Гнев чиновника
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Я не люблю предисловий, потому что они часто пишутся из хорошо просчитанного чувства преклонения перед авторами и авторитетами, из дружеских побуждений и недоверия к читателю, который без предисловия якобы неправильно оценит предложенное ему чтиво либо, боже упаси, поймет его политически ошибочно…
Кроме того, предисловия к книгам пишутся за деньги, за научные степени, за льготы, причем немалые. Бывают и такие предисловия, в которых самому автору или авторам книги объясняется, что он или они хотели сказать.
Об этом я писал не раз. Посему заканчиваю с глубоким убеждением, что советский читатель по достоинству оценит рассказы видного болгарского писателя, одного из лучших наших юмористов и сатириков Мирона Иванова.
В книгу включена только часть рассказов и коротких новелл Мирона Иванова. Многое из написанного им еще не опубликовано — это и романы, и пьесы. На сей раз советский читатель, увы, не сможет познакомиться и с блестящими фельетонами Иванова.
Хотя бы после внезапной кончины Мирона Иванова какое-нибудь болгарское издательство взялось написать если не все, то многое из созданного писателем. Надеюсь, значительная часть произведений будет переведена на великий русский язык, что приумножит число читателей и славу оригинального болгарского автора.
Я убежден: ни одного автора предисловия не сделали любимее и уважаемее, чем он есть на самом деле, несмотря на продолжающиеся попытки превозносить труды, скажем, власть имущих политических деятелей. К счастью, наш случай иной: Мирон Иванов всегда был художником, а не деятелем!
ХРИСТО ПЕЛИТЕВ
ХРОНИКА НАШЕГО РОДА
Мой отец, да будет земля ему пухом, и мой дядя Иван, пусть и ему земля будет пухом, были близнецами, хотя дядя Иван был почти на три года старше отца. Они отличались друг от друга не только возрастом, но и многим другим. Например, мой отец сначала был учителем, потом пошел учиться на ветеринара, и когда мне стукнуло три года, его уже величали доктором: доктор Васил Наков! А дядя каким был, таким и остался, — мясник и мелкий мошенник, всегда мечтавший стать крупным. Правда, в ту пору для этого не было условий. Мой отец был человеком мыслящим. Только этим объясняю я его запоздалое, на три года, появление на свет божий, по-видимому, он хотел доказать брату, насколько тот глуп. Надо ли говорить, что и дядя Иван старался доказать моему отцу то же.
Нет пророка в своем отечестве. А что хорошего быть ветеринаром в родном селе да еще в военное время?! Но мой отец стал именно ветеринаром, и его первым историческим актом должен был стать арест родного брата за незаконный убой скота. Во время войны, да к тому же мировой, противозаконно, пожалуй, всё. Поэтому отец вызвал полицейского, и они вместе отправились к дяде Ивану конфисковывать мясо коварно зарезанной коровы. Из этого мяса дядя намеревался сделать колбасу и продать односельчанам. Тут надо сказать, что дядя получил деньги от хозяина коровы за то, что сдерет шкуру, а дохлятину закопает. Помню, как отец командовал, когда они с полицейским остановились перед дядиными воротами:
— Стучи!
— Не открывает, разве не видишь!
— Ты стучи, стучи, он должен открыть!
— Должен-то должен, но не открывает же!
— Тогда говори: «Именем закона, открой!»
Полицейский произнес и эти слова, не веря, что они возымеют действие.
Когда и такое страшное предупреждение не помогло, голосом с нотками ехидства и радости отец приказал:
— Ломай ворота!
— Ломать-то дело нехитрое, да он потом засудит. Ты не знаешь Ивана Накова, он может в суд подать на всю округу!
— Выполняй приказ! Ломай ворота!
Ворота были широкие, с крытым черепицей козырьком, возможно, это была самая надежная часть дядиного хозяйства. Вообще-то в его доме гуляли сквозняки, потому как не во всех окнах были стекла. Большая часть окон была заклеена бумагой, забита жестью или дорожными знаками, показывающими расстояние в километрах до Мездры или Ботевграда. Полицейский с разгону ударил раз — ворота выдержали, ударил второй — снова выдержали. Тогда отец прикрикнул: «Ты что, не ел сегодня! А ну-ка посильнее!» Наконец ворота рухнули. На земле оказался и полицейский, ремень винтовки сковывал его движения, и он не смог сразу подняться на ноги. В проеме двери появился храбрый защитник неприкосновенности своего жилища, с коромыслом наперевес он ринулся на отца. Отец моментально оценил ситуацию: решив, что разговор с этим человеком ниже его достоинства, он быстро ретировался. Дядя, вероятно, был не настолько пьян, чтобы не оценить преимущества молодости, и погоню прекратил, но вслед отцу полетело коромысло. В момент броска дядю занесло, и он, плюхнувшись на землю, расквасил физиономию в кровь и, похоже, моментально уснул. Кровь капала прямо в пыль. Тогда еще не было асфальтированных улиц, грязища и нищета — вот что представляло собой наше село. Кстати, сейчас на том месте, где лежал дядя, построили супермаркет, но кроме вафель в нем ничего нет. Однако вернемся к дяде. Я долго смотрел на него и думал: спит или умер! Если умер, то отца, вероятно, посадят в тюрьму за убийство, точнее, за братоубийство. Но тут дядя перевернулся и стал чесать спину, а потом делать движения, будто натягивает на себя одеяло, может, ему было холодно. Потом дядя встал, увидел меня и, вытирая кровь, что текла из носа, кулаком, сказал нечто, что по тем временам было просто опасно, да и позднее не больно поощряемо. Он сказал, что придет день и всех этих полицейских, живодеров и представителей властей посадят на кол и повесят на их собственных кишках.
