ько из эвакуированных я ни говорил, все жили в четырехэтажных домах. А мой дядя разговаривал с ними по-французски. Он выучил этот язык, дабы доказать, что не только мой отец из способных и может говорить по-иностранному. Ко всем эвакуированным я относился как к врагам, никогда с ними не играл, а при любом подходящем случае затевал драку, хотя, чего там скрывать, иной раз и самому перепадало. Видите ли, они столичные штучки, у них дома в четыре этажа, а, мы, дескать, деревня. Какой же я крестьянин! Мама всегда говорила гостям, мол, извините, мы тут временно, в Софии у нас дом — улица Юндола, 39, София-5. Там и мягкая мебель осталась. Сами видите, война, в поезде мебель перевозить нельзя, а в грузовике можно поцарапать.
Однажды вечером отец сказал, что наконец-то освободится от брата, потому что прошел слух: тот якобы отправил телеграмму Адольфу Гитлеру по случаю его дня рождения. В телеграмме еще было, что вскоре фюрер предстанет перед судом народов и ответит за все. И действительно, через неделю дядю забрали и отвезли в город. Но потом отпустили, и все село узнало, что дядя получил телеграмму от Гитлера, в которой выражалась благодарность за пожелания по случаю дня рождения фюрера. Как мне сейчас кажется, Гитлеру перевели не все. По крайней мере я так думаю. Эту новость мой отец встретил спокойно, он сказал, что рано или поздно правда восторжествует и самый главный душегуб будет вздернут на веревке. Но ничего подобного не произошло. Река несла свои воды все также стремительно, время от времени выходя из берегов и унося деревья, домашний скарб и павших животных. Потом она успокаивалась, и вода снова становилась чистой и прозрачной. Через село прогнали пленных, я помню, как они брились, глядя в осколок зеркала. Когда пленных увели, по селу прошел слух, будто мой дядя герой, потому что отнял у охранника винтовку и переправил ее куда надо. В то время брат тети Йоты был большим начальником у пожарных. Как выяснилось, винтовка оказалась с разбитым прикладом и никуда ее дядя не переправлял. Подробностей я не знаю. На этом свете подробности как шашлык, как пиво — что закажешь, то и подадут, только будь добр честно заплати или хотя бы найди кого-нибудь, кто заплатит за тебя. Но детали деталями, а главное — это человек. А что есть человек и дано ли нам это узнать?
Его величество царь вызывал у моего дяди, не знаю, почему, глубокое чувство ненависти. И если они однажды встретятся на том свете, одному из них придется воскреснуть, разумеется, если есть загробная жизнь, в чем, откровенно говоря, я сомневаюсь, а проверять не хочется. О царе мы знали, что он заядлый автолюбитель, машиной управляет в перчатках и кожаной фуражке. Любит также водить локомотив, что особенно злило дядю. Он говорил людям, что царь только стоит у окна паровоза, а настоящий машинист сидит на корточках возле топки и управляет. Словом, дядя любил разоблачать, даже корона его не смущала. Но были моменты, когда он находился в особом расположении духа, вызванном хорошим вином. Он спрашивал себя и меня: «Какая разница между царем и мною?» И сам, сияя, отвечал: «Разница в том, что я колю, а он вешает. Но дело в том, что я могу и вешать, а ему не зарезать и курицу. Для этого нужен ум». Дядя не был кровожадным. Говорят, однажды, когда река Боговина вышла из берегов, он бросился спасать Йоту — свою будущую жену, мою нынешнюю тетю. Видать, судьба. А какая судьба, можете судить сами: спасти человека, который всю жизнь будет проклинать тебя, обзывать пьяницей, хотя теперь мы точно знаем, что пьяницами не рождаются, а становятся в силу определенных обстоятельств. А обстоятельства тогда были такие: дядя прочитал где-то про тракторы и жатки и целыми днями в одних трусах просиживал на чердаке, нализывался до чертиков, мечтая о временах, когда человек освободится от тяжкого труда, станет свободен. У меня рука не поднимается написать о дядиной любви к труду. Тут он перещеголял даже свою любовь к жене. Но, сказать по справедливости, жена отвечала ему тем же. Чтоб ты сдох, чтоб у тебя… отвалился, чтоб тебе было пусто, чтоб ты ходил задом наперед — это были самые расхожие, набившие оскомину проклятия. К тому же она обладала даром превращать в проклятие любое слово, хоть болгарское, хоть французское. Стоило дяде его произнести, как тут же оно возвращалось к нему в виде проклятия.
В ту пору, когда отец ставил в сельском клубе оперетку, у дяди была лошадь с телегой, время от времени он их продавал. Однако лошадь с телегой неизменно возвращались домой, и дядя снова продавал их. Я знал, что есть собаки, которые всегда домой возвращаются, но чтобы лошадь возвращалась аж из Горна-Оряховицы, с таким сталкивался впервые. Спустя много лет коня, вроде дядиного, я видел возле города Немешфекешвара. Сначала я даже подумал, что это тот же конь, но потом спохватился: ведь лошади так долго не живут. Как бы то ни было, спасибо лошади — дядя мог сидеть на чердаке сколько душе угодно и мечтать о временах, когда будет много тракторов и жаток, а человеку остается только крутить баранку. Мой отец, тяжело переносивший соседство брата на этом свете, пришел к выводу: во всем виновата беспросветная темень нашего люда. Вот почему он решил поставить оперетку, в которой и мне отводилась небольшая роль. Я пел в хоре:
Что за радость — после школы
всей ватагою веселой,
вереща наперебой,
в лес отправиться гурьбой!
