— Так, значит, ветер… А десять минут поднимали на борт шлюпки? Тоже за счет ветра или из-за неумения команды?
Лицо мичмана налилось кровью. Он стрельнул глазами в журнал, потом на мостик, словно ища там ответа, и обрадованно выпалил:
— Так «Альбатрос» запутался в стропах и был без сознания, матросами командовал товарищ капитан медицинской службы. Он считал, что у испытателя перелом позвоночника и требовал величайшей осторожности. Потому так долго и возились.
Тоже логично и убедительно, однако же…
— Вот вы сказали, что капитан считал — у испытателя перелом позвоночника. А вы как полагаете?
Шубенко насторожился, сосредоточился, и Веденин понял, что он ищет ответ не тот, который отразил бы истину, а который избавил бы его от неприятностей. И Веденин поторопил:
— Пусть вы ошибались, но как подумали тогда, когда увидели испытателя?
— Видите ли, — Шубенко переступил с ноги на ногу. — Я — человек маленький, в медицине не смыслю… Но действовали мы осторожно. А испытатель, как на грех, в стропах запутался… — Он снова замялся, что-то недоговаривая. Но сказал он, сам не подозревая того, многое: испытатель запутался в стропах… Запутаться он мог и при полном сознании. И Веденин, не давая опомниться мичману, задал новый вопрос:
— Когда подняли испытателя на борт катера, вы увидели его лицо… Бледное оно было или синеватое? И что вы подумали?
— Мне, конечно, бросилось в глаза его лицо. Оно было синеватое, а изо рта и из носа пузырилась пена. — Шубенко вытер тыльной стороной ладони лоб. — Такое, как нас учили, бывает у утопленников. Я посоветовал товарищу капитану медицинской службы разрезать скафандр, чтоб искусственное дыхание делать. А он цыкнул на меня, знаешь, говорит, сколько этот скафандр стоит? Всю оставшуюся жизнь моей и твоей получки не хватит рассчитаться…
Вот он ответ на все его вопросы! Во время приводнения Арефьев запутался в стропах, потому сразу и не открыл щиток гермошлема. А пока барахтался, сделал не один вдох. Вода попала в скафандр, потом — в бронхи…
— Так, в скафандре, и повезли испытателя на берег?
— Так и повезли, — оживился Шубенко, поняв, что ему ничто не угрожает.
— Испытатель не пытался что-то сказать? Не бредил?
— Нет. Он так и не пришел в сознание, — подумал. — Судороги были…
Вот почему Измайлов предпочел не приобщать прежний снимок позвонка Арефьева и обойти молчанием «небольшое количество воды», оказавшееся в бронхах у испытателя… Первой его мыслью, когда он увидел испытателя без сознания, было — виновата катапульта. Так и Петриченков заявил, когда узнал о случившемся. А далее… Далее Измайловым руководили трусость и жадность: всей оставшейся за жизнь зарплаты не хватит рассчитаться за скафандр…
Самолет приземлился на аэродроме центра уже затемно. Здесь по-прежнему было пасмурно, временами сыпал мелкий холодный осенний дождик, и Веденин, спустившись на землю, почувствовал, как его обдало ознобом, неуютом и негостеприимством, словно он вернулся не домой, а в самое нежеланное и нелюбимое место, давящее на него тяжелым прошлым и не предвещавшим ничего хорошего будущим. Всю обратную дорогу он обдумывал отчет на военном совете, понимая, что хотя и получил в руки кое-какие данные относительно гибели Арефьева, опровергнуть медицинское заключение, а значит, и выводы комиссии будет не так-то просто. Поверят, конечно же, облеченным властью и доверием, имеющим опыт расследования катастроф и аварий, а не человеку, заинтересованному отвести от себя вину. И им вдруг снова овладела апатия. К чему эта борьба, трата сил, нервов? Не лучше ли сдаться на милость победителя, попроситься куда-нибудь летчиком транспортной авиации, возить грузы, летать по дальним маршрутам, где чистое небо, солнце, звезды?.. На милость победителя? Этого нечистоплотного дельца и прощелыги Измайлова? Ну нет… Отдать дело безопасности полетов в руки таких, как Измайлов, Скоросветов, — значит загубить это дело… Не случайно они сошлись — водой не разольешь — и взяли «шефство» над молодым доверчивым изобретателем, вместе просили за «подающего надежды таланта». А он, Веденин, поддался уговорам…
К самолету подъехала «Волга», и навстречу Веденину энергично шагнул генерал Гайвороненко — видно, тоже сгорал от нетерпения услышать новости. Протянул руку, пожал тепло и дружески.
— Устал? — спросил сочувственно. — Можешь не отвечать, по лицу вижу. Что-нибудь привез?
— Привез, товарищ генерал-лейтенант. Существенное, но не бесспорное. Сегодня прикажете доложить или завтра поутру?
— Завтра будет некогда — приказано явиться с тобой на военный совет. Садись в машину, поедем ко мне.
Известие о том, что завтра состоится военный совет, не обрадовало Веденина: после стольких треволнений эту ночь он надеялся поспать, а получалось — снова придется маяться думами, подготовкой ответов на все ожидаемые и неожиданные вопросы. И в машину он полез тяжело и нехотя. Гайвороненко заметил это и сказал ободряюще:
— Я тебя долго не задержу. — Кивнул шоферу: — На квартиру.
