– Нам долго так сидеть нельзя в этой грязной люльке. Пора.
Швейцар, завидев выходящего из повозки немецкого офицера, принял услужливую позу. Одернув под кушаком длинную рубаху, учтиво распахнул двойные двери:
– Битте, господин офицер!
У стойки администратора Панайотис, проведя указательным пальцем в перчатке по бакенбарду, спросил на ломаном турецком:
– Мой хотель бы снять комната ваш отель?
– Сию секунду, ваше офицерское величество. Есть неплохие варианты с видом на море.
– Нет-нет, мне немношечка польше нравится вид на город.
– Как изволите. Как изволите. Солдатиков мы тоже размещаем в нижних подвальных помещеньицах. Кормим их раз в сутки и стелем на полу. Матрасики даем им.
Иван недовольно заерзал подошвами по крашеному полу.
– Мой хотель бы кормить солдатн три раса в сутка. Сколько эта бы стоил. Я заплачу.
– О, не вопрос, не вопрос, господин офицер. Ваша комната на третьем этаже, а прямо под вами апартаменты нашего визиря Шахин-эфенди. Уверен, вы будете довольны, это один из самых влиятельных людей во всем Самсуне.
– Шорт с ним. Мой хотель бы отдыхать без компания. Могут мой солдатн проводить меня до мой номер? Они толшны знать, где их командира есть. А заодно отнести мой фещи.
– Не возбраняется, не возбраняется. Я могу проводить.
– Не ната. Я сам и мой солдатн.
Троица поднялась на третий этаж. Доктор вставил ключ в замочную скважину и хотел было что-то сказать, но дверь по коридору напротив отворилась, и в проеме появился силуэт горничной.
– Мой уже можно номер? – спросил Панайотис, подмигнув. Иван просиял широкой улыбкой, а Панделис едва успел отвернуться и спрятать лицо. Девушка кивнула и, не поднимая головы, резко затворила дверь в комнату.
– Это она готовит номер какому-то военному. – Панайотис прошел к бару и налил себе рюмку коньяка. – Вам тоже можно. Но совсем чуть-чуть. Итак, сегодня отдыхаем. Надо восстановить силы. А завтра со свежей головой садимся обдумывать операцию. Нам также необходимо поменять нашу деревенскую повозку на солидный экипаж.
– С лакированной коляской и парой вороных, – протянул Иван, словно запев.
– Я думаю, на подготовку уйдет недели две, а то и больше, – не обращая на него внимания, продолжил Панайотис.
– Как – две! Очень много. Я ведь своими ушами слышал, что Шахин пойдет через неделю. Мы не успеем помочь Василеосу. – Панделис едва не вскрикнул.
– Все. Я сказал, отдыхаем. А то я, ей-богу, кого-нибудь из вас пристрелю. – Панайотис, не разуваясь, повалился на широкую, как турецкие штаны, кровать.
– Во-во, сам на кровати и яишенку по утрам с кофием, а мы, как клопы, на матрасах где-то в подвале, и на жратву овсянка.
– Кто вам мешал, дорогой мой товарищ, получать образование? – Панайотис отвернулся и протяжно засопел.
Дойдя до своего подвала, Иван и Панделис вытянулись на матрасах и быстро уснули. Первосортный коньяк, которым их у себя в номере угостил Панайотис, оказался актуальным и быстродействующим лекарством.
Панделису приснилась Василики посреди цветочного луга. Он звал ее, но она, не обращая внимания на его зов, собирала цветы и плела венок. Небо, нестерпимо голубое, резало глаза так, что они слезились. Он спал и чувствовал, как плачет во сне. Это редкое состояние, когда снишься сам себе и спящим понимаешь, что это сон. Он кричал ей, понимая, что она не слышит. И все равно кричал, пока не заболели связки. Он видел сам себя каким-то бровастым и ужасно корявым, почти горбатым. Наступал на свою тень с ненавистью и отвращением. Даже пытался ударить. Но тень вдруг превратилась в кошку и влезла на окно. Он за ней. Но не удержался за подоконник и стал срываться головой вниз в зияющую пропасть. Еще немного – и упадет. Он звал Василики на помощь. Но она куда-то исчезла. Кричал и кричал – и наконец проснулся от собственного крика.
Стояла в полный рост вечерняя тьма, ничем не напоминавшая о бесследно исчезнувшем закате. Черная кровь медленно расползалась над морем, обнажая щербатую луну и зубастые, низкие звезды.
Панделис, осторожно ступая босыми ногами, прошел за спиной администратора и поднялся на второй этаж. Подойдя к двери, надавил на ручку.
– Ты уже пришел? – послышался голос Аеллы. – Я не ждала тебя так рано. – Раздались легкие шаги из темноты комнат.
– Аелла, не зажигай свет. Я не тот, кого ты ждешь. Пожалуйста, не поднимай шума. Это я, Панделис Анфопулос.
– Ты?! Почему? Как?..
– Аелла, выслушай меня.
– Ты рехнулся. С минуты на минуту придет Шахин!
– Кто-о-о?
– Какая тебе разница. Да, я его любовница, Панделис. Или нет, любимая наложница. Он снимает эти апартаменты, чтобы встречаться со мной. Я ни слова упрека тебе не сказала, когда ты женился на Василики. Это твой выбор. Хотя, – Аелла усмехнулась, – а куда деваться, коль беременна?
– Аелла, замолчи, прошу тебя. Я пришел как друг. Пришел за помощью. Клянусь, ни одним словом никогда не обижу тебя.
– А что это за маскарад? – Аелла дернула за петлицу на кителе. – Немецкий офицер – уж не доктор ли Панайотис?
– Откуда ты его знаешь?
– Ты все забыл, Панделис. У меня родственники живут на полпути к Пафре, аккурат в том селе. Мне горько и смешно на вас смотреть. Но, может, я одна все вижу. Дай-то Бог.
– Аелла, когда я сегодня увидел тебя, то сердце едва не остановилось.
– Не начинай, прошу тебя. – Она вдруг сделала шаг вперед и уронила голову ему на грудь. – Он, конечно, ублюдок еще тот. Но мне некуда идти. Кому я теперь нужна запятнанная? А здесь меня хорошо кормят, иногда покупают вещи и подарки. Я даже немного могу отложить денег на черный день. Мать с отцом не пережили моего позора. Чего мне теперь одной… Живу, как есть. – Девушка махнула рукой. – Ты боишься, что я проболтаюсь? Нет. Только если пытать начнет, а боли я боюсь. И ты боишься, просто не знаешь, что это такое.
– Знаю. Теперь я тоже знаю. Василики умерла сразу после родов. Ребенок остался у кормилицы. – Панделис уронил голову. – Отец не переживет, если узнает.
– О Господи! За что нам всем это! Я очень сочувствую тебе, но не могу поверить своим глазам. Вот ты передо мной. А зачем? Почему?
– Я хочу помочь брату. У них совсем нет оружия. Несколько дней назад я передал партизанам только десяток охотничьих ружей. Они не смогут противостоять, когда придут солдаты регулярной армии или жандармы.
– Как же ты собираешься помочь?
– У нас есть один план.
– Не расскажешь мне?
– Я еще толком сам не знаю. План-то есть, но пока он не у меня, а у доктора.
– Знаешь, что я хочу сейчас больше всего, Панделис? Чтобы ты исчез. Ты ведь можешь сломать даже то, что я сейчас называю жизнью. Вот это позорное существование в качестве любовницы и потаскухи я в данный момент очень ценю. Я не хочу снова голодать и ходить за милостыней. Понимаешь?
– Понимаю. – Панделис кивнул. – Но ты ведь можешь нам помочь. Всем грекам. Кто еще так близко находится к нему?
– Чтобы в благодарность получить плевки и оскорбления. Нет. Уходи. Даже сейчас, глядя на тебя, на твои руки, что когда-то гладили мои волосы, я не могу поверить тебе. Все это однажды уже было. Меня снова назовут шлюхой и с позором выгонят прочь. И ты будешь в их рядах.
– Аелла. Вот смотри. – Панделис метнулся к столику. Он взял перо, обмакнул в чернильницу и начал писать: «Я, Панделис Анфопулос, обещаю Аелле Ионидис, что никогда ее…»
– Панделис, беги! Он идет. Это Шахин. Быстрее. Лучше на балкон и попробуй прыгнуть!
Едва Панделис скрылся за плотной шторой, отделяющей пространство балкона от комнаты, как в коридоре раздались твердые, печатные шаги армейских ботинок.
Аелла встала у двери, поправляя прическу, ругая себя за то, что не успела подойти к зеркалу.
– А чего же в темноте? – Шахин на ходу снял кабалак и аккуратно вместе с неразлучным хлыстом положил на полку в прихожей.
– Карадюмак, дорогой. Я заждалась. Все глаза проглядела, не заметила даже, как солнце село.
– Такое с женщинами бывает. Сегодня был забавный денек: сначала комичная троица в чайхане, потом ссора с одним банкиром. Ну ничего, банкиру уже недолго осталось.
– Что за троица? – Аелла начала зажигать свечи.
– Такое тебе, наверно, трудно представить. Да и я бы со слов не поверил, кабы не увидел своими глазами. Представь себе турка в форме немецкого майора в замызганной повозке, да еще с наклеенными бакенбардами. Если бы не его безупречный немецкий, то я бы подумал Аллах знает что! Оказалось, что у него ливийские корни по матери, а отец археолог. Вот вам и раскопки, понимаете ли…
Шахин плюхнулся в кресло, закинув ноги на столик, и вперился взглядом в полоску тьмы между двумя балконными шторами.
– Позволь я сниму с тебя обувь, дорогой?!
– Валяй! – Ноги Шахина оказались точно на расписке Панделиса. – Я страшно хочу расслабиться и получить максимум удовольствия.
Аелла наклонилась, чтобы развязать ботинки, но глаза не могла отвести от смятой бумаги под ногой Шахина.
– Карадюмак, может, тебе принять ванну?
– От меня воняет немытым турком? Так вы, греки, о нас думаете?
– Ты с ума сошел! Я не делю людей по принадлежности к народностям.
– А я делю. Ну хорошо. – Нога Шахина сорвалась со столика, сгребая на пол бумагу. – Что это! – Он ошарашенно глядел на неровные буквы. – Что это! Я, Панделис Анфопулос, обещаю Аелле Ионидис, что никогда ее… Что! Что это?
– Карадюмак, позволь я тебе все объясню!
– Один Анфопулос в горах нападает и грабит, второй залез в мою спальню! А что обещает Панделис, а? Никогда не бросит Аеллу Ионидис или никогда не разлюбит! Какая же ты тварь!
Между ними мохнатым зверем ворочалась ночная мгла. Гардина, надуваемая ветром, выглядела животом беременной. Она то выкачивалась далеко вперед, трогая выпуклостью волосы Аеллы, то резко опадала, с легким шумом двигаясь по паркету. Луна буквально повисла на перилах увитого диким виноградом балкона. Желтое, круглое лицо ее блестело, как после блинов с маслом. С улицы доносились торопливые шаги случайных прохожих. Они удалялись и приближались, замирали под балконом, и у Аеллы складывалось ощущение, что их кто-то подслушивает. А подслушав, торопится разнести по Амису весть. Она молила Бога, чтобы так оно и было. Чтобы кто-то вдруг пришел на помощь, встал между ней и озверевшим мужчиной. Но лишь мгла – ленивая и равнодушная, отяжелевшая от сырости и ветра, – огромно ворочалась с боку на бок. И на самом деле всему внешнему миру было глубоко плевать на то, что сейчас произойдет с женщиной, давно потерявшей себя во мраке земных страданий.