тал отличать сено от соломы!»
Но по вине злокозненности монархии как системы этот разговор не состоялся. Да даже если бы и состоялся, то двигался бы он по другим драматургическим колеям. Поручик пребывал в плохом расположении духа, и разговор — реальный, а не воображаемый — прервался в самом начале:
— Что, рядовой? Ты, что ли, не можешь отличить сено от соломы? Корова и та отличает!
— Так точно!
— А коли точно, вызубри, где правая, а где левая сторона, а то как оттяну хлыстом…
И поручик замахнулся. И с этим замахом хлыста монархизм и роялизм в нашем отечестве потеряли потенциального приверженца и обрели реального врага. Хлыст — отнюдь не мелкий аргумент, люди изменяли свои взгляды и по значительно более мелким поводам.
Но судьбе было угодно, чтобы наш голубоглазый красавец поручик спустя несколько месяцев был замечен высочайшей особой и назначен адъютантом сексуального маньяка Фердинанда Саксен-Кобургготского, окончательно подорвавшего престиж монархического идеала. Если бы все его непотребства, начиная с истории с Султаном Рачо Петровым, водрузить на одну чашу весов, то на другую можно было бы спокойно швырнуть эпизод с голубоглазым поручиком с нежным девичьим лицом, в бриджах и с хлыстом, и равновесие было бы достигнуто.
Когда об этом узнал весь лейб-гвардейский Его Величества первый конный полк, наш ЗД тут же обвинил во всем монарха. Впрочем, это произошло не сразу, а поэтапно.
На первом этапе ЗД решил написать письмо Е. В. князю Фердинанду, чтобы поведать тому всю правду о поручике. Но не нашлось солдата, который взялся бы записать дедовы тезисы, а сам он на данном этапе все еще был неграмотным лаптем. Впоследствии он выучился французскому, но по-болгарски читал с трудом — об этом мы уже имели честь докладывать. Пришлось ему на свои деньги отправлять во дворец телеграмму, в которой он обозвал кое-кого сводником.
Вот как иногда из-за мелких служащих системы человек может возненавидеть всю систему, при этом так в ней и не разобравшись, и протестовать против того, что «верхи» будто бы специально платят своим мелким чиновникам за то, чтобы те находили им маленьких, средних и крупных врагов. Существует много систем, в которых люди планомерно занимаются самоуничтожением, и монархия — одна из таковых.
А что означает слово «сводник», я не знаю и по сей день. Однажды я попросил деда объяснить мне его значение. «Как тебе сказать… Сводник, как ни крути, как ни верти, он и есть сводник». Мать, услышав, что я обратился с этим же вопросом к отцу, пришла в ужас: «Чему ты учишь ребенка?» Меня поколотили, и я возненавидел это непонятное слово, унтер-офицера, который бил деда, и Фердинанда. Делайте со мной, что хотите, но с тех пор слово «сводник» ассоциируется у меня с унтер-офицером с хлыстом в руках, сидящим на коленях царя Фердинанда.
Моя бабушка была красивой и умной женщиной, но у нее была большая слабость — мой дед. От него она заимела двенадцать детей, а дед был тринадцатым. Это мы поняли, когда она провожала его на войну. Ни в чем не могла отказать ему, хоть и был он человеком непутевым и пьяницей, а сама она — внучкой владыки.
Однажды дед предстал перед ней и промолвил:
— Гена, ты мне — сестра.
Бабушку ошарашила такая новость, на глазах выступили слезы.
— Честное слово! — сказал старик. — Ты для меня как сестра родная. Я тебя жалею, уважаю — чего же больше, разве этого мало?
Бабушка расплакалась, а дед продолжил:
— Знал я, что ты заплачешь от этих моих слов. Но слезами тут не поможешь. Скажи, что у тебя на душе, а я проверю, угадал ли твои мысли.
— И скажу: это все козни литаковской учительши!
— Браво! — воскликнул дед. — Приблизительно так я и предполагал. Но на это я должен тебе ответить, сестра: в жизни человека наступает момент, когда он начинает испытывать к жене братские чувства. Я, например, честно в этом признаюсь, а вот ты упираешься.
— Дурья твоя башка! Что ты хочешь этим сказать?
— Ага, и это я ожидал услышать. Точно так и предполагал. Ты еще не открыла рот, а я уже знаю, что скажешь!
— Как будто я не знаю, что у тебя на языке!
— Ошибаешься. Даже я не предполагаю, что через секунду выпалю, куда уж тебе знать! Неужели ты умнее меня и знаешь меня лучше, чем я сам?
Бабушка была вынуждена признать правоту его слов.
Далее разговор был направлен по заранее намеченному руслу. А русло было таково: моя бабушка, некогда горячо любимая и желанная женщина, по сути, была самой большой помехой в жизни деда. Вернее, не столько она, сколько двенадцать детей, ярмом висевших на шее Знаменитого Деда…
Как только разговор зашел о детях, бабушка из кроткой овечки превратилась в разъяренную тигрицу:
— Разве моя вина в том, что у нас столько детей?
— Ладно тебе, не будем выяснять, кто виноват.
— А все же, кто?
— И ты, и я в одинаковой мере. Однако, не будь тебя, этих детей у меня вообще не было бы. И тогда моя жизнь оказалась бы совсем другой — я стал бы миллионером!
— Еще ни одному пьянице не удалось нажить миллионы!
— Человек спивается оттого, что такая орава детей душит его, вяжет по рукам и ногам, не дает развернуться! Мне и в трех селах тесно, люди стоят передо мною навытяжку, смотрят в рот и ловят каждое слово…
— А то, что дома у нас хоть шаром покати, тебя не волнует? И уважать тебя могут только те, кто не знает, что ты за человек, понял?
— И это мне известно. Я знаю все, что ты скажешь в следующую минуту. Но послушай меня, сестра во Христе! Сейчас я замолчу и боле слова не вымолвлю, а когда исполнится мой план, тогда продолжим сцену.
Это были тяжелые, ядовитые слова. Их-то мой дед никак не мог проглотить, и это толкнуло его на решительный шаг.
Решительный шаг был сделан в преступном направлении.
В то время все было не так, как сейчас. Во всяком случае во многих отношениях. Например, достаточно было переступить черту города, где царили блеск и культура, как человек погружался в атмосферу вековой беспросветной простоты. Простоты и наивности.
Примерно так рассуждал господин Нисим, скупщик шкур диких животных.
Покинув столицу и очутившись в нашем селе в атмосфере святой простоты, он, рассчитывая на свои изящные манеры и суля окружающим кругленькие суммы, заявил в корчме, что дает за одну лисью шкурку десять-двадцать тысяч левов. Подлинная стоимость шкурки лучше всего ведома, пожалуй, лисице, затем закупщику, а уж потом охотникам. Люди же были полными профанами в этих делах, и предлагаемая сумма казалась им огромной. Можно сказать, что господину Нисиму удалось содрать шкуру со всего села за мизерную плату, если учесть, что порция паприкаша (тушеного мяса со сладким перцем и помидорами) стоила сто пятьдесят — двести левов или даже больше — в зависимости от способностей повара.
Заметную помощь господину Нисиму в этом деле оказал наш Знаменитый Дед, который хорошо знал, у кого из жителей трех сел какие шкурки есть, кто согласен продать их и за сколько.
Все это проворачивалось между делом вплоть до того момента, когда бабушка сказала, что его могут уважать лишь те, кто его не знает.
Чем толкнула его на преступление.
Как все было в точности, мы не знаем, известно только, что дед попросил у господина Нисима двести тысяч левов задатка, пообещав ему тридцать пять лисьих шкурок.
Закупщик тут же сообразил, что имеет дело с недалеким, неуравновешенным человеком, погрязшим в болоте жизни. Этот недалекий, неуравновешенный человек сказал, что деньги нужны ему на строительство нового дома, который он намерен оставить своей жене, когда, бросив на нее выразительный взгляд, он молча покинет семью. Законная жена, как выяснилось, совсем его не знает, и посему он более не желает иметь с ней ничего общего. Столько лет прожив рядом с ним, она так и не поняла, что Нако Добрин, то есть он, даже на смертном одре будет нуждаться в уважении. А если человек его не уважает — будь то собственная жена или друг-приятель, — такой человек перестает для него существовать, он его вычеркивает из своей жизни — и все тут. Один живет ради денег, другой — ради женщин, третий — ради власти. Нако Добрин живет ради уважения. Он хочет, чтобы его уважали. Если сейчас г-н Нисим уважит его и даст двести тысяч задатка, все образуется согласно драматургическому замыслу. На месте старого дома поднимется новый, ключ от которого он вручит простой, рано состарившейся, вроде и не плохой, но глупой и недостойной жене Гене, и все тут.
Он говорил с такой страстью и воодушевлением, что господин Нисим дал ему двести пятьдесят тысяч левов, округлив число шкурок до сорока.
Получив деньги наличными — двадцать пять банкнот по десять тысяч левов с образом Е. В. царя Бориса III, самодержца Болгарии, да хранит ее бог! — дед явился домой и первое, что сделал — вывел во двор жену и детей. Затем были эвакуированы рогожки, котлы, кадило, квашня, стол, цепь от очага. Наконец, под удивленными и беспомощными взглядами, под плач и причитания домочадцев дед предал огню свою нищенскую халупу, то есть поджег ее сверху, с боков — со всех сторон. Размахивая головней, он нараспев, почти театрально вещал:
— Говоришь, знаешь меня. Знаешь? Как бы не так! Не знаешь ты Нако Добринского! Но узнаешь!
Пришли общинные блюстители порядка, хотели отвести его куда следует, но он предъявил им аргументы — то есть деньги, и шепнул:
— Не вмешивайтесь! Не видите, что ли: я хочу припугнуть жену!
Через месяц на месте прежней хибарки из прутьев и навоза вырос, можно сказать, по тем временам настоящий дворец из камня и кирпича, с черепичной крышей: две просторные комнаты — хоть собак гоняй, между ними кухня с очагом, гостиная, большая терраса со стороны двора.
Когда дом был готов и, как это принято, на крышу водрузили флаг, а мастеров одарили цветами и сорочками, дед собрал нас во дворе и промолвил:
— А теперь целуйте мне руку, ибо нет у меня боле на вас времени. Не уважали вы меня, как требовалось, поэтому не желаю вас больше знать.