— Ты совсем пьяный, — с отвращением в голосе заявила Сана. И тут же икнула.
Цира захихикала. И тоже икнула.
— Эй, — сказал Голикс погромче.
— Не волнуйтесь, мои красавицы! — великодушным тоном воскликнул Якс. — Вина еще много, его хватит на всех. — Он рыгнул и застонал.
— Отвратительно, — заявила Цира.
— Ужасно, — подтвердила Сана.
Наступили сумерки, однако Голикс, прищурясь и наклонившись вперед, мог бы поклясться, что разглядел в темноте нечто такое, что нельзя назвать частью лодки.
— Эй!
— Что еще? — недовольно проворчала Сана.
Он повернулся к ним и показал рукой на море:
— Глядите!
Цире, казалось, передалась его тревога. Она быстро подползла к нему и коснулась его плечом.
— Что такое, Голикс?
— Вон там, в море, — сказал он. — Видишь?
Загораживаясь рукой от поднявшегося ветра, она вгляделась в темное море и покачала головой:
— Я ничего не вижу.
Голикс медленно опустил руку.
Она права.
Лодка пропала.
Какой получился момент! Он так долго мечтал об этом. Цира совсем близко от него, и ее пышные волосы ласково щекочут его щеку, их плечи касаются друг друга, а запах ее кожи… ах, что может быть слаще в целом свете…
Но лодка исчезла.
И что-то там было неладно.
Глава IIДом Алкмены
Работы оставалось еще очень много, однако человек, сооружавший стену, особенно не торопился. Конечно, приятно будет ощущать себя в безопасности, когда стена встанет во весь свой рост, однако сейчас, пока он искал подходящий камень, тащил его к месту строительства, водружал на нужное место, он получал возможность оставаться наедине с собой, думать, ни на что не отвлекаясь, о том, что могло бы быть или еще может быть впереди.
Этот отрезок стены достигал ему пока что до бедер, и хотя его высота была явно недостаточной, лично его она вполне устраивала. Уже не нужно наклоняться до земли, а поднимать тяжелые камни пока еще не слишком трудно. И еще одно преимущество — если захочешь присесть, не нужно делать лишние движения.
Большой, довольно плоский камень лежал на широком основании, сохраняя шаткое равновесие, возле пустого места в кладке. Человек, строивший стену, закрыл один глаз и наклонил голову, прикидывая. Удостоверившись в своей правоте, он поднял над головой руку, взглянул на камень и затаил дыхание. Сосредоточился. Приподнялся на цыпочках и резким движением, быстрее молнии, ударил.
Ребро ладони резко столкнулось с твердой поверхностью. Искры брызнули в разные стороны, яркие даже при свете дня, и камень раскололся. Большой кусок аккуратно упал на предназначенное для него место; мелкие улетели к деревьям, росшим по другую сторону стены.
Человек удовлетворенно усмехнулся, поглядел по сторонам — не видел ли кто, — потом состроил гримасу, слегка ссутулил плечи, потер свободной рукой запястье и простонал:
— Проклятье, все-таки больно.
— А я слышала твои слова, — пропел женский голос.
«Прекрасно, — раздраженно подумал он, — замечательно».
— Извини, мать.
Из-за деревьев вышла женщина, держа под мышкой корзинку свежих цветов. Стройная и светловолосая, с первыми седыми прядями, которые становились заметны, лишь когда ее головы касался прямой солнечный луч. Ее лицо было слегка округлым и гладким, щеки раскраснелись, а на высоком лбу выступила легкая испарина.
— Знаешь, Геракл, ты мог бы использовать и молот, как все обычные люди, — упрекнула она его с улыбкой.
Геракл улыбнулся в ответ:
— Так мне неинтересно, потому что слишком просто.
Нагнувшись, он сунул руку в деревянную бадью с водой и вздохнул, преувеличенно подчеркнув свое облегчение, чтобы вызвать ее смех.
Она и вправду засмеялась.
— Тебе жарко, — сказал он, когда жжение наконец-то прекратилось. — Посиди немножко.
И хотя ее губы уже сложились для слов протеста, он обнял ее за талию и заставил присесть на стену.
— Ну что, — произнесла она, ставя корзинку рядом и аккуратно разглаживая платье. — Снова хвастаешься?
— С каких это пор я должен хвастаться перед тобой?
Он сел на землю у ее ног и прислонился спиной к ее коленям, радуясь возможности устроить себе перерыв. Она стала гладить его по голове, а он нежился и наслаждался этими прикосновениями.
Несколько минут они сидели и молчали, слушая пение птиц в лесу, жужжание пчел в цветущих травах и почти неразличимый шепот ветерка в ветвях деревьев.
— Ты, конечно, понимаешь, — спокойно произнесла Алкмена, — что доводишь меня до исступления.
Он нахмурился:
— О чем ты говоришь? Тебе не нравится, что я сюда приехал?
Ее рука ласково шлепнула его по голове.
— Конечно, я рада твоему приезду, и ты это прекрасно знаешь. Я вижу тебя так редко.
— Тогда в чем же дело?
Она махнула рукой влево и вправо:
— Стена.
Он вспомнил ее первоначальную реакцию на его предложение — что стена для защиты дома и земли ей не нужна — и свой ответ. Он ей сказал, что она не должна отказываться от стены, потому что часто остается одна.
Ему не нужно было даже добавлять, что у него с души камень свалится, когда он будет знать, находясь в странствиях, что она в безопасности.
