— Я им не желаю ни относительного, ни классового счастья. Я озлобился. Вчера в горсовете рассказали: один жестянщик хочет купить площадь. Смеются. Смейтесь, говорю. И этот на бензоколонке лупит людей по башке. А вы все смеетесь. А если, говорю, он вам предложит валюту — продадите тогда площадь?
— От тебя первого слышу, что уже площади скупают… Это что-то новенькое!
— Счастье! — продолжал развивать свою мысль заведующий загсом. — Буду я желать счастья этому привратнику, а он в любой момент может превратиться в заправщика и начнет скупать площади. Да его надо послать куда подальше, чтобы он со сверхзвуковой скоростью…
— Чтобы трижды преодолел звуковой барьер! — уточнил офицер.
— Да, трижды… если заселяет все дома и хочет купить площадь… Это же мешок с золотом… А жмется, хнычет из-за корочки хлеба… а нажрется — хватается за шланг… Нет! Не желаю никому счастья! Не люблю я свою профессию, ухожу в отставку.
В душе государственного служащего Майнолова зарождалось какое-то новое чувство. Не будем выдавать чужие тайны, только заметим: красавица, которая прогуливалась по площади, играла во всем этом немаловажную роль. Хотя в словаре «красота», «добро» и «любовь» находятся далеко друг от друга, в жизни они рядом и устремляются друг к другу, как бабочки к огню. Довольно странная ситуация для конца нашего столетия, но и вправду, Эммануилу Майнолову было стыдно за то, что творилось в городе, он во что бы то ни стало хотел что-то сделать. Площадь, стоматологическая клиника, бензоколонка, заведения общественного презрения, то бишь питания, именуемые ресторанами, — все в этом городе сотен и тысяч потенциальных привратников в кожаных куртках, в городе с цветами для других континентов, все было паршиво, не годилось никуда. Сам себе Майнолов казался не то героем, не то спасителем, и потому его до боли тревожило, что не может объяснить простому люду, чем занимается на службе.
— Все это формально! — вставил свое любимое выражение полковник. — Все — сверху донизу — формально.
Слышал ли где полковник эту фразу или сам сочинил, но, употребляя ее, всегда ссылался на классиков, а точнее на Фридриха Энгельса. В третьем томе собрания его сочинений написано: «Жизнь есть форма существования белка». Значит, рыба, дерево, трава, конь, повозка, балерина, городской народный Совет и прочее — это белок. Одно от другого отличается лишь формой. Вывод: все формально.
И впрямь, в городе многое делалось формально. Формально люди работали, и казалось, что учреждения вот-вот лопнут от напряжения. А на самом деле человеку негде было зубы лечить, улицы были перекопаны, и даже птицеферма не функционировала — неправильно смонтировали конвейер. Как-то не так подсоединили вентиляционную установку — и из ее трубы вылетела смесь из куриного пуха, крылышек, ножек и потрохов. Была допущена какая-то ошибка при сборке сепаратора, аспиратора и агрегата по ощипыванию птицы, но истина была погребена под горами пуха и объяснительных записок.
Помимо всего прочего рядовые работники фермы терпеть не могли инженерно-технический персонал, а представители ИТР считали, что имеют дело с лентяями и потребителями. Короче, все друг друга ненавидели, хотя эта ненависть могла показаться детским лепетом в сравнении с отношениями, установившимися между городом и фермой, между городом и горсоветом, между горсоветом и всеми остальными.
Одной прелестной осенней ночью мне случилось пролетать на очень большой высоте над Европой в очень быстром авиалайнере.
Приблизительно с одиннадцати с половиной тысяч метров было видно, как хорошо освещена ночью наша земля. Она сияла большими и маленькими гроздьями света, это был единый город — Европа. Душа радовалась и пела, думалось, насколько всесилен и мудр человек, который засунул в турбину солнце и заставил его работать на себя, насколько высоко поднялся человек надо всем миром. На такой высоте все радостно, думалось: неправда, что мир печален, чуточку печальным может быть лишь возраст, в котором человек начинает понимать, что такое мир. Мир радостен, это — единый город, гроздья света.
Все прекрасно, но, когда самолет снижается, огоньки разбегаются, и вот попадаешь на темную улицу, где прохожий летит в яму — никто не подумал установить светящийся предупредительный знак.
Люди перестали любить друг друга. Засушенная любовь тысяч гуманистов, книжная любовь, напоминающая гербарий, не способна согреть наши озябшие души.
Майнолов не подозревал, что влюбился в загадочную незнакомку, но это было так.
— Ты еще захочешь счастья! — словно сквозь сон услышал он полковника. — Хлюпики мы, ничтожества. Но ты еще захочешь счастья, без счастья нас хоть на помойку выкидывай. Беда, правда, что мы не ведаем, какое оно — счастье, а тут еще выискиваются вроде тебя, совсем нас запутывают. Желай людям счастья, слышишь меня?!
Майнолов отпустил остренькую мефистофельскую бородку, и ему было приятно представлять себя мыслителем. Он и не скрывал, что он — мыслитель. В отличие от других товарищей из горсовета, которые всячески пытались замаскировать свое ничегонеделанье, он искренне признавался, что не работает, а думает. Остальным же не хотелось подставляться под бич критики, и они старались делать так, чтобы со стороны казалось, будто они тащат воз. Ведь мы же люди, служащие, всем нам ясно: если в воз запрячь одну лошадь, никуда она не денется, будет тянуть. Но ежели впрягли три, или шесть, или девяносто девять лошадей, им трудно делать вид, будто они надрываются.
— Уж очень глубоко нырнула твоя мысль. Надо туда, где помельче…
— Что помельче?
— Не знаем мы принуждения, настоящего принуждения. Мы разучились подчиняться, нет в нас уважения, страха, исполнительности — вот в чем корень зла. Отсюда все беды. И ты такой. И я. И все мы.
Майнолов не смел возражать, почувствовал, что офицер имеет право так говорить. Накануне он, Майнолов, заявился к мэру и сказал, что уходит со службы, что чувствует себя лишним, что ему стыдно перед людьми. Мэр, ясное дело, и слушать не захотел:
— Я только что решил! Мы должны немедленно переженить всех молодых…
— А привратники? Что будем делать с квартирами?
— У нас есть другой вариант.
— Ясно! — покачал головой Милю Майнолов. — Должно быть, вариант без квартир?
— Что поделаешь! Нас прижимают к стенке. И знаешь, кто? Никогда не догадаешься — киношники! Вчера мне доложили, что они начали снимать сатирический фильм о нашем городе. Снимают этого жестянщика, перекопанные улицы, поликлинику… Я потому тебя и позвал: соберем по-быстренькому сто пар, переженим, иначе сядем в лужу.
— Ну… что вам сказать, товарищ Велчев… Шуруйте.
— Что значит «шуруйте»?
— Проворачивайте свой вариант. А можете и другой… Я увольняюсь.
— Это исключено. Даже и не думай…
— Ищите себе другого!
— Об этом не может быть и речи! Времени нет!
— Вы сперва отучитесь решать за других! Лучше спросите…
— Кого мне спрашивать?
— Меня. Как-никак я поженил в этом городе тысячи людей.
Майнолов разругался с мэром. В другое время ссора была бы непродолжительной, дерзкий служащий был бы моментально уволен, но он именно этого хотел, и выяснение отношений продолжалось.
— Так я вам и брошусь собирать народ! — Майнолов метался по кабинету, как тигр в клетке. — Сперва вы посылаете меня убеждать всех не жениться, а теперь наоборот. Мол, женитесь, голубки мои! Нет уж, с меня достаточно. Плясать под вашу дудку я больше не намерен.
— Не надо их уговаривать! Не будешь ты их ни в чем убеждать! Все решено! Мы пообещали им легковые машины без очереди!
— Еще чего!
— Не «еще чего», а важно быть гибкими. Важно кумекать! Мне подкинут сейчас десяток «жигулей», выставлю их на площади, через день наберется двести пар молодоженов! И хватит спорить, у меня давление поднялось. Мотай отсюда!
Подвезли десять «жигулей». Расписаться изъявили желания десять пар, не более. В людях что-то переменилось, они хотели действовать наверняка, помнили, как обернулось с квартирами и привратницким жильем. Следующей романтичной приманкой была экскурсия в Венецию и на Пальма-де-Мальорку, но и эта попытка обернулась полным провалом, так как за поездку надо было платить. Определенно, в людях что-то еще изменилось: раньше так и рвались путешествовать, — мы не говорим о шоферах и их детях, у которых к экскурсиям чисто коммерческий подход.
Заведующий загсом Эммануил Майнолов переживал в эти дни душевный подъем, он был охвачен бурной, запоздалой и безответной любовью.
Как-то темной ветреной ночью он постучал в дверь своего друга Филиппа Миладинова, и, когда тот, зевая, едва натянув пижамные штаны, провел его в гостиную, Майнолов молча сел и сидел так неведомо сколько, пока, наконец, не заговорил:
— Кому еще мне поведать о том, что меня мучит? Кому, как не тебе?
— Ладно, говори скорей, а то я засыпаю! — Офицер зевнул.
— Мучит меня вопрос: почему все в России путешествовали, путешествовали?..
— Кто путешествовал?
— Бродяги, передвижники всякие. Я в принципе спрашиваю обо всей нации. Почему мы так быстро — ты меня понимаешь? — прекращаем движение, останавливаемся у бензоколонки или в харчевне…
— Ты за этим меня разбудил?
— А тебе этого мало? Тебя не пугает, что мы ничего не хотим знать, все нам ясно, все желания обрываются на том, как получше продать розовое масло.
— А ты не мог бы рассказать мне все это утром?
— И ты меня не понимаешь!..
Заведующий загсом влюбился, ему хотелось, чтобы все вокруг было прекрасно. Таинственная и загадочная женщина, неотразимая, неописуемая, так окрыляла его, что служащий начал понимать средневековых рыцарей, Дон Кихота, всех, кто с мечом и копьем отправлялся по миру, чтобы покорить его, превратить в цветок и положить этот цветок к ногам возлюбленной. Прошло достаточно времени, и мефистофельская бородка разрослась, что придало мыслителю настолько обаятельный и в то же время солидный вид, что даже не знакомый с классической философией не сомневался в правоте его слов.