Мы у цели! Можешь вволю
петь, скакать — чего же боле?
Бог на то и создал лес
с хвоей и листвой зеленой,
с родников водой студеной…
А соло исполнял я песню «Красавица Русанка, зачем ведра слезами полнишь». Репетиции проходили в клубе. Годы были мрачные и беспросветные, но клуб работал допоздна. Это потом его превратили в склад при мебельном магазине. А тогда прошел слух, что, может быть, к нам на премьеру приедет сам царь. Так говорил моему отцу наш сельский голова. Еще он спрашивал, как это возможно, чтобы у одних родителей были столь разные дети: мой отец — музыкант и скрипач, а его брат — бездельник, каких свет не видывал.
— О, господин Палазов, не говорите, я как подумаю, кем я мог быть, а кем стал…
— Не жалуйтесь на судьбу, дорогой! Если бы все ветеринарные врачи были, как вы…
Каким ветеринаром был отец, вопрос отдельный. Скажу только, что как раз в то время вспыхнула эпидемия среди свиней. И поскольку ожидался приезд царя, отец объявил в селе карантин, запретил выпасать животных, выпускать свиней из хлевов. А репетиции в клубе продолжались. Словом, оперетта во время чумы. Как называлась эта пьеска, я не помню. И не хочу вспоминать. Ведра красавицы Русанки наполовину наполнялись ее слезами, наполовину — моими: едва ли кого другого так лупили за нежелание играть на скрипке, как меня. За исключением, может быть, Паганини, Сарасате и других великих скрипачей. До-до, ре-ре, ми-ми… Школа игры на скрипке Шевчика висит на гвозде, вбитом в дверь, потому что в стену он не входил, я утираю слезы и сопли, пальцы левой руки болят, а большой отнимается. Я постоянно жду удара смычком по голове: «Болван! Тебе что, медведь на ухо наступил! Фальшивишь, не слышишь, что ли!» Думаю, что ни одно музыкальное произведение не вызывало у людей столько слез, как навеки проклятая мною школа Шевчика. Бывало, на таких уроках я даже мочился в штаны от натуги. Тогда отец успокаивался, гладил меня по голове, говорил тихо и педагогически притворно: «Мой мальчик, некому было драть меня в твои годы, не то сейчас я знаешь, кем стал бы! Знаешь? Говори, знаешь?» И так как я не знал, он махал рукой и отпускал меня.
В один прекрасный день чудо произошло-таки.
Чудо — это открытый автомобиль, за рулем которого сидел мужчина средних лет в очках, как у летчика, закрывавших пол-лица, другую же половину занимали усы и борода. К большому удивлению жителей села, автомобиль остановился у ворот моего дяди. Царь, одетый во фрак и галифе, вошел во двор, что повергло все село в трепет. Уместно сказать, что в то время 83 процента населения страны составляли необразованные крестьяне, в Болгарии насчитывалось 22 миллиона голов овец, и их нужно было пасти, кино не было, а слова «инкогнито» сельский люд не знал. Голова, отец и поп, дирижировавший оркестром, собрались в клубе и решили показать оперетку, хотя спектакль был еще не готов. Загвоздка заключалась в том, кому пойти пригласить царя. Отец отказался: мол, ему, исполнителю главной роли, как-то неудобно. Голова сослался на свою стеснительность. В селе он жил недавно, причем был не из местных. Я хочу сказать, что тогда руководство не выбирали всем миром, как сейчас. Обязательно надо было быть со стороны и закончить юридический факультет. Кажется, за царем пошла попадья, но я не уверен. Главное — занавес поднялся. Его Величество сел в первом ряду. Он был в кожаной фуражке и очках. А когда их снял, все увидели, что это — мой дядя.
Голова приказал полицейскому арестовать Его Величество, но дядя воспротивился. В здании сельской управы он обозвал голову зачуханным пастухом и ничтожеством, а потом спросил, разве, мол, я говорил, что я царь. «Если вы простаки, — кричал дядя, — и вам видится черт-те что, я не виноват!» Дядю отпустили, но он отказался выйти на свободу: видно, затевал что-то еще. Голова настаивал: «Господин Наков, вы свободны. Все выяснилось, это — недоразумение».
— Нет, я не выйду отсюда, — стоял на своем дядя.
— Почему?
— Потому что меня удерживает мое внутреннее чувство свободы.
Потом дядя спросил у присутствующих, читали ли они прекрасную пьесу Шиллера «Вильгельм Телль». Оказалось, никто не читал. «Паршиво, — сказал дядя, — советую почитать. В этой пьесе, — продолжал он, — наместник короля Геслер положил на сельской площади королевскую шапку и приказал всем кланяться головному убору Его Величества короля Австрии. Почему? Так, дескать, будет видно, кто за короля, а кто — против. Допустим, я, — не успокаивался дядя, — не Его Величество, допустим, я его шапка. И какую же дерзость вы себе позволили — арестовали шапку Его Величества! Как вы посмели, господин голова? Я символически остаюсь в тюрьме, а вас попрошу объяснить свои действия. Сначала принимаете меня за царя, а затем арестовываете. История еще скажет свое слово по этому вопросу, но лично вам я не завидую…»