От его руки шло ласковое тепло, и Нюра, подумав, сказала:
— Меня папа бьет…
— Как то есть бьет?!
— Он — пьяный. А новая мама учит молиться.
Директор хмуро подергал светлые, недавно отпущенные усы.
— А ну, — сказал он ей строго. — Пойдем ко мне в кабинет.
В тот же день вечером тетя Лена Капустина и Надя Ефимова пришли на квартиру Промотовых.
Дверь им открыла большеносая мама Сима. Она подала нежданным гостям тускло поблескивающие лаком стулья и улыбнулась. Но тетя Лена и Надя будто и не заметили эти стулья. Они внимательно оглядели комнату и молча подошли к столу.
— Скажите, гражданин Промотов, — спросила тетя Лена внушительно и спокойно. — Что с вашей девочкой?
Мама Сима торопливо вставила:
— С ней ничего. Она кушает плохо… плохо с чего-то спит. А так — ничего!
Ее мясистое лицо порозовело и расплывалось в улыбке. Но черные маленькие глаза смотрели настороженно, — девочка не любила их, эти острые как булавки, неласковые глаза.
Тетя Лена подождала, когда мама Сима скажет все, и так, словно мамой Симой ничего еще не было сказано, снова строго спросила у Нюриного отца:
— Скажите, что с вашей девочкой?
Мрачный, опухший Промотов глядел перед собой молча. Он был в этот вечер трезв, но после вчерашней попойки болела голова, пересыхало в горле. Ему, сдружившемуся на продовольственной базе с дурными людьми и теперь почти не выходящему из похмелья, было уже все равно, как живет его дочь, во что одевается и что ест. Не глядя на гостей, он угрюмо спросил:
— А в чем тут дело?
— Не вы нас, а мы вас об этом спросить хотели! — Лицо Капустиной порозовело от возмущения. — Девочка опаздывает, а иногда и совсем не приходит в школу. Плохо готовит уроки. На ней грязные, нечиненые платья. В чем тут действительно дело?
Мама Сима вплотную придвинулась к столу.
— Нюра такая неаккуратная! А ведь как я стараюсь, как стараюсь!
Она огорченно поджала толстые губы, вздохнула. Сытое, розовое лицо ее стало елейно-постным.
— Я разговариваю не с вами, а с отцом Нюры Промотовой, — заметила Капустина вскользь, но так отчужденно, что мама Сима вздрогнула, словно ее ударили.
— Но я ей все-таки теперь мама…
— Вы ей чужой человек. Во всех отношениях, насколько я знаю. И о вас еще будет у нас разговор особый. По духу, по поведению, по всему — вы ей не мать! — Последнее слово тетя Капустина произнесла с каким-то горьким ожесточением. — И мы сегодня пришли говорить не с вами.
Она опять повернулась к отцу:
— Вы посмотрите на вашу единственную дочь! — Теплой, сильной рукой тетя Лена притянула Нюру к себе. — Что с ней творится?
Надя Ефимова звонким от переполнявшего ее негодования голоском вскрикнула:
— Она исхудала и перестала играть! Она давно не смеется! Вы понимаете? Не смеется!
Мама Сима с ненавистью поглядела на худенькую, вздрагивающую от волнения Надю. Но ее щекастое лицо при этом по-прежнему любезно и примирительно улыбалось. Глубоко вздохнув, мама Сима сказала:
— Бедная девочка, она такая скрытная! Другая бы поделилась. А эта всегда молчит. В родном дому никого не любит! — И хотела погладить Нюру по голове.
Но та испуганно отшатнулась.
Промотов вдруг угрожающе крикнул:
— Не тронь!
Потом повторил угрюмо:
— Не тронь! Тоже мне, в самом деле, мама нашлась! Знаю я, какая ты Нюрке мама!
И в комнате все на минуту притихли. Потом тетя Лена прежним тоном спросила:
— А чем вы девочку кормите?
Она посмотрела на маму Симу выжидающе, строго. И та смутилась.
— Да так… что мы, то и она.
— Ну, что вы сегодня приготовили ей на ужин?
— Сегодня? Ну, эту… картошку, хлеб, чай. Но она не ест.
— Покажите.
Мама Сима растерянно оглянулась на мужа. Он, казалось, опять успел погрузиться в привычное состояние тяжкого, томительного похмелья, сидел у стола безучастно, опустив лицо и молча разглядывал узловатые положенные на стол тяжелые ладони. Однако заметив трусливое движение жены, угрюмо и строго буркнул:
— Ну, покажи.
И мама Сима засуетилась. Она принесла тарелку. В ней лежали сухие картофелины и такой же кусочек черного хлеба. Капустина брезгливо отодвинула тарелку прочь, сухо спросила:
— А где Нюра спит?
— В комнатке у нас тесно, сами видите, — стала оправдываться не на шутку струхнувшая мама Сима, — кроватка не умещалась, и я ее отдала знакомым… на время. А тут вот, на сундуке за дверцей, спать ей удобно.
Капустина возмущенно дернула высоким, крутым плечом:
— Вы зайдите ко мне. У меня девочка Таня тоже не моя…
Она вдруг примолкла, сообразив, что сказала при Нюре лишнее, но тут же твердо, громко закончила, обращаясь к Симе:
— Первой вам говорю об этом. У нас и Таня не знает, и знать не будет… но вам я все же скажу: да, Танечка не моя. Она от первого брака мужа. Но разве это что-нибудь меняет.
Красивое, чистое лицо Капустиной покрылось красными пятнами. Было видно, что ей трудно сдерживать гневную материнскую горечь, и Нюра, потрясенная тем, что она вдруг узнала о своей подруге Танечке, все время ждала, что тетя Капустина либо сильно заплачет, либо сердито скажет что-нибудь еще более секретное о Тане и о себе. Но гостья сдержалась. Проведя по лицу ладонью, будто смахнув паутину, она строго сказала:
— Покажите Нюрины платья. Где они висят? Сколько их у нее? А кстати, дайте взглянуть и на обувь.
Вместе с Надей Ефимовой и мамой Симой она подошла к комоду, оттуда — к шкафу и к вешалке, рассматривала вещи внимательно: распяливала платья на руках, придирчиво ощупывала петли и пуговицы, совала руку в ботинки, разглаживала на ладонях воротнички. И голос ее звучал требовательно, как у строгой учительницы в непослушном классе:
— Где чулки? Есть ли новые? Сколько пар? Есть ли запасные ботинки? Когда и где Нюра готовит уроки? Сколько у нее тетрадей, ручек, карандашей? А как с учебниками? Покажите зимнее пальто…
О том, что все это можно было и не показывать, мама Сима подумала только после того, как обе гостьи ушли. Уверенный голос, красивое и решительное лицо Капустиной, пылкое возмущение вожатой с алой косынкой вокруг тоненькой шеи — перепугали ее. И больше всего испугал Промотов: угрюмый и злой. С чего бы? Про «маму»-то как сказал… неспроста!
Невпопад отвечая на требовательные вопросы, она суетливо хваталась за тряпки, в которые превратилось Нюрино белье, помогала раскладывать их, вместе с гостями укоризненно качала кругленькой головой с мелко завитыми кудельками на висках. И ей впервые вдруг стало неловко самой оттого, что девочка действительно совсем без призора — запущена и оборвана.
Но мама Сима преодолела страх и неловкость. Проводив за дверь Капустину и вожатую, она с ненавистью сунула платья Нюры в комод, швырнула в корзину нештопанные чулки и, с открытым вызовом поглядывая на Промотова, спросила девочку:
— Нажаловалась? Я для тебя, дрянь, выходит, плоха? Не гожусь тебе в мамы? Может, тебе королеву нужно?
И визгливо крикнула:
— Чужих людей для проверки привела? Отца через школу, гляди ты, начали прижимать! Проверяют тебя, дурака… Николай, ты слышишь? Ага, молчишь? И ты молчишь, крапивное семя? Думаешь, что тебе теперь будет лучше?
Промотов горбился у стола, ко всему равнодушный. Упреки школьной комиссии и трусливые увертки этой чужой, большеносой женщины — раздражали.
— Молчала бы ты, воровка, — сказал он с вялой насмешкой. — Тоже еще, прикидывается святошей, молитвы поет. Чего в моей комнате расшумелась? Возьму вот и выгоню.
— Выгонишь? Я ворую? Из-за тебя, босяка, и ворую в своем буфете! — взвизгнула оскорбленная мама Сима. — Бесплатным вином какой уж месяц пою. Теперь отвечать за тебя придется, коль обнаружится недостача.
— Ха! Только ли за меня одного? Тиха-тиха, а таких, как я, у тебя, чай, с десяток перебывало. И хорошо бы вас всех на базе да и в буфете накрыли и присудили бы лет по пять!
Он кисло сморщился от подступившей к горлу изжоги, помял ладонями ноющую с похмелья голову. Потом встал и выпил воды. Проходя к столу, ударил дочь по затылку и вяло выругался:
— Что сбычилась? Ишь, действительно, начала позорить меня через школу. Жизнью дома, видишь ли, у отца недовольна. Пшла спать, упрямая кукла!
С этого вечера мама Сима перестала называть Нюру деточкой, милочкой, ласточкой. Молчаливая, исхудавшая девочка стала для нее ненавистнее врага. Казалось даже, что мама Сима побаивалась ее как опасной и хитрой доносчицы: неожиданный приход Капустиной и пионерской вожатой с комсомольским значком на форменном платье всерьез обеспокоил и напугал ее. А вдруг начнут придираться также и насчет молений «сестер» или еще там чего другого?
Присутствие девочки в квартире стало тяготить и беспокоить маму Симу. Но она была женщиной опытной, дальновидной. Она знала, что в таких делах нужны выдержка и осторожность, и ни разу не поругала и не побила Нюру. Делать это она заставляла отца.
— Смотри, какой змееныш упрямый! — говорила она Промотову с обидой. — Я даю ей свежую картошку с маслом, не ест! Хочет, похоже, чтобы люди на нас пальцами указывали: «Не кормят, мол, бедненькую, скупые аспиды, ай-ай-ай!»
И тот, чтобы только отвязаться от настойчивой мамы Симы, приказывал Нюре:
— Ешь!
Давясь от страха и отвращения, девочка глотала опостылевшую еду. А ночью, поднимая кудрявую голову от подушки, мама Сима злым шепотом говорила отцу:
— Ты слышишь? Это она нарочно так громко чешется, будто в крышке сундука клопы. А я перед пасхой их всех кипятком, кипятком… какие же тут клопы?
И отец кричал, ворочаясь в темноте:
— Перестань чесаться! Вот я тебя ремнем почешу! А ты чего к ней пристаешь, что ночью, что днем? — говорил он сердито Симе. — У-у, дьяволы, покоя мне с вами нет! — и отворачивался к стене.
Но маму Симу это не обескураживало.
— Посмотри, — указывала она после ужина на пишущую или читающую Нюру. — Опять уроки вовремя не выучила. И все будто потому, что стол был занят, я тут, мол, шила. Или, дескать, мои подружки уроки учить мешают своими беседами. А я сегодня и шила-то на столе всего часа два. А «сестры» нынче и вовсе не приходили. Просто, как видно, она добивается, чтобы школьные ревизоры пришли к нам еще раз — тебя проверить!