Как показали карты и бобы, миллиона моему деду было не видать, как своих ушей. Дуда знала и о многих других дедовых историях: о литаковской учительше, о гурковской девушке Кристине, которую он чуть было не пристрелил из своего ружья, будь оно трижды проклято!
Это старая, почти забытая история, но мне хочется поведать ее вам, чтобы удовлетворить ваше любопытство, хотя сейчас нам не до гурковских дев — решается судьба миллиона. Но так уж и быть. Однажды дед пошел охотиться на зайцев да вместо куцего чуть не подстрелил девушку, что укрывалась за кустом. От испуга Кристина потеряла дар речи — шутка ли, услышать свист над головой! Случись такое на поле боя — еще куда ни шло, а вот представьте, что вы спокойно сидите себе в кустах…
Так началась гурковская любовная баллада деда. Каждый день приходил он к девушке, приносил ей то одно, то другое. По селу поползли слухи, а дед переживал, что девушка по-прежнему молчит и плачет в его отсутствие. Так продолжалось день, два, три года, девять лет. Дед носил ей тыквы, фрукты, цветы, дичь, а бедная Кристинка все молчала и смотрела на него с немым укором. Я думаю, что при первой встрече дед не нарушил норм приличия и морали и не посягнул на свою жертву, поваленную наземь столь непочтенным образом. А если и посягнул, то сделал это назло чешущему язык гурковскому обществу. Когда общество начнет злословить и называть тебя таким-сяким, то, будь ты хоть ангел, в один прекрасный момент не выдержишь и станешь не только таким-сяким, но и разэтаким.
— Кристинка заговорит, попомни мое слово, а вот миллиона тебе не видать! — сказала деду Дуда.
Я опустил одну деталь. Цыгане, ведшие тощего медведя и беззаботную жизнь, подобрали где-то некоего господина. Он наблюдал за счастливой цыганской жизнью и хотел воплотить свои впечатления в оперу, оперетту или другое солидное произведение о счастье. Господин этот ютился под самым ободранным брезентом самой что ни на есть разбитой кибитки с не имеющими себе равных по худобе клячей и собакой и изо всех сил старался полностью слиться с цыганами, чтобы правдиво отобразить их в своем творении. С этой целью он тайно вел заметки, а цыгане относились к нему паршиво и часто поколачивали. Господина этого звали Чилингирджиев. До того, как заняться описанием счастливой цыганской доли, он служил экономом у доростолочервенского владыки Господина Господинова Господинова, или для краткости Г. Г. Господинова. Так звали владыку, который доводился дядей моей бабушке и преследовал деда за его предосудительный образ жизнь.
Так вот, когда цыгане стали наперебой убеждать деда: «Да плюнь ты на этот миллион! Для бедняка ли такие деньги?! Черта с два! В таком случае все мы давно бы стали миллионщиками и миллионерами…», — в разговор вмешался Чилингирджиев:
— Не забывайте, что вас к тому же преследует церковь. Вы еретик и никогда не получите миллион, и Дуда так говорит. Вот.
Ошарашенный таким обилием совпадений, попаданий и неблагоприятных обстоятельств, дед отдал билет, на который выпал миллионный выигрыш, Дуде, чтобы посмотреть, есть ли на этом свете провидение и невидимые силы или нет.
Каждый, кто хоть немного разбирается в истории и следит за событиями, знает, что в то время всем было не до миллиона.
Даже сам директор городского банка не знал, что делать с хранящимися там миллионами, как повернуть дело так, чтобы из холуя капитала превратиться в слугу народа.
Так что цыганам оставалось лишь слегка толкнуть приоткрытую дверь банка.
А они навалились всем табором, даже медведя с собой прихватили. Подняли шум, крик, требуя выплатить им миллион, хватит, мол, водить их за нос и дурачить, наконец и на их улице наступил праздник — пришла свобода. А кто не захочет выдать миллион, да будет трижды проклят, пусть того лихоманка трясет, а его дети вовек счастья не увидят!
В те годы положение цыган было не таким, как сейчас. Адольф Гитлер ненавидел их лютой ненавистью, и пол-Освенцима и Дахау были забиты представителями этого народа. Цыгане прокляли Гитлера, и их проклятие сбылось — не увидал он счастья.
Когда цыгане покинули банк, в его сейфах осталось на миллион левов меньше.
Цыгане могут брать деньги из банка, но вносят их не иначе как в кабаки или другие заведения подобного рода.
И потекла рекой ракия, без счета стали закупаться фетровые шляпы, набивные ткани, велосипеды «Диамант», фонарики «Даймонд» на батарейках, мотовелосипеды «Цюндап» и прочее барахло. В цыганском квартале Герена началась такая пьянка, какая Чилингирджиеву и не снилась.
— Больше мне ничего не надо! — только и повторял он. — Только бы охватить все это своими глазами и воплотить на сцене посредством музыки и танца. Счастливая жизнь и апофеоз. Полный успех, бедняки радуются, богачи трясутся. Только бы отобразить…
С позиций реализма особо отображать здесь было нечего.
Цыгане не пользовались мылом. Они даже не совались в баню, ходили вшивыми. Их музыканты, наяривая одну и ту же мелодию, заглушаемую барабанным боем, играли фальшиво. Уродливые цыганки были тощи и насквозь пропитаны табачным дымом. Слепить из всего этого прекрасное произведение изящного искусства — оперу — было ой как непросто, усилий на это требовалось не меньше, чем на то, чтобы превратить веселых цыган в трудолюбивых почтенных кооператоров. Легких путей в жизни почти не бывает. А если такие и есть, то настолько скрыты, что на их розыски уходит, почитай, вся жизнь.
Спустив миллион, цыгане принялись продавать велосипеды и шляпы, а пропив вырученное за них, убедились, что большие деньги не принесли счастья ни моему деду, ни им, ни их детям. Подтвердилось предсказание Дуды. Ведь она молвила: не видать моему деду счастья под этим небом. Вот он его и не увидел. Как и было обещано, пришла старость, дети разбрелись по свету, не унеся в своих сердцах и не оставив в селе ни капли уважения к родному отцу, пусть и разэдакому, но все же выведшему их на сей прекрасный светский прием, имя которому жизнь. Гурковская деваха Кристина забудет о нем так же, как забудет и литаковская учительша, потому что судьба предопределила деду быть чужаком среди близких, которые превращались в самых дальних, ибо ему было хорошо лишь среди чужих людей.
Сейчас дед чувствовал себя, как на таможенном досмотре, когда облаченный властью государственный муж запускает руку в ваш духовный багаж, постепенно подбираясь к уголку, где вы спрятали самое что ни на есть запретное. Неопытный в таких делах, дед пал на колени и, воздев руки к небу, воскликнул:
— Господи! Угадала! Все, как есть, угадала! Ты меня поняла, а домашние не поняли. Никого у меня теперь нет, никто и мне не нужен.
— Как же не угадать — ведь ты наш, цыганская в тебе душа! И украсть ты мастак, и человек добрый — всё готов отдать первому встречному.
Дед принял эти слова близко к сердцу. Когда берешь коня, принимаешь его целиком, от холки до копыт, с хвостом, слепнями и навозом. Так и цыганское предсказание нельзя принять частями, к нему прилагается весь цыганский табор.
Взглянув на свою жизнь — на три села, трех женщин, кучу детей — иными глазами, дед, не долго думая, решил на старости лет стать цыганом.
Он оформил это решение по закону — в виде официального акта: продал цыганам свой дом с условием, что они будут уважать прежнего хозяина и заботиться о нем — так черным по-белому было записано в документе, — не перечить ему и при встрече целовать руку.
В дедовском доме уже давно никто не жил. Выпорхнули из отчего гнезда сыновья-соколы и дочери-голубки, тихо и незаметно, отработав свое, ушла в мир иной моя бабушка Гена, и вот поселился здесь цыганский барон Наско, в черной фетровой шляпе, полосатых брюках, при большом зонте с костяной ручкой. Со временем ручка отвалилась, зонт порвался, брюки выгорели. Дуда, как могла, зашила зонт, но с дырявыми носками деда справиться не могла, и пришлось ему вскоре сверкать голыми пятками. Известное время цыгане выказывали деду уважение, но затем табор отправился своим путем — кочевая жизнь, ничего не поделаешь! — и здесь обосновались другие цыгане, которые почему-то уважали его меньше. Дед обиделся и ушел из дому, но старость давала знать о себе, ноги отказывали, ему пришлось вернуться восвояси и поселиться под лестницей. Перед сельчанами он все еще хорохорился: мол, только цыгане понимают и уважают меня, — но люди молча качали головами, глядя на соломинки в его волосах, в усах и на одежде — знать, не от большого уважения они липли к нему.
Как-то раз дед отправился в город. Остановил проезжающий мимо грузовик, шофер сказал: «Полезай, дед, в кузов!» Схватился дед за задний борт, перебросил одну ногу, а перебросить вторую не хватило сил. Меж тем машина тронулась, и дед повис: одна нога в кузове, другая снаружи — — подобно тому, как он проскакал всю свою жизнь — все на одной ноге. Да, но жизнь жизнью, а тут грузовик. Дед стал кричать, а шофер не слышит. Если вы попадали в подобное положение, вам ясно, что именно испытывает человек в такой ситуации.
Говорят, в такие моменты в сознании человека проносится все, что ему довелось увидеть на жизненном пути. Понял старик: близится конец самому плохому человеку в мире, принесшему немало горя окружающим, эдакому ничтожному червяку, который выполз из земли и изрешетил все на своем пути — шапки, одежду, души, мозоли, надежды, планы, превратив их в отрывочные воспоминания вроде кадров фильма, промелькнувших в последние мгновения жизни.
Затем, в соответствии с законами физики и беллетристики, дед грохнулся на шоссе и предстал пред судом господним.
Каково же было удивление деда, когда он узрел, что на суде господнем его дело будет рассматривать не кто иной, как доростолочервенский владыка Господин Господинов Господинов, рядом с которым примостился Чилингирджиев! Надо же, всю жизнь скрываться от человека и в самый неподходящий момент столкнуться с ним нос к носу!
— Вот он, Ваше преосвященство! Своим ходом явился! — сказал Чилингирджиев.