т всерьез, и тогда мужчина попадет в неловкое положение. Наш герой отрыгивал и пережевывал вику, которую проглотил перед дорогой, глядел в даль, туда, где лучи восходящего солнца, как золотые колосья, колыхались на фоне темной небесной нивы. Мысли Вола текли медленно, он думал о своем желании и о том, что осталось у него после кастрации. Чем ближе самолет подлетал к Бомбею, тем больше Вола беспокоил вопрос: действительно ли он хочет стать священной скотиной в Индии или нечто другое заставило его лететь туда, и если так оно и есть, то что же это такое — черт побрал?
Задумавшись, он не заметил, как стал напевать. Появились стюардессы, они подумали, что ему что-то надо. Но, сообразив, в чем дело, извинились перед странным пассажиром и ушли. Смущенный Вол продолжал думать о своем.
Стюардессы ушли восвояси и, хотя это было и не принято, стали судачить, допустимо ли перевозить скотину на борту сверхзвукового лайнера. Длинная и тощая голландка сказала: «Интересно, почему так мило вол смотрится на поле и так отвратительно — в кресле самолета, сверхзвукового к тому же?»
Весить тысячу пятьсот фунтов (семьсот килограммов) и страдать от чувства собственной неполноценности глупо, но наш Вол испытывал именно такое чувство. Во время полета он старался не смотреть на пассажиров и радовался, когда они не смотрели на него. Чувство неполноценности он испытал впервые, когда ступил в аэропорту на бетонную дорожку. Оно не покидало его ни в автобусе, ни на трапе, поданном к самолету, и усилилось еще больше в сверкающей лаковыми панелями утробе самолета, залитой сиянием голубовато-белых плафонов.
«Апис, летящий бык. Этот образ что-то означал у древних, но мне трудно… трудно понять, что именно. Если бы я был Аписом, если бы я был летающим быком, я летал бы, летал… Действительно, а куда бы я полетел, будь я летающим быком, если бы не зависел от расписания самолетов?»
Самолет пристроился в хвост за несколькими американскими лайнерами и стал кружить над священным для коров городом Бомбеем. Сесть в этот предвечерний час было непросто из-за большого скопления самолетов.
Наш Вол стал думать о том, что ему сделать в первую очередь после приземления.
Во-первых, он не знает языка, значит, нужно будет найти переводчика, который отведет его в поле и впряжет в плуг. Там он найдет с местным населением общий язык, который у волов один — борозда. Потом он обязательно познакомится с какой-нибудь смуглой индийской коровой, кроткой и нежной, священной, как все коровы здесь, они станут вместе дожидаться наводнения — явления, довольно частого для Индии. Пока сойдет вода, пока просохнет земля, они с коровой будут отдыхать, растить своих телят. Потом они вспашут землю, которая родит зерно для людей и солому для волов.
Пока все это происходило в небе, далеко-далеко, в родном хлеву, сиротливо пустыми оставались одни ясли. Соседи Вола тянулись к крупе и вике нашего героя и думали: если соседа зарезали, то очень жаль, но если он отправился в полет, то люди будут совершенно правы, зарезав его. Соседи считали, что Вол — фантазер, который не знает, чего хочет. Раз он действительно вложил все свои сбережения в путешествие, нужно съесть его сено, а его самого зарезать. Но, думали они, может, он и не улетел. Тогда они переставали жевать, им становилось жаль воображалу, явно принадлежавшего к породе неудачников.
Огромная махина, принадлежащая австрийской авиакомпании, кружила над священным коровьим городом, внизу сияли купола башен и дворцов, блестели ленты каналов. При всех своих полутора тысячах фунтов Вол чувствовал себя очень неуютно. В поле так неуютно ему никогда не было. Он не осознавал, что это — ностальгия. Все вокруг было чужим. Плафоны, улыбки, стюардессы, пепельницы, личный багаж пассажиров, женские ноги — все, все было на своих местах и словно недоумевало: «Мы здесь потому, что здесь наше место. А вот что тебе тут надо?»
Он закрыл глаза и стал воображать, как сойдет с самолета, как потянется к человеку, чтобы тот надел на его шею ярмо, как он принесет счастье этому человеку, за что тот приведет ему корову, нежную смуглянку. Вол представлял, как вместе со смуглянкой будет пахать землю. Самую тяжелую работу он возьмет на себя, будет всячески заботиться о ней. Но принесет ли это счастье корове? Хватит ли для их общего благополучия того, что осталось у него после кастрации? И не выйдет ли так, что он останется на борозде один, всем чужой, каким он чувствует себя здесь, в сверкающем лаковыми поверхностями салоне самолета?
Обратный рейс проходил значительно спокойнее, не было ни циклонов, ни тайфунов. Стюардессам почти нечего было делать, и они комментировали случившееся. Одна из них высказала оригинальную мысль: «Мы любим животных для того, чтобы заставить кого-то ревновать нас к ним, но, как только нас полюбят, мы забываем о животных и оставляем их в чистом поле». Другие стюардессы с ней не согласились, они сказали, что разум зреет точно так, как зреют плоды — одни раньше, другие позже. Но человеческий разум, похоже, уже перезрел. Сейчас, может быть, где-то зреет собачий, дельфиний, воловий. В поведении нашего Вола необъяснимым было многое: он не сошел с самолета в священном для коров городе Бомбее.