— Ну и что?
— Перестань кривляться. Это тебе не идет.
— Я не кривляюсь, — заныл он, хотя сознавал ее правоту, а потом весело рассмеялся, запрокинул назад голову и легонько стукнул ее затылком по ногам. — Ладно, не буду. Но почему ты возражаешь против стены? Я-то думал, ты согласилась, что она нужна.
— Верно, Геракл, — терпеливо сказала женщина. — Но всякий раз, когда ты возвращаешься домой, ты добавляешь к ней совсем немного, зато много сидишь со мной, мы разговариваем, ходим в селение, и дни проходят. — Она тихонько вздохнула. — Иногда слишком быстро. Слишком быстро.
— Ну и что же?
— Замолчи. — Она опять шлепнула его по голове. — Так вот, рано или поздно ты начнешь уходить сюда почти на целый день…
— Мама…
— Чтобы думать.
Он тотчас же понял правоту ее слов и опустил голову.
— Прости. Я не…
В ее голосе звучала нежность.
— Геракл, ты мой сын. Я слишком хорошо тебя знаю. Или у тебя что-то стряслось, о чем ты не хочешь мне рассказывать, или тебе просто не сидится дома. — Нежность сменилась легкой грустью. — И ты готовишься к новым странствиям.
Он повернулся, выгнув спину так, чтобы она могла видеть его лицо.
— Ты права.
— Я знаю.
— Я терпеть не могу, когда ты бываешь права.
— И это мне тоже известно.
Он стиснул ее лодыжку.
— Вообще-то…
Она подняла брови:
— Что «вообще-то»?
— Я не могу сказать, что мне не сидится дома. И ничего у меня не стряслось. — Он уставился на траву, выросшую возле стены. — На этот раз мне стало как-то тягостно. Трудно даже определить словами это ощущение. Тревожное предчувствие, что ли.
Она пошевелила пальцами, давая понять, что ей пора идти дальше. Потом они направились по редкому лесочку в сторону ее дома. Его радовало все — прохлада тени, солнечное тепло, дикие цветы, распустившиеся повсюду в лесу и на лугах после двухдневного легкого, но постоянного дождя.
— Ты беспокоишься из-за Геры, — сказала она.
Он уже собрался было ей возразить, когда неожиданно понял, что мать снова права. И все-таки это предчувствие он неправильно назвал тревожным. Тревоги в нем почти не было. Скорее ожидание. Оно появилось у него с тех пор, как коварная мачеха попыталась его убить. И это его действительно беспокоило. Хотя, конечно, в этом, возможно, и крылась причина, почему она ждала так долго и не делала больше никаких попыток — чтобы заставить его нервничать. В таком случае ему следовало вести себя более осторожно, но без ненужной скованности. Если, конечно, желание заставить его чувствовать себя скованным и стало причиной того, почему она так долго ждет, не делая новых попыток его убить…
Алкмена тихо рассмеялась и взяла его под руку.
— Не думай об этом так много. Иначе у тебя закружится голова.
— Слишком поздно, — пробормотал он, когда они вышли из-под деревьев.
Скромный дом Алкмены казался меньше, чем был на самом деле, из-за растущих над ним деревьев, которые защищали его от жарких и холодных ветров, от солнца и бурь. В саду, разбитом по одну сторону от дома, мать выращивала овощи, а также цветы, диковинная красота которых могла соперничать с теми, что выращивались профессиональными цветоводами вокруг Коринфа или Спарты.
Место уюта.
Место чистоты и покоя.
Когда они подходили к двери, Алкмена что-то пробормотала и подтолкнула его к длинной и низкой мраморной скамье, стоявшей в саду.
— Присядь. Когда обед будет готов, Плеофия тебя позовет.
— Что? — Геракл прикинулся оскорбленным. — Ты не хочешь, чтобы я сегодня приготовил обед?
— Сядь, — повторила она и дождалась, когда он сядет. — Насколько мне помнится, ты готовил обед вчера.
Он подчинился и поморщился, когда ему вспомнились слова Плеофии, служанки матери, которые она произнесла, увидев плоды его трудов на кухне. «Молодая женщина, — подумал он, — не должна даже знать таких слов, которые употребляют только солдаты».
Геракл виновато улыбнулся:
— Ладно. Я подожду.
Алкмена нагнулась и поцеловала его в лоб.
— И не волнуйся ты из-за Геры. Она сделает свое дело, когда придет время. Не раньше. И твои волнения ее не тронут. — Она поцеловала сына еще раз и пошла в дом, однако он все-таки успел уловить тревогу в ее глазах.
Она прекрасно понимала, что Гера не угомонится, пока не отправит его к Аиду; еще она знала, что он не успокоится, пока не расквитается за все с богиней, заставившей его убить своего друга Ифита.
И на эту месть может уйти вся его жизнь.
Но даже ее будет недостаточно, чтобы отплатить богине за ее коварство и злодеяния.
«Ладно, ладно, — отругал он себя, — не заводись. Ты сейчас вернулся домой, и матери не обязательно нести этот груз».
И это была правда. Всякий раз, когда он приезжал, она едва не рыдала от радости при виде его и от облегчения, что он все еще жив; а при каждом расставании изо всех сил старалась скрыть свои страхи и связанные с ними слезы. Она также изо всех сил старалась в его отсутствие жить нормальной жизнью, но, по свидетельствам его местных друзей, он понимал, что ее непрестанно терзает тревога.