На следующее утро я проснулся с высокой температурой, она продержалась целую неделю. Так что мне трудно сказать, что было дальше. Отец давал мне пить пронтозил рубрум (это такое лекарство). Хорошие были годы! И как не грустить по ним! Помню, от пронтозила я стал мочиться кровью. Испугался. Теперь-то мне смешно, я знаю, что то была не кровь, просто от лекарства моча приобрела такой цвет. Умирать буду — не забуду, как я, десятилетний мальчик, ходил по малой нужде в наш ужасный крестьянский нужник, как смотрел на бурую струю, исчезающую в зияющей темноте. В тот вечер — а он был июньский, теплый, пахло бузиной и самшитом — мы узнали, что Болгария объявила войну Англии, Америке и Канаде (если я какую страну и пропустил, то не нарочно). Домой отец вернулся радостный, навеселе, таким он бывал редко. Увидев, в каком он состоянии, я заплакал. Но он не спросил, каково у меня на душе, сказал только, что я должен быть спартанцем, стойко переносить боль, как братья Гракхи — кажется, их звали Гай и Тиберий. Если ошибаюсь, пусть читатель извинит меня: не люблю наводить справки в энциклопедических словарях. Так вот, попали эти братья в плен, один из них сунул руку в костер и, пока она жарилась, как шашлык, говорит своим врагам, мол, мы на вас плевали, вы нам ничего не сделаете, потому что у нас железный спартанский дух и ницшеанская воля к жизни, потому что сейчас начинается мировая резня, вскоре падут государства и династии, все превратится в пепел, низы станут верхами, а верхи — низами. Будут взрываться бомбы, будет страшно, спекулянты и бандиты, продающие людям дохлятину и отравляющие население пропагандой, предстанут перед судом народов. Отец говорил очень возбужденно, но меня беспокоила кровь, которой в моем организме с каждым днем становилось, как мне казалось, все меньше и меньше. Я вышел во двор. Жили мы как раз напротив церкви. Сейчас мне трудно перевоплотиться в тогдашнего десятилетнего мальчика, и что я думал в точности, трудно представить. Кажется, я решил двинуть в церковь, чтобы исповедаться и подготовиться к жизни на том свете. Однако церковь оказалась запертой, а под каменной оградой, там, где хоронят попов и самых важных в деревне, присев на корточки, постанывали двое. То были первые жертвы войны. На следующий день все село прошиб понос. Люди кляли на чем свет стоит дядю Ивана за его колбасу. Кругом царила паника. Только отец гордо расхаживал по селу и на все жалобы отвечал: «По закону я обязан вас предупредить. Что я и сделал. Теперь все злодеи попрятались по нужникам. Потому что по закону виновен не только тот, кто продает, но и тот, кто покупает. И прошу оставить меня в покое».
Арестовали ли тогда злодеев, скрывавшихся в нужниках, я не знаю, мне было не до того. Придавленный личной трагедией, я еле стоял на ногах. Цветочек нежный, травинушка, ненаглядный, незабвенный наш — вот так, как я представлял себе, будет причитать мама над моим гробом. А я лежу в гробу, стиснув зубы, и ни на кого не обращаю внимания. Потом я увидел себя ангелочком, возносящимся на небеса, в день Страшного суда я расскажу, как тут, на земле, обижают детей. Вероятно, такие мысли достаточно возвысили и очистили меня, потому что на следующий день после моего мысленного вознесения моча значительно посветлела. Помню, я взял из маминой черной сумки двадцать левов, купил себе книгу про приключения и мороженое, а на мелочь — свечку, и зажег ее в знак благодарности. Так меня учила мама. Когда мне было шесть лет, я попал под небольшую телегу. Тогда мать пошла в церковь и зажгла свечу. Столько лет прошло с тех пор, а этот мамин урок я помню: хочешь, чтоб с тобой творились добрые дела, надо знать, кого благодарить. Но не власть, не попа, благодарность надо засылать куда-то повыше.
Село едва пришло в себя после истории с колбасой, как новая страшная весть обрушилась на людей. Рассказывали, что Иван Наков отвел осла на могилу отца, привязал там, чтобы пасся. Когда дядю спросили, что это он, неужто другого места не нашлось, тот ответил: коли отец мог родить такого сына, как брат, то есть мой отец, то заслуживает, чтобы осел уделал всю его могилу. Но это была веселая новость. Хотя как раз в то время бомбили Софию и к нам приехали в эвакуацию столичные жители, вруны, каких свет не видывал. Например, они рассказывали, будто в Софии в основном четырехэтажные дома, полно магазинов и лавок, но все разрушено бомбами. С кем тол