здно…
Руководитель полетов что-то говорил летчику, видно, давал напутствие, но я не улавливал смысла.
Самолет взревел и порулил на старт.
— «Альбатрос», почему молчите? — дошел до меня сердитый и обеспокоенный голос Скоросветова.
— «Альбатрос» слушает, — поспешил ответить я.
— Как приборы?
— Работают как часы.
— Кислород?
— Все в порядке.
— Разрешите взлет? — запросил летчик.
— «Сто семнадцатый», взлет разрешен.
И вот мы в небе. Самолет-лаборатория лез вверх, и в голове у меня шумело еще больше, то ли от гула двигателя, то ли от резкого набора высоты, то ли из-за того, что не выспался. Я посмотрел на приборы — все шло хорошо. И быстрее бы все кончилось.
Наконец-то вспыхнуло табло «Приготовиться». Я машинально отыскал скобы стреляющего механизма, сконцентрировался. И когда загорелось табло «Пошел», рванул их.
Дальше все улавливалось обрывчато и неясно, как во сне: я ощущал падение и страх — такие сны снились в детстве, и я просыпался в холодном поту, — теперь же я никак не мог проснуться.
Сильный рывок вывел меня из оцепенения. Увидел над головой знакомый белый купол, наполненный воздухом, красивый, чуть покачивающийся. Жив! От радости закричал во всю силу своих легких: «Жив!» Я даже не заметил, когда отделилось кресло. И черт с ним!
Земля неторопливо плыла навстречу. Я увидел, как по полю мчится «газик». Спешит к месту приземления. Наверное, сам Скоросветов. И на душе отчего-то стало неприятно. Тогда я еще не знал, отчего.
Я забыл о ветре и вспомнил о нем лишь тогда, когда меня сильно ударило о землю.
Пока подтягивал стропы, чтобы погасить купол, и вставал, подъехал «газик» и из него выскочил Скоросветов. Лицо его сияло. Он схватил меня за плечи, стиснул, помог снять гермошлем.
— Ну, молодчина, Андрей, — говорил он ласково. — Вот порадовал! Укротил непокорную, доказал… — Но кому и что доказал, распространяться не стал. — К ордену представлю, и премиальные — по высшей ставке. Кати в Сочи, Ялту или еще куда: отдыхай, веселись…
Он не спросил, как вело себя кресло, и я понял почему — очень велико было у него желание доказать Веденину, что прав он, а не Арефьев. Подполковник не хотел плохих вестей, и я не стал напрашиваться на разговор об ощущениях, ничего не сказал о неприятном осадке.
А на другой день, как только вернулись с полигона, я взял билет в Батуми. Игорь повез меня в аэропорт.
В голове вдруг ни с того ни с сего завертелись слова поэмы:
Я тот, чей взор надежду губит,
Едва надежда расцветет,
Я тот, кого никто не любит…
Не заметил, как продекламировал их.
— Зачем же ты летишь к ней? — спросил Игорь.
— Зачем? А черт ее знает, — ответил я. — А может, и любит. Только все равно я не верю ей. Никому не верю, понял?
— Понял. Еще тогда, когда ты уговаривал меня переписать заключение по «Фортуне», — сказал Игорь.
— А что, я был не прав? — возразил я.
— Не знаю, время покажет.
— Вот и жди, а я полечу к Черному морю, где светит солнце, где вечнозеленые кипарисы, где царит покой и любовь. — И я запел: «Надо мной небо синее, облака лебединые…» Ты когда собираешься принимать «Фортуну»? — спросил я, вспомнив, что Игоря Гайвороненко назначил приемщиком средств спасения.
— Завтра улетаем на полигон.
— А испытание?
— По погоде. Задерживаться не будем. И так с ней слишком долго мороковали.
— Ты серьезно хочешь идти за два звука? — спросил я, вспомнив про неприятное ощущение при последнем катапультировании.
— А почему бы и нет? — на вопрос вопросом ответил Игорь. — Ты же записал, что «Фортуна» вела себя безупречно.
— «Фортуна» — удача. И ты сам убедился, не каждому и не каждый раз она улыбается. Тем более если собираешься идти за два звука. Это не одно и то же.
— По расчетам, кресло выдержит, — заверил Игорь.
— Кресло выдержит, а ты?
— Постараюсь, — усмехнулся Игорь. — Если эксперимент удастся, нашу катапультную систему можно использовать на всех сверхзвуковых самолетах и космических кораблях.
— Слыхал про твою идею. Почему же ты не остался у Веденина?
— Я испытатель.
— Ну-ну. Оно, может, и интереснее, когда под задницей патрон бабахает.
— То-то ты сегодня остришь не очень смешно. С таким настроением лететь к любимой…
— Вот я и думаю, а не повернуть ли оглобли обратно? Понимаешь, она милая, ласковая. Когда целует, сердце заходится. Но не верю я ей. Может, такая же, как моя бывшая женушка Антонина Захаровна. Никому я не верю!
— Ты это повторил дважды, — напомнил Игорь. — Плохи твои дела, если ты потерял веру в людей.
— А ты веришь? — спросил я.
— Верю.
— И Скоросветову?
— Скоросветов — особая статья. Такие люди были и будут, пока существует терпимая для них обстановка…
Мы подъехали к аэровокзалу, Игорь закрыл машину и, взяв чемодан, направился к регистрационной стойке — там уже стояла очередь. От нее отделилась женщина в ярко-оранжевом, как наш новый парашют, плаще с сияющими золотом пуговицами и направилась к нам. Я узнал свою бывшую жену.
— Здравствуйте, — поздоровалась она мягким голосом, совсем не похожим на тот, которым разговаривала со мной дома. — Вот где удалось тебя разыскать. Дома ни днем ни ночью тебя не застать.
— У меня домов как у зайца теремов, — ответил я. — Легка ты на помине.
— Очень мило, что ты еще вспоминаешь свою жену.
— Бывшую, — поправил я ее.
— Несомненно, бывшую, — не обиделась Антонина, теребя в руках такие же, как плащ, ярко-оранжевые перчатки и улыбаясь. У нее были ровные белые зубы, круглые щеки с ямочкой, на голове сверху парика с седыми прядями кокетливо сидела кожаная кепка с блестящей пряжкой посередине; на ногах — шевретовые сапожки с длинными голенищами на «платформе». В общем, она выглядела элегантно и эффектно.
— Я тебя искала в центре, — после небольшой паузы сказала «бывшая жена», — хотела поздравить с успешным завершением важного испытания.
— Спасибо. Я очень тронут.
— И… — Антонина замялась, — нам надо бы поговорить.
Игорь хотел было оставить нас, но я удержал его за руку.
— Говори, от него у меня секретов нет.
— Хорошо. Я много думала… Мы оба не правы. Спорили, горячились по мелочам. — Она заглянула мне в глаза, желая увидеть в них реакцию на признание, но прочла только холод и все же решила растопить его. — В общем, я прошу тебя вернуться.
Невольно на ум пришли стихи Лермонтова, и я продекламировал:
Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор…
Заискивающая улыбка в один миг слетела с лица Антонины. Глаза сверкнули негодованием, губы сжались и стали тонкими, как нитки, — настоящая мегера.
— Знаю, куда летишь и к кому, — процедила она сквозь зубы.
— Зачем же пришла?
— Надеялась, одумаешься.
— Одумался год назад, когда от тебя ушел. И вернуться — лучше без парашюта прыгнуть.
— Прыгай, туда тебе и дорога! — Антонина круто повернулась и пошла к выходу.
— Главная причина развода — брак, — сказал я Игорю. — Идем по этому случаю хоть по сто граммов.
— Тебя и без того в самолет могут не пустить.
— Ерунда, я как увидел свою бывшую благоверную, хмель как рукой сняло.
— Вот и отлично. Желаю хорошо отдохнуть.
Мы простились. Но на душе остался какой-то неприятный осадок, я чувствовал вину перед Игорем, но не знал еще, в чем она заключается…
Самолет летел в непроглядном сером мареве, и в салоне было серо, сумрачно; я, откинувшись на спинку кресла, старался уснуть, но не мог. Перед глазами все еще стояла бывшая жена, и я недобрым словом вспомнил тот день, когда встретил ее.
…Вернувшись из Таловой в Воронеж, я впервые напился. Было больно и обидно за свою любовь, за доверчивость, за наивность. Такая совестливая и невинная на вид Ольга оказалась лгуньей.
Не помню, как добрался до гостиницы, что говорил начальнику кафедры, по-видимому, рассказал все, так как на следующее утро Михаил Николаевич объявил всем сбор и повез нас на завод подбирать наглядные пособия, а заодно и углублять познания в авиационной технике. Там я и познакомился с Тоней Тучиной, лаборанткой электроприборного цеха, белокурой девушкой с цепкими серыми глазами, волевой и, как мне показалось поначалу, недоступной. Мы вместе отбирали схемы, и Тоня с первых минут командовала мной, как старшина-сверхсрочник солдатом-первогодком. Но мне нравилось выполнять ее приказания, я был послушен и даже галантен, хотя поклялся себе ненавидеть женщин и мстить им. Тоня мне нравилась.
Как-то раз в конце работы я пригласил ее в кино.
— Я далеко живу, и улица у нас темная, неспокойная, — ответила Тоня, наблюдая за мной своими пытливыми глазами.
— В темноте я ориентируюсь как днем и ко всему владею приемами самбо, — прихвастнул я.
— Ну если ты самбист, тогда другое дело, — сказала она серьезно, пряча в глазах насмешку. — Только не сегодня — сегодня у меня другие планы.
Откровенно говоря, я не надеялся получить согласие, и отказ не огорчил меня, но у меня вдруг появилась уверенность, что я добьюсь ее расположения; и образ Ольги сразу потускнел, отдалился.
Предчувствие не обмануло меня: через несколько дней Тоня сама предложила пойти в кино. Потом мы бродили в парке, танцевали, в выходной ездили на пляж.
Подготовка учебных пособий шла быстро, но еще быстрее я привязывался к Тоне, а она ко мне. Однажды она привела меня домой и запросто представила своим родителям. Отец и мать, пожилые, добрые, встретили меня приветливо, и я заметил, что Тоня командует ими так же, как и мной. Но тогда это мало меня обеспокоило. Я чуть ли не каждый вечер стал бывать у Тучиных, и меня встречали как родного.
А незадолго до отъезда, когда старики были на даче, Тоня после танцев пригласила меня на чай. Пока мы чаевничали и говорили о всяких пустяках, разразилась гроза. Дождь лил до часу ночи, и Тоня не на шутку обеспокоилась: