— Ага, пришли снова сообщить, что он задерживается, — сказала она чуть насмешливо. Но, не получив ответа, резко обернулась и все поняла. Веденин с ужасом смотрел, как меняется ее лицо, из нежного цветуще-розоватого становится серым, синим, землистым. Глаза широко раскрылись, и в них замерли страх и недоверие; с губ будто слетела краска, и они тоже стали синими, искривленными неутешным горем. — Нет, нет, — еле слышно прошептала она и стала валиться. Веденин вовремя подхватил ее на руки. Измайлов поспешил на помощь, и они, сопровождаемые разрывающим душу криком Любаши: «Мамочка, мамочка!» — понесли ее на кровать.
Измайлов сделал Дине укол, а Веденин, прижав к себе Любашу, успокаивал ее как мог: говорил, что маме сейчас станет лучше, что она просто устала, полежит и все пройдет.
На крик Любаши прибежали соседи, жены подполковника Грибова и майора Свиридова. Ведении попросил увести девочку.
Арефьева лежала какое-то время без движения, не открывая глаз, и казалась безжизненной. Но вот землистый цвет лица стал блекнуть, на щеках, на подбородке и около глаз появилась бледнота; кожа постепенно приняла прежний вид. Дина открыла глаза и тяжело застонала.
Вошла Грибова, уводившая Любашу, и спросила у Измайлова:
— Вам помочь, Марат Владимирович?
— Да, — кивнул Измайлов. — Посидите с ней. Вы, Юрий Григорьевич, можете идти.
Он так и не поднял глаз на Веденина.
На улице бесновался ветер, выл, гремел, гнал по небу набухшие влагой облака, цепляющиеся косматыми гривами за крыши домов. Улицы словно вымерли. Веденин стоял, не зная, куда идти, куда убежать от свалившегося на него горя. Еще никогда он не чувствовал себя таким раздавленным и одиноким.
ВЕРСИЯ ПЕТРИЧЕНКОВА
Ясноград. 8 октября 1988 г.
Петриченкову было яснее ясного, из-за чего произошла катастрофа, кто в ней виноват и к чему клонит Гусаров, советуя ему еще раз все взвесить, перепроверить и не торопиться с выводами: по его настроению видно, что он и на этот раз хочет списать все за счет погибшего: испытанный метод начальство ублажить и подчиненным, то бишь сотрудникам научно-исследовательского центра, потрафить — и волки сыты, и овцы целы. А мертвому все равно, мертвые сраму не имут. А он, Петриченков, хотел истины. И торопился не только потому, что хотел обставить Гусарова, а и чтобы не дать ему возможности наскрести здесь фактов и улик в свою пользу.
Скоросветов на многое открыл глаза Петриченкову: кто покровительствует Веденину, как бился Юный Гефест более трех лет над созданием «Фортуны», как не ладилось у него и сколько времени потратил он, отыскивая причину вращения катапульты.
Петриченков ничего утаивать и скрывать не станет, и пусть шеф не обижается: он благодарен ему за то, что взял в службу безопасности полетов, научил раскрывать самые замысловатые происшествия, но идти у него на поводу не станет: правда должна восторжествовать. А если после этого Гусарова на пенсию отправят, такова диалектика — уступи дорогу более сильному, более достойному.
Гусаров, разумеется, свою должность без боя не отдаст, и следует ожидать самых неожиданных каверз, но и Петриченков не лыком шит, кое-что приготовил в свою защиту — такие выложит факты и документы, против которых никакой авторитет не устоит.
Он полистал собранный материал: заключение по катапульте Арефьева, анализ телескопических труб, распоряжение Веденина о посылке Скоросветова на завод для личного контроля за изготовлением новых труб… А вот записи после заключительного эксперимента, в которых утверждается, что прежнее усиление вращения катапульты происходило из-за дефекта замка притяга ног…
Прав Скоросветов — какому же из них верить?
Вполне допустимо, что Веденин так и не разобрался в истинной причине вращения кресла…
Что могут противопоставить Гусаров и Веденин? Испытания на стенде и с манекеном?.. Они не убедительны, их опровергает катастрофа.
Болезнь Арефьева накануне?.. Это серьезнее. Но если верить врачам, допустившим Арефьева без ограничений к испытательской работе, надо проверить их заключение о причине гибели…
Веденин вряд ли найдет другие аргументы: похоже, он в шоковом состоянии и скоро из него не выйдет. А вот Гусаров… хитрющая старая лиса, от него можно ожидать всякое. Тем хуже сделает себе: у Петриченкова все козырные карты, и он постарается развенчать былую славу Рентгена. Пора, пора старику на пенсию. А если ему, Петриченкову, доверят этот пост, он наведет порядок в службе безопасности полетов, не будет валить вину на погибших — живых, живых виновников привлечет к ответу: только суровое наказание заставит людей более ответственно относиться к делу.
Гроб с телом Арефьева установили в Доме офицеров, и с утра потянулись туда люди, те, кто работал с ним или знал его, — испытатели и инженеры, их жены, дети; немало приходило и тех, кто никогда его не видел, но услышал о случившемся.
Ранее Веденину доводилось участвовать в похоронах, но то было совсем другое, он не испытывал такого гнетущего состояния, совесть его не мучила. Теперь же он хоронил лучшего своего помощника и друга, к гибели которого волею судьбы и рока был причастен. Боль души усиливали взгляды и шушуканья приходивших проститься с телом или просто поглазеть, выражавших осуждение, неприязнь, а может, и презрение.
Испытатель Свиридов, отношения с которым у Веденина были сложные, натянутые — Веденин считал его малоспособным и потому мало ему доверял, — когда Веденин произнес траурную речь, сказал своему дружку так, чтобы услышал и он: «Пойдем отсюда, коллега; здесь вначале убьют, а потом говорят жалостливые слова».
Веденин проглотил и эту горькую пилюлю. Надо пройти все. Он стоял и в почетном карауле, и нес гроб, и ехал потом рядом с Диной, за день превратившейся из красавицы в старуху. Он все выдержал и вытерпел — и осуждающие взгляды, и злые, похожие на змеиное шипение шепоты, и раскаяние в том, что променял летное дело на изобретательское. За эти четверо суток, прошедшие с момента гибели Арефьева, он многое передумал, пережил и прочувствовал. И он устал. Очень устал. Временами ему по-прежнему казалось, что это все еще продолжается кошмарный сон, и он с нетерпением ждал, когда же он кончится.
После похорон к нему подошел Гайвороненко и сообщил, что в 17 часов состоится разбор происшествия, что члены комиссии доложат свои соображения о причинах гибели испытателя.
— Вид мне твой не нравится, — сказал в заключение генерал. — Киснуть нельзя, надо собраться с мыслями, может, придется с кем-то поспорить, постоять за себя.
Веденин пожал плечами. Ему было все равно, к какому выводу придет комиссия. В любых случаях он виновен и отпираться не собирался.
В 17.00 все, кто непосредственно или косвенно был связан с подготовкой «Супер-Фортуны» к испытаниям, собрались у небольшого кинозала, где обычно прокручивались ленты регистрирующей киноаппаратуры. Члены комиссии, заместитель начальника штаба ВВС, главный инженер и два генерала из службы безопасности полетов находились уже там. Видимо, что-то у них не стыковалось, потому что «обвиняемых» они не торопились приглашать.
После похорон лица у всех были траурные, кто сидел, кто ходил вдоль фойе, в сотый раз рассматривая развешенные вдоль стен фотографии новых самолетов, катапультных кресел, моментов испытания их на стендах, в аэродинамической трубе, в полете. Среди них — фотографии Батурова с Арефьевым.
От сознания своей вины у Веденина снова застлало глаза туманом и противный комок поднялся откуда-то из желудка и закупорил горло. Правда, Веденин чувствовал себя несколько лучше, чем все эти дни после гибели — как только смирился с мыслью, что в любых случаях он виноват, — не по себе становилось только от того, что Арефьева больше нет и не будет, от жалости к нему, к его красавице Дине и маленькой дочурке, оставшейся сиротой…
Собравшиеся ждали минут десять, и никто из них не обмолвился словом, не задал вопроса; сидели и ходили молча, погруженные в невеселые думы.
Наконец дверь отворилась, и капитан Измайлов (он оказался в зале и был там самым младшим по возрасту и званию) пригласил заждавшихся и истомившихся неизвестностью ответчиков заходить.
На сцене по обе стороны экрана висели снимки последнего испытания — самые важные и ответственные моменты, переснятые с киноленты побывавшей в полете кинокамеры: выход катапульты из кабины самолета-лаборатории, включение в работу ракетного ускорителя, стабилизирующего устройства; пролет катапульты над килем самолета; расстрел катапульты и отделение от нее испытателя; начало роспуска спасательного парашюта; несколько снимков снижения испытателя; моменты приводнения; испытатель на плаву с неотстегнутым парашютом; эвакуация его на катер. И еще несколько малозначимых снимков…
Заместитель начальника штаба ВВС пригласил всех подойти к снимкам, еще раз посмотреть их и потом, после информации заместителя председателя комиссии (Гусаров почему-то отсутствовал) о предварительном расследовании причин катастрофы, задать возникшие вопросы, высказать свое мнение.
Еще минут десять ушло на осмотр снимков. Несмотря на то, что увеличение было многократное, рассмотреть лицо Арефьева под стеклом гермошлема не удавалось. И на всех снимках, за исключением того, где Арефьев беспомощно лежал на воде, не было похоже, что с испытателем произошло что-то трагическое.
Когда офицеры и генералы расселись по рядам, заместитель начальника штаба кивнул Петриченкову— начинайте.
Полковник с папкой бумаг вышел на трибуну, поправил на шее галстук и заговорил скорбно, словно не разбор происшествия делал, а выступал около гроба:
— Товарищи! Сегодня мы похоронили талантливого испытателя и замечательного офицера — капитана Арефьева. Четыре дня мы тщательно и скрупулезно изучали материалы и документы, связанные с подготовкой к испытаниям. К чести всего инженерно-испытательского состава, никаких нарушений допущено не было. И все-таки человек погиб. В чем дело? Чтобы картина была более ясная и чтобы не тратить много времени, думаю, прежде всего следует зачитать медицинское заключение.