Мы по очереди приложились к его руке, а бабушка даже расплакалась.
Чтобы возросла торжественная неловкость момента, дед снял с плеча ружье и выпалил в воздух. А когда бабушка сквозь слезы спросила, зачем он поднимает шум, дед сказал:
— Чтобы все знали. Было что было, а теперь — с богом!
И пошел куда глаза глядят.
Думаю, он отправился на охоту за лисицами с которых загодя поторопился содрать кожу, чтобы построить этот дворец.
Как потом рассказывали люди, между дедом и господином Нисимом произошел конфликт. Закупщик пришел за шкурками, а дед сказал ему, что из своей кожи лезет вон, а сдвигов никаких — лисы стали очень осторожны и дрожат за свои шкуры. Господин Нисим стал угрожать судом и адвокатами, на что дед сказал:
— Кажется, ты недостаточно уважаешь меня!
Закупщик чистосердечно признался, что совсем его не уважает.
Это взбесило деда, вывело его из терпения, и он заявил, что умывает руки и уступает Нисиму всех лисиц в окрестности — в Колачевице, Косматице, Медвене. Пусть сам идет и ловит их.
Не известно, как окончилась эта история, знаю только, что до суда и позора дело не дошло. Думаю, дед тронул сердце господина Нисима прочувствованной речью:
— Эх, господин Нисим, господин Нисим! И чем вас так прогневали эти животные, что вы хотите их поголовно изничтожить? Разве хорошо то, что сейчас творят с вами, с евреями во всем мире — убивают, не спрашивая, хорошие вы или плохие? Вы для этих лисиц все равно что Гитлер, отдающий приказ о поголовном истреблении. А среди них, возможно, есть и добрые, невинные лисицы, которые едят только мышей и никому не причиняют зла. Не заставляйте меня думать о вас как о плохом еврее, господин Нисим.
Обстановка тогда была такова, что господин Нисим махнул рукой и сказал деду:
— Хитер ты, брат, но и на тебя найдется управа.
И действительно, с тех пор на голову деда посыпались беды.
Не давал ему покоя доростолочервенский владыка — родной дядя моей бабушки. Как и все сотворенные богом женщины, она была слаба и потому обратилась к владыке с мольбой вразумить ее неразумного мужа.
Деда обвинили в связях с евреями и в прелюбодеянии.
Преследуемый доростолочервенским владыкой, наш достойнейший дед сделал то, что на его месте сделал бы любой попавший в беду человек — сбежал подальше и попытался найти защиту под другим крылом, у другой веры. Когда убивают веру в человеке или же вера пытается его убить, приходится признать, что все другие веры хороши. Вот почему наш ЗД вступил в переговоры с муфтием Шумена и раввином софийской синагоги, раздумывая, какую веру лучше принять, ибо родная вера огорчает его до слез, проникая в тайные уголки его духовного подворья, более того — она пытается влезть в его духовную спальню.
Сколь невероятно прозвучало бы, но этот вопрос помог решить жребий. Приехав в Софию для окончательных переговоров с раввином, дед зашел в пивную «Орхание», перед которой продавец лотерейных билетов, привлекая клиентов, пел песенку:
Государственная лотерея
принесет тебе миллиончик.
Эх! Так выпьем же
и треклятую жажду зальем!
Наш ветреный праотец решил довериться судьбе и купил не один, а три билета, по одному на каждую веру — христианскую, магометанскую и иудейскую. За них он заплатил недорого — сто пятьдесят левов (следует иметь в виду, что в продаже были билеты и по четвертаку, и наш ЗД не поскупился — швырнул по полтиннику). Правда, следует иметь в виду также, что порция паприкаша стоила двести пятьдесят левов — это к сведению нашей еще не оперившейся молодежи.
Засунул дед билеты за пояс, сел на своего конька-горбунка и направился через горы в родные края, и всю дорогу вел беседу в лицах с доростолочервенским владыкой — естественно, в отсутствии последнего, — и в этом диалоге были моменты и отдельные взлеты, которые можно было бы сравнить по силе с драмами Эсхила, Софокла, а также Фридриха Шиллера и ему подобных, писавших о гонениях на людей и скрывающихся от гонений борцов за свободу. Так, например, дед спросил:
— Ты, владыка, безгрешен?
И тут же отвечал за своего оппонента:
— Увы, грешен.
— Помнишь, что сказал Иисус Христос: «Пусть тот, кто безгрешен, бросит камень в нее, то есть в Марию Магдалину?»
— Помню, но она не имеет никакого отношения к твоей истории.
— Как это не имеет? В душе моей поздним цветом расцвела любовь к учительше, а твою племянницу я не люблю, она для меня все равно, что сестра!
— Грех такое говорить. Я осуждаю тебя.
— Ты осуждаешь, а кое-кто оправдывает. Почему магометанам разрешается иметь сразу четыре жены? Почему? Ведь мы не уступаем им по силе!
В ответ — молчание.
Далее от Горни-Богрова до села Яна диспут протекал в сентиментально-слащавом тоне, а меж Потопом и Чуреком он вознесся к вершинам, которые и поныне не ведомы драматургии. Спросите, почему? Отвечу: мы еще не знаем, какие открытия сделали наши отечественные ученые и мыслители и никогда этого не узнаем, если они не будут заверены в Европе или на других континентах и затем возвращены на родину в виде документов. Что уж тут говорить о драматургических завоеваниях какого-то сторожа и учителя-самозванца, а точнее пастуха, о его открытиях в области монодрамы! Пустое дело. Ему бы сесть на коня и доскакать до Лондона или Парижа, сыграть на ихних подмостках волнующую роль пожилого мужчины, влюбленного в нежное создание, в шутку называющее его «любимый». И этот «любимый» собирает грибы и ягоды, приносит их нежному созданию в узелке или в корзинке, целует землю, по которой ступала Она, и радостно предвкушает тот миг, когда он, в совершенстве владеющий французским языком, предводитель отряда всадников, обладатель миллиона и т. д. и т. п., явится к ней в первой картине четвертого действия, после того, как в восьмой картине третьего действия наш герой скажет своей жене с глазу на глаз:
— Вот тебе дом, Гена, живи в нем и дай мне немного свободы, потому как человек рождается свободным.
Гена плачет.
Он:
— Эх, жена, жена! Даже старые мусульманки имеют право ходить без паранджи. После сбора урожая в виноградники и сады пускают нищих, домашних животных и птиц — воспользоваться остатками даров природы. Разве я не обобран своими двенадцатью детьми? Так позволь же и мне, маленькой пташке, поклевать на свободе зернышки, вольно попеть на закате жизни…
Гена (сквозь слезы, с желчью в голосе):
— Знаю я эту птичку, всему виной литаковская учительша! Но я этого так не оставлю, мой дядька владыка покажет тебе, где раки зимуют!
Девятую картину мы уже видели — она началась с покупки билетов и окончилась тем, что на иудейский билет нежданно-негаданно выпал невероятный выигрыш — миллион левов.
Деда как громом шарахнуло, он буквально онемел. Три дня он был не в себе, на всех таращился, не отвечал на вопросы, бубнил что-то невнятное и махал рукой, будто мух от лица отгонял…
На четвертый день он пришел в себя и принялся радоваться своей доле.
На шестой день так нализался, что мозги прояснились и уже можно было понять, о чем он говорит. Из его взволнованных речей следовало, что ему не очень-то хотелось приобщаться к еврейской религии, но раз на то воля божья — придется приобщиться, деваться некуда.
Седьмой и восьмой были днями прояснения мозгов и подготовки к действиям, а девятый… совпал с Девятым сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года.
Верно толкуют люди: нельзя стоять в стороне от политики, нужно не только копаться в своей душе, но и следить за событиями в стране, да мало кто внемлет мудрому совету. Вот и выигрываешь миллион накануне падения власти, которая должна этот миллион выплатить. Вот так и плакали его денежки!
Вдоль дороги — как и положено — медленно тянулись беззаботные и счастливые цыгане. Они тянули на поводке медведя. Все они, как один, за исключением медведя, были одеты с иголочки. Десятилетия спустя такую одежду — из натуральной конопли и пеньки — можно будет купить только в дорогих магазинах. Эти цыгане тащили с собой массу краденых вещей: цепи, хомуты и даже старинные венские часы, наигрывавшие «Кукушкин вальс».
Цыгане никуда не спешили, ибо еще не была открыта теория относительности и они не подчинялись ей. Так они и тащились, медленно, не торопясь, чтобы в нужный момент влиться в наш рассказ.
И это был как раз тот момент, когда наш дед Никлс, или Миклош, или Накоу, решил обратиться к одной из двух властей — неважно, к какой именно — и заставить ее выплатить ему миллион, выигранный в лотерею. По дороге он разработал два драматургических варианта. Согласно первому, он должен был спросить старую власть, какая помощь ей нужна, чтобы продержаться, пока она выплатит ему свою задолженность. В соответствии с другим вариантом, он мог примкнуть к новой власти, помочь ей разгромить старую и затем предъявить последней счет. Счет за то, что на протяжении многих лет она укачивала бедняка в тряпичной люльке, морила его голодом и травила всякими ядами, а перед тем, как отдать концы, посулила несчастному миллион. Услышав подобное обещание, душа бедняка озарилась ярким светом слепящей надежды, но в конце концов оказалась жестоко обманутой, ведь одной надеждой сыт не будешь. Оба плана были хороши, плохо было лишь то, что в глубине души дед не верил в возможность их осуществления. Он прикидывал другие планы, но все они, по его мнению, никуда не годились.
Именно в этот момент он встретил цыган.
— Здравствуй, бай Нако! Куда это ты так торопишься, уж не сгорели ли твои миллионы?
— Мать вашу! — процедила известная личность. — Откуда вы о них знаете?
— Цыгане ведают обо всем, что происходит в мире. Ты слышал о Дуде?
Это был табор Дуды. В то время как Дуда гадала на бобах и по всякой всячине, цыгане приценивались, что можно умыкнуть. Когда же они покидали село, все убеждались в том, что цыгане знают толк в гадании и что Дуда — незаурядная личность.