господствующих классов. Между тем собственно народные песни, с точки зрения подлинного искусства, по большей части отличаются примитивностью содержания и формы, плакатностью и даже карикатурностью, что в свою очередь являлось отражением материальной и духовной нищеты народа, хотя, конечно, и может быть оправдано с исторической точки зрения. Недаром всякого рода блаженные — это типичные персонажи народного эпоса, как и фольклора вообще, в то время как героический богатырский эпос является, несомненно, эпосом княжеско-купеческой среды…»
Но самое неожиданное Павлов узнал от Фарфаровского только теперь: оказалось, что сорокавосьмилетний Путятин — крестился.
Самым вульгарным образом — у попа.
Крестился сразу же после того, как его жена, актриса театра, покончила с собой, выбросившись из окна с четвертого этажа. Тогда же он перестал выступать и на утренниках со своим Петрушкой.
«Похоже, что этот господин просто форсисто блажит! Мужик — модерняга! — с неприязнью раздумывал Павлов, шагая рядом с Фарфаровским по шумным московским улицам в сторону Арбата, где в одном из переулков жил Путятин. — Нынче увлекаться иконами и креститься — вообще стало в некоторых кругах признаком утонченности. Парижанин в лаптях. На такого типа стоит, пожалуй, взглянуть разок хотя бы из любопытства…»
— Он что же действительно верующий или так… оригинал? — уже у самого подъезда поинтересовался Павлов.
Фарфаровский остановился, суетливо дернул узкими плечами:
— Кто его знает. Сам он говорит, что крестился «по велению совести».
— Что же это за «веление»?
— В том смысле, что, дескать, истинно русский должен быть обязательно православным.
— И в этом вся его философия?
— Что вы! Он эрудит. Прямо-таки на уровне доктора богословия!
— Силен!
— Да уж, палец в рот не клади! — стараясь подладиться под иронический тон Павлова, подхватил Фарфаровский. — Понять идею беспричинного, самозародившегося космоса — значит, по его мнению, согласиться с нелепостью. Между тем как христианское учение о творце ставит-де все на свои места. В общем, религиозная муть! — заключил Фарфаровский, явно стараясь показать коммунисту Павлову, что сам он дружит с Путятиным отнюдь не на идейной основе.
И чтобы окончательно развеять какие бы то ни было колебания, поспешно добавил:
— Но вы не беспокойтесь, о боге он с незнакомым рассуждать не станет. Тем более что куклы его к божественным теориям не имеют никакого отношения.
Дом был добротным, старой постройки. В таких домах люди до революции жили из поколения в поколение, свято соблюдая семейные традиции, образуя как бы свой мир, способный противостоять любому натиску времени.
Подстать «старорежимному купчине» — как с беспричинной пока неприязнью определил Павлов этот дом, — была и квартира Путятина. Когда-то, видимо, здесь были богатые апартаменты, представлявшие собою единую квартиру в десяток комнат с высоченными лепными потолками, массивными окнами и стенами аршинной толщины. Потом помещение стали приспосабливать для новых жильцов. Появились времянки-перегородки, дощатые двери, обшарпанные закутки. Образовался длиннейший коридор, который вел к самой дальней из квартир, где теперь и обитал вдвоем со старухой матерью Путятин.