И никто не мог вытурить его из самолета — оказалось, билет у него в оба конца.
В ЛАБИРИНТАХ
Если вы попали в лабиринт и заблудились, постарайтесь вести себя так, как надо вести себя при пожаре, — сохраняйте спокойствие. Самое главное — не терять голову. Запомните это!
Во время очередного тура по странам четвертого или пятого мира мы попали в лабиринты Басамакии. Это места, где добывались знаменитые сиенитовые блоки, из которых сооружена пирамида Хеопса и некоторые другие пирамиды. А как известно, если в одном месте что-то строится, в другом это «что-то» исчезает. Таков закон природы. Наша компания, несмотря на национальную однородность, была довольно пестрой. Потому нам не удалось сохранить должное спокойствие. Мы разделились на несколько групп. Одни принялись браниться, другие предложили вернуться как можно скорее туда, откуда мы пришли, третьи вообще не желали слушать своих попутчиков, считая, что все они простаки и мещане. От этого лабиринт стал еще уже и еще темнее: отполированные стены, потолок и гладкие каменные плиты, по которым прошли миллионы таких же чокнутых, как мы, тонули в беспросветном мраке, какой возможен только в лабиринте.
Одним словом, мы крепко влипли.
Никогда в жизни я не питал такой любви к экскурсоводу, как во время той памятной экскурсии по тайным тропам Басамакского заповедника. Но как сообразить в такой темени, кто вел группу и где его искать? Что экскурсовод был, я знал точно. Ведь обычно экскурсоводов больше, чем требуется. Когда же их помощь и в самом деле понадобилась, они растаяли без следа. Дикий ужас охватил нас в липком мраке этих немыслимых катакомб. Величественный миг! В такие мгновения человек любит свою родину так, что не под силу описать ни одному поэту.
Вдруг я почувствовал, что нахожусь не в гордом одиночестве, — рядом кто-то дышит. Или вздыхает.
— Кто здесь? — спросил я и в ответ услышал:
— Сохраняйте спокойствие. В подобных случаях это самый лучший выход.
— Но как? Как сохранить спокойствие в таком положении, дорогой товарищ?
Последовал вздох и философский ответ:
— Мы вечно торопимся. Слишком торопимся, а куда — сами не знаем. Это к хорошему не приводит.
— Извините, а кто вы такой, если не секрет?
— Ваш экскурсовод.
— Значит, если не ошибаюсь, мы вам обязаны этим аттракционом.
— Положим, я скажу, что я не просто экскурсовод, а руководитель группы экскурсоводов, станет вам от этого легче?
— Нет, легче не станет. Между прочим, вы, кажется, говорите по-болгарски?
— А как мне еще говорить? Я ведь болгарин.
— Час от часу не легче. Тут, за пазухой у Африки, вы руководите экскурсоводами и после того, как завели нас в ад кромешный, хотите, чтобы мы сохраняли спокойствие.
— А что вам еще остается?
Нам действительно ничего больше не оставалось, и потому мы закурили. Бог знает почему, курить здесь запрещалось. Мы нарушили этот запрет. Чувство солидарности сблизило нас, и мы как будто даже успокоились. Ничто не придает человеку столько уверенности, как возможность нарушить хотя бы один запрет. Поэтому я люблю летать самолетом — там запрещается высовываться из иллюминатора.
А экскурсовод уже рассказывал свою грустную историю. В Басамакии он преподавал геологию и занимал должность вроде нашей профессорской. Приходилось подрабатывать экскурсоводом, потому что каждый вечер он должен был разговаривать с женой по телефону. А один разговор с далеким и милым отечеством, разговор продолжительностью всего в три минуты, стоит столько, сколько комплект шин 165/14. Я удивился:
— Зачем каждый вечер разговаривать с родиной?
— Я не сказал, что говорю с родиной, я говорю с женой.
— Что за нужда так часто разговаривать с женой?
В ответ мой собеседник рассмеялся. Вернее, не рассмеялся, а захихикал, а может, шумно улыбнулся. В темноте не было видно, но хорошо слышно.
— Ревность! Все дело в ревности, дорогой! У вас была когда-нибудь ревнивая жена?
Я почувствовал, что меня уже не волнует, как мы выберемся из лабиринта. Больше всего меня интересовала жена этого типа. Ведь безвыходных положений сколько угодно, а настоящая любовь — большая редкость.
— Мне только не понятно, почему за телефонные разговоры должны платить вы, если ревнует она. Раз ревнует, пусть платит.
— А муж? Что скажет ее муж?..
— Разве у нее есть другой муж?
— Конечно. Почему это вас удивляет?
— А она ревнует вас?
— Как слониха.
— А вы? У вас тоже есть другая жена или…
— Зачем мне другая? Я ее люблю.
— Ничего не понимаю.
— Потому что торопитесь. И она такая же торопыга. Всегда спешит, спешит и в конце концов запутывается… Возьмем, к примеру, ее последний брак. Она вышла за капитана дальнего плавания только потому, что хотела мне доказать…