– Не стоит, Федор. У меня вроде значительно полегче.
– Дак как же не стоит. – Свистунов подхватил винтовку и быстрым, мягким кошачьим шагом поднялся по тропе. Сложил ладони у рта, выставив замысловатