— На тебе, бабушка, что осталось! — и прямо в ладошку сунул восемь копеек.
Не успела она понять, в чем дело, как бес в коричневой шапке («На самый затылок ее он сдвинул, вот-вот слетит! И чуб спереди, будто грива…») уже отошел от кассы, спокойно подал свой чек продавцу, взял сверток — и был таков.
Бежать за ним следом?
Неловко. И не успеешь.
К тому же ведь вот удача: как раз этих восьми-то копеек и не хватало на триста граммов халвы!
Слаб человек, нестоек. Пришлось сказать тому доброму бесу вслед:
«Спасибо тебе, сынок!» — и сунуть денежки в кассу…
— Случай, скажу, не ахти какой, — усмехнувшись, проговорила старуха. — А вот, выходит, что он и явился всему началом!
Она указала рукой на сияющий мир гостиной:
— Ведь, может, как раз из-за тех восьми-то копеек с Домом для нас, престарелых, и началось! Выходит, что я положила всему начало.
— Ну, ну! — упрекнула старуху Анна Петровна. — Хорошее дело не принижай. Оно, уж поверь мне, возникло из-за другого!
— Не говорю, из чего оно вышло от корня, — строптиво, но все-таки согласилась старуха. — Возникло оно, конечно, из основного закона Советской власти насчет заботы об человеке. Это мы понимаем. Это само собой. А я говорю другое: из-за меня у Ивана Никитича мысль в те поры возникла!
— Ну, может, частично это и так, — в свою очередь, согласилась Анна Петровна.
— Об этом и речь! Сам же Никитич первый признает, коль спросим, что так и было.
И в самом деле: секретарь райкома партии Иван Никитич Григорьев задумался над судьбой престарелых работниц в своем районе действительно из-за бабки Букиной.
В тот день по пути из райкома в партком текстильного комбината он забежал в магазин купить папирос и коробку спичек. Самому заниматься этим ему приходилось редко, и он, встав в очередь в кассе, взглядом свежего человека сразу заметил старуху: стоит возле кассы неважно одетая бабка, молчит, чего-то смущенно мнется. Хотя в открытую и не просит, а в руку ей кто-то походя все-таки сунул сдачу.
Лицо старухи явно знакомо. Ну так и есть: бывшая ткачиха Букина Евдокия… вот тебе раз!
— Ты чем же, бабушка, промышляешь? — спросил он, забыв о спичках и папиросах. — Неужто милостыней живешь?
Старуха смутилась: надо же так случиться — сам секретарь!
Не ожидала она увидеть Григорьевича в этот час в магазине. Хоть не ахти как знаком, да и в районе, считай, новичок: всего пять лет как работает здесь «по партийной линии», добр, говорят, а все же — начальство.
Однажды ее и других старух пригласили в райком, а потом и на юбилей текстильного комбината. Старухи сидели рядком в президиуме, вели разговоры с Григорьевым и директором комбината Петровым. Выходит, не то, чтобы очень знакомы, а все же мужик душевный: партийный товарищ.
Подумав об этом, старуха ответила:
— Я так… стою себе. Вон сдуру дал деньги какой-то. А я при чем? Не бежать же теперь за ним — на, мол, обратно?
— Бежать ни к чему. Но могла бы их и не брать.
Старуха насупилась: ишь ты, въедлив этот Григорьев. А рассудить-то: что человеку пять либо восемь копеек? Дал не из жалости, а по дружбе. И не на немощь дал, а просто от доброты: «Покушай, мол, бабушка, повкусней за наше здоровье!» Только-то и всего… Подумав об этом, она угрюмо сказала:
— Не нищенка я. А хочу — и стою у кассы. Кому я округ мешаю?
— Стыд, бабка, должен мешать. И прежде всего не тебе, а мне, — ответил Григорьев негромко и дружелюбно. — Давай-ка, старая, отойдем в сторону. Ты мне расскажешь, что да к чему…
Неделю спустя в кабинете секретаря райкома собрались руководители фабричных парткомов, профкомов и комсомольских организаций текстильного комбината и других предприятий.
Еще через несколько дней в отделах кадров стали срочно просматривать архивы.
При помощи жилотдела райисполкома нашли адреса.
Девушки-комсомолки и женщины из завкомов пошли по квартирам.
Так набралось семнадцать старух, проработавших на комбинате и фабриках района по тридцать, по сорок лет, а теперь кое-как живущих на пенсию: либо в перенаселенных комнатках у родных, либо в таком же безрадостном одиночестве, как и Букина Евдокия.
На заседании бюро райкома, а затем в главке Григорьев сделал доклад. Решили вначале для опыта создать интернат-общежитие для старух текстильного комбината. Их пенсии лягут в общий котел. Правда, не очень-то густо будет в этом котле, поэтому надо в него добавить фабричных средств — из фондов директора и завкома.
— Выходит, «похлебка из топора»? — пошутил начальник главка, подводя итоги. — Как в сказке о бравом солдате Куроптеве! Но уж если солдат сумел сварить такую похлебку из топора, то мы-то, я думаю, при наших средствах сможем ничуть не хуже? А то о людях у нас забота, пока они у станка. Чуть вышел за проходную, никто и не вспомнит!
Он что-то пометил в своем блокноте, сказал:
— Устроим ткачих — займемся другими. Таких, полагаю, у нас наберется куда как больше семнадцати человек. Им тоже надо помочь. А старухам, — добавил он, оживившись, — надо все сделать с душой, добротно. Чтобы и дом был удобным, и в комнатах чистота. Пусть комсомольцы с завкомом шефство возьмут. Об этом товарищ Григорьев правильно говорил. Старухам, конечно, нужны и подарки к праздникам, и читка газет, и выступления молодежной самодеятельности. Экскурсии, может быть.
— До сих пор у наших старух пока что была популярна одна экскурсия, — усмехнулся Иван Никитич. — Как воскресенье, так идут гуськом на Ваганьковское кладбище. Сядут там на скамеечки да и делятся новостями. Чужих покойников до могил провожают. Вместе со всеми поплачут — и вновь на свои скамеечки, поболтать…
Весть о заводском Доме для престарелых разнеслась среди старух мгновенно.
— Держитесь, девки! Не поддавайтесь! — предупреждала подруг горбатенькая, самая недоверчивая из ткачих Матрена Картонникова в очередное воскресенье, когда они, шесть бабок, отдыхали после обедни на скамеечках.
— Вдруг да нас только так завлекут, как, бывало, парни молоденьких завлекали? Наобещают, наговорят семь верст до небес и все лесом, а хватишься — только одни просчеты.
— Чего ты боишься недосчитаться? — насмешливо спросила Матрену неторопливая и благообразная, наиболее рассудительная и уважаемая из них, Марья Смирнова. — В чем тебя там обманут?
Она повернулась к настороженным старухам:
— Похоже, полсотни годов назад, а может, и больше, нечаянно обманул Матрену какой-никакой ловкач-парень, а она с тех пор никак и досе́ очнуться не может! Все ей мерещится обольщенье.
Старухи негромко, дробненько засмеялись.
— А что же, хоть поздно, а честь свою бережет! — усмешливо поддержала Матрену Букина Евдокия. — Оно и в старости беречь ее надо.
Подружки опять засмеялись, одновременно и одинаково вытерли, — нет, не вытерли, а как-то очень уж по-старушечьи бегло обмяли смуглыми ладошками свои сухие морщинистые губы и тут же притихли: что-то еще скажет разумная Марья?
Та добавила, усмехнувшись:
— Честь свою хорошо беречь, когда она есть. А тут, у Матрены, небось эта честь и сама про себя забыла: какая такая она была в те поры? Не честь бережет Матрена, — сердито закончила Марья Смирнова, — а скупость свою да глупость старую тешит! Кто на твою пенсию нынче позарится, ты скажи? — обратилась она к Матрене, — Чего ты боишься?
— А того и боюсь, — обидчиво закричала в ответ Матрена, — что уж наверное обольщенье! Пенсия, чай, нас кормит. Она государством дадена за былую работу. Она есть питанье мое, одеванье мое, надея моя до гроба! С ней я вроде и житель! А в общем котле она как утонет, да как зачнут над ней мудровать… живо станешь никому не желанной, без всякой самостоятельности, молчком!
— Зачем же молчком? И кто начнет мудровать?
— Да так уж, найдутся! — загадочно проговорила Матрена. — Еще неизвестно, какое будет начальство. Потом опомнишься да захочешь выйти назад, ан — и не выйдешь, пенсию из котла не вынешь. Ходи тогда, хлопочи.
Она замолчала. Притихли и остальные. Хоть скучно живут, а как-то живут, привыкли. Да не всякой и выгодно сравниваться с Матреной: вон, к примеру, у Марьи Смирновой пенсии больше, да еще и сын шлет. Может, невыгодно ей — в общий котел! Но велит сердцу по долгу и по душе, а оно сердечко-то, может, ноет.
И все же Марья Смирнова, вздохнув, упрямо сказала:
— Тебе, Матрена, я вижу, и пенсия малая по уму. Но я за твой умишко и рубль не дала бы: много…
Старухи неодобрительно зашумели.
Не слушая их, Марья добила Матрену:
— Не хочешь с нами объединяться — не надо. А если объединишься и после захочешь выйти, верном тебе все твои денежки, когда ты захочешь. Из собственной пенсии их верну! Да еще пятьдесят приплачу за общую радость, что ты ушла.
Широкое, доброе лицо старухи Смирновой изобразило такое открытое презрение, что именно это вдруг больше всего и убедило горбатенькую Матрену.
— А я чего? — спросила она смущенно. — Говорить говорю, а я, чай, от всех не отстану. Как вы, молодухи, так уж и я! Бывало, помнишь, — добавила она горделиво, — в цеху с тобой рядом стояла, а много ли отставала? Ну, верно: ты — впереди. Но и я — за тобой! Ведь правильно?
— То верно, — смягчилась Марья Смирнова. — Ты ростом была и тогда с уто́к, а бегала шустро.
— Вот видишь? Чего же в самое темя бьешь, лиходеева тетка? — уже шутливо, с легкой душой ухмыльнулась Матрена. — Нельзя и слово свое сказать! Чай, дело тут на всю жизнь! И ночь не поспишь, вздыхамши.
Когда оформление дел уже подходило к концу и исполком райсовета, после сложных прикидок для густонаселенного района, выделил наконец и дом, предназначенный для старух, бабка Евдокия решила тайком от подруг взглянуть на их будущее жилище.
Есть еще в Москве зеленые, тихие переулки. Совсем недалеко от городской магистрали после камня, железа, бензинного перегара и шума вы вдруг оказываетесь в мире дерева и травы. Обшитые потемневшим тесом дремлют под солнцем одноэтажные и двухэтажные дома, доживая свой долгий век. Перед ними, в маленьких палисадничках, кудрявятся липы и клены, акация и сирень. Растет трава в кое-как замощенном чистеньком переулке.