— Сие сын Рутки, что ль?
Гордята не поднял глаз. Пристально всматривался в ровные полоски, остававшиеся на боках ещё мягкого горшка.
— Сие наш сын, Милея.
Малыш, раздувая от удовольствия смугло-румяные щёчки, счастливо сиял чёрными угольками глаз.
Лицо Милеи порозовело от возмущения.
— Ханский последыш, а не твой сын, Гордята. Думаешь, что собой прикрыл Руткин позор? Люди ведь знают, кого ты подобрал.
Гордята стиснул зубы, резко двинул ногой гончарный круг. Он закружился, затарахтел, и перед его глазами тоже всё закружилось — и горшок, который вырос из-под ладони Гордяты, вытянулся и вдруг превратился в длинношеий кувшин. Пальцы и ладони Гордяты прижали и отглаживали длинное горло кувшина — и оно всё вытягивалось и вытягивалось... и был уже это не кувшин, а высокая, стройная лагвица, будто лебедица.
Милея стояла рядом, ожидая от Гордяты ответа. Ведь он слышал её оскорбительные слова. Но он молчал, и его упрямое молчание вдруг унизило её. Она поймала на себе его быстрый насмешливый взгляд — и вся сжалась. Да, конечно, не принесла она ему дитя... Не смогла.
Но Милея не желала уходить со двора Руты побеждённой. От неё Гордята отказался — пусть знает, к кому пристал. Она собрала в себе все свои силы и горделиво тряхнула головой:
— Да и с боярином она...
Гордята долгим взглядом упёрся в её искажённое тихой злобой лицо. О, Милея, как видно, уже пришла в себя, оставив разгульные пиры! Тело налилось, появился румянец. И злость к тем, на ком легко вымещать свои обиды, захлестнула её всю... Хотел вытолкать гостью за калитку. Но Милея, почувствовав его настроение, ловко увернулась от него и подскочила к малышу, который стоял на коленях возле своей глиняной лошадки и вёл с нею беседу, показывая новой забавке свои игрушки:
— Погляди-ка, Воронец, какой у меня есть градок! Скок-скок! Скачи вот сюда. Здесь теремок стоит. Ну, свисти, свисти! Стой! А вот здесь храм. В нём живёт Белобог. Сие добрый бог, не бойся его. Он всем людям даёт солнышко и хлеб. А здесь живёт Ярило-идол. А это — Див... и Перун-защитник...
Милея наклонилась к мальчику, с удивлением прислушивалась к его словам.
— Этой забаве кто тебя научил? — сладким голоском обратилась она к нему.
— Отец мой, Гордята, — не отрываясь от игры, бросил малыш.
— Гм... — поджала она губы и гордо направилась к выходу.
Гордята подбежал к калитке и, как только рука Милеи её отпустила, быстро запер калитку на засовку. И лишь тогда облегчённо вздохнул... Гордята подумал, что он трижды счастлив, ибо судьба вовремя разлучила его с этой голубоглазой змеёй с кожей как шёлк и со сладким заискивающим голосом. Она хотела отравить ему жизнь именно теперь, когда он был так счастлив.
Посуду его — иногда похожую на головы каких-то причудливых птиц и зверей — киевляне покупали с удовольствием.
Но так продолжалось недолго.
Вскоре на многолюдном Подольском торжище у старого капища Волоса поползли слухи о дивном гончаре-волхве, который тайно лепит глиняные храмы для вороженья.
О чём волхвует гончар? Может, это от его колдовства ремесленный люд на Подоле всё чаще стал голодать? А может, эта жена его, Рутка-кудесница, подговаривает воеводу Путяту, дабы он напускал на бедный люд киевский своих дружинников, которые вытягивают из народа все соки. Берегитесь, честные люди, сих волхвов. Они в дружбе с чёрными силами — растят у себя ханского сына, чтобы потом, когда вырастет, отдать всех русичей под руку половецких ханов! Дитя это ещё мало, а уже умеет беседовать и с Ярилом, и с Дивом, и с Перуном, умеет накликать на бедную чернь костлявую Морану с косой и слюнявые Злыдни. Разве не видите, сколько чёрных воронов кружит в это лето над Киевом? И как дерзко, обнаглев, стрекочут сороки, чувствуя беду? И как солнце туманится белой мглой — это значит, по земле бегают оборотни. Они голосистыми петухами перекликаются из конца в конец, быстрокрылыми соколами взлетают ввысь, стаями одичавших псов носятся улицами и переулками Подола, оскалив зубы на горожан...
Среди сумятицы и нашёптываний, шедших невесть откуда, на небе появилось огненное знамение. Три дня и три ночи красным огнём полыхало небо. Ночью было светло как днём. А потом солнце оградилось тремя радугами и так стояло. Черноризцы предвещали конец света. А на пустых торжищах выли псы. Чёрный оголодавший ремесленный люд хватал в руки колья и шёл громить онбары бояр и купцов.
Более всего досталось подольским купчинам, от которых зависели ремесленники. Они также годами держали должников в своих руках, часто продавая их в рабство. Этих проданных холопов арабские и хазарские купцы уводили в города на Чёрное море и там продавали грекам и персам. Мятежные киевляне напали на гостиные дворы на Подоле и освободили толпы холопов-рабов, которых уже собирались выводить из города. Купчины бросились к великому киевскому князю за помощью. Святополк послал воеводу Путяту с гридями на бедняцкие концы Подола. На кожемяцком, кузнечном и шевском конце княжьи гриди похватали немало бунтовщиков и куда-то увезли их. Потом говорили, что тех несчастных воевода хочет продать половцам, а пока их закрыли в ямах.
Толпы рассвирепевших подолян с мечами в руках, ратищами, копьями бросились к Жидовской слободе, затаившейся за Ярославовым валом. Но путь им преградили княжьи гриди. Путята разогнал бунтовщиков. Тогда они бросились к торжищу, стали громить лавки. Вот тогда-то вспомнили и гончара-волхва, который жил неподалёку от Боричева узвоза и своим волшебством будто бы накликал на них беду.
— Сжечь его! Живьём в огонь!.. Хватайте этого половчонка!
— А-а-а! — Дикий крик Руты на мгновенье остановил толпу, и Гордята успел закрыть дверь избы, втолкнув туда мальчонку и Руту.
— Люди! Люди! Что мы вам плохого сделали? — обратился он к разъярённой толпе, — За что гнев имеете на нас? Вас обманывают! Ничтожные холуи! Они хотят, чтобы мы убивали друг друга. Вот мои руки — глядите! Они такие же, как и ваши, в мозолях. — Поднял вверх распухшие от глины красные руки. — А жена моя — челядница на дворе у Путяты. Знаете её — воду носит. Вон на ту гору... За кусок хлеба...
— Знаем! Слыхали!
— Какое же зло можем содеять вам? Сами гибнем в бедности и нужде. Идите в избу — смотрите, коль не верите.
— Волшбой зло накликаете, молвят!
— Когда могли бы, давно накликали бы гнев Перуна на головы всех богатычей и кровопийц. Разве не так?
— Брешет, яко пёс!
— А может, начародействовал золото и запрятал? Идём-ка, посмотрим в хате. Держите его, чтобы не убежал.
— Вот! Видите! Вот они, чародейские забавки! — кто-то пронзительно взвизгнул возле кучи золотистого песка, где стояли глиняные игрушки Гордяты-меньшего — его градок с теремками и сказочными храмами-капищами.
— Это ведьмовские чары! На огонь его! — Толпа протянула руки к Гордяте, желая раздавить его в своей слепой злобе.
— Оставь его! Оставь! — пронзительно-требовательный женский голос оглушил мятежников. — Невиновен он! Я знаю!
Расталкивая толпу людей, опьянённых желанием отомстить за свои беды хотя бы кому-нибудь, от калитки шла к Гордяте-гончару высокая старая женщина. В белом повое, статная, строгая, она властно ставила перед собой посох, и люди, увидев её, со страхом бросились врассыпную. На ней была белая полотняная сорочка, скупо вышитая чёрным, а книзу от пояса спускалась клетчатая плахта с глубокими разрезами по бокам и спереди. За спиной старой женщины болталась на верёвочке пустая кайстра[178].
Гордята с испугом всматривался в её суровое лицо, в плотно сжатый рот и не мог припомнить, кто она.
— Слышу беду твою, сын, — молвила громко женщина. Оглядела притихших и растерянных ворохобников. — Эй, вы, слепые сердцем, тёмные ваши души! Почто на честного бедняка руку подняли?
В наступившей вдруг тишине кто-то несмело сказал:
— Пусть не чародействует с Чернобогом!
— Кто видел се? Говорите — кто? А может, сам Белобог к нему в гости приходит! А может, это Перун своё доброе слово хочет ему сказать?..
— Люди видели. Плетёт на нас, мол, сети со своей Руткой. А она боярина подговаривает.
— По чьему наущению пришли? — сурово нахмурила брови высокая белая старица, ощупывая лица своими гневными прозрачно-голубыми глазами. — Не ведаете, что творите: глухие души ваши! Сие убогость ваша разрушила их... убогость и злоба света утомили ваши сердца... Какая кому корысть от его смерти? Только грех упадёт на ваши головы и на ваш род, неразумные вы люди! Забытые вами боги не простят вам этого греха... Идите прочь!
Остывшие от злобы мужи растерянно осматривались вокруг, неловко толклись на месте, пряча глаза друг от друга.
— Разве знаем... Молвят, что волхвует... Тайно воздвигает капища тёмным силам...
Женщина уловила перемену в настроении толпы, подняла руку вверх.
— Да, наш Гордята — здатель! Творит дива, которые только в сказах живут. Из-за чёрствых людских душ не может пробиться к людям его мечта о красоте... Идите! — сердито взмахнула на притихших подолян. — А я к тебе, сын мой... — Женщина повернулась к Гордяте.
Люди быстро стали покидать двор, спрашивая себя: а кто же сия белая старица? Откуда она появилась? Может, какая-то колдунья?..
— Откуда ведаешь обо мне, мать? Кто еси? — удивлённо спрашивал её и Гордята.
— Я Живка. Слыхал? Ничего, что не знаешь меня. Мало кто знает моё имя.
— А меня откуда ведаешь?
— Нерадец прибыл со дружиной во Владимир-Волынский. От него и услышала, что есть такой здатель-волхв в Киеве-граде.
— Но ведь Киев — вон какой огромный! Яко Цареград ромейский.
— Бывал там?
— Нет, слышал только. Баяли бывалые. И в книгах пишут.
— Всё-то ты знаешь, сын. А того не ведаешь, что каждый ребёнок на Подоле забавляется твоими глиняными капищами. Вот через них и нашла тебя.
— Рута! Где ты? Иди-ка сюда. Встречай нашу мать-спасительницу.