Веденин видел жену генерала раза два, на проводах Степанцова и еще на каком-то вечере. Каждый раз она вызывала у него восторг и умиление своей обаятельной сединой, умением держаться просто и быть в то же время величественной. В домашней обстановке она показалась ему еще милее: добрая, заботливая, предупредительная. И в квартире у них было просто, не по-генеральски скромно: без ковров на стенах, без изысканных гарнитуров, без модных ваз и излишеств: в холле — журнальный столик с газетами, по бокам два кресла, в углу — радиоприемник, на стене картина Шишкина «Рожь». В зале — диван, телевизор и книжные шкафы, полные книг.
— Реня, мы очень голодны, — сказал генерал, представив жене Веденина. — Кроме утреннего кофе, во рту маковой росинки не было. Приготовь нам чего-нибудь этакого, повкуснее и чтоб не ждать, как в ресторане. А мы пока всякие тут разговоры поразговариваем. — И он повел Веденина в свой кабинет.
Тоже все просто, строго, уютно: письменный стол с телефонами, диван, кресла и книжные шкафы. На полках, успел заметить Веденин, больше журналов и учебных книг — по самолетовождению, аэронавигации, астрономии.
— Потерпишь еще минут десять? — спросил генерал с улыбкой, усаживая его рядом с собой на диван. — Вид мне твой, скажу откровенно, не нравится. Похудел, почернел, мундир вон болтается как на вешалке. Понимаю — ЧП, серьезное ЧП, но ты же летчик, должен держать себя в руках, заставлять есть, пить, спать — необходимое для жизнедеятельности, чтобы думать, работать.
— Спасибо, Иван Дмитриевич, — поблагодарил Ведении, испытывая еще большее чувство уважения и признательности к генералу за его участливое, отеческое отношение. — Вы правы — я летчик. И, как говорил мой предшественник, надо заниматься своим делом, не тратить понапрасну силы.
— А на что же ты понапрасну тратил? — Лицо генерала стало сердитым. — Уж не на катапульту ли? Вот это-то мне в тебе и не нравится. Ну-ка выкладывай, что привез.
Веденин спокойно и обстоятельно доложил о том, что ему рассказали Шубенко, боцман, матросы. Когда он кончил, генерал со злостью ударил кулаком в ладонь…
— А ведь я давно догадывался, что наш любезный доктор — прохвост и негодяй. И мы хороши, не сообразили потребовать рентгеновский снимок — ведь знали же, что Арефьев в госпитале по поводу остеохондроза… А как быстро спелись они со Скоросветовым! Не зря говорят: рыбак рыбака видит издалека.
В кабинет вошла Регина Павловна.
— Не умерли тут еще с голоду? Тогда — к столу.
Вид свежих огурцов, помидоров, ломтики колбасы и сыра, красивая сервировка стола, а главное — душевная разрядка, наступившая только теперь, здесь, разбудили в Веденине аппетит, и он впервые за все эти трудные, напряженные дни почувствовал, что силы и уверенность возвращаются к нему.
— Ты сказал, что каждый должен заниматься своим делом, — заговорил Гайвороненко, когда они утолили голод. — Правильно сказал. И поверь мне, если бы я умел что-то строить, изобретать, я променял бы свою любимую профессию на более нужную людям. Вы, изобретатели, обновляете нашу планету, обновляете человечество; ибо борьба, которую вы ведете с косностью и рутиной, это борьба за чистоту на земле. Я хочу, чтобы ты понял, насколько важно сокрушить скоросветовых, измайловых и им подобных, хочу, чтобы ты завтра выступил на военном совете во всеоружии.
Веденин заверил:
— Постараюсь, Иван Дмитриевич. Спасибо, что вы вернули мне веру в свои силы, любовь к изобретательству. Завтра я таким пассивным, как на разборе, не буду.
Разговор с начальником центра и в самом деле вдохнул в него силы. Усталости он не чувствовал и, придя домой, не лег спать, как планировал, а набрал номер телефона квартиры Батурова.
— Слушаю, — раздался знакомый и милый голос. Ему захотелось увидеть Виту, поблагодарить за поданную идею.
— Здравствуйте, Вита Владимировна. Простите, что беспокою в столь позднее время.
— Юрий Григорьевич? — удивленно и обрадованно воскликнула Таримова. — Вы уже вернулись? Я звонила вам несколько раз…
— Да, вернулся. И хочу сказать вам большое спасибо. — Он не посмел открыть тайну, что хочет ее видеть. — Вы правильно оценили ситуацию и очень помогли мне.
— У меня есть еще кое-что, — ответила она обрадованно. — И хочу прямо сейчас прийти к вам.
Она тоже хочет его видеть? Или что-то очень важное? Надо ли перед военным советом? Эти мысли молнией пронеслись у него в голове.
— А это вас не затруднит? Время позднее, — он замялся. — Или, может, мне подойти?
— Я темноты не боюсь. Ко всему, я в боевой готовности, сейчас же выхожу. — И пояснила: — Это очень важно.
У него в квартире было не убрано: с того рокового дня он ни разу не прикоснулся тряпкой к мебели, и на столах, на диване виднелся слой пыли. Он намочил тряпку и стал протирать вещи.
В дверь позвонили, когда он не закончил еще приборку. Бросил тряпку, вытер руки и пошел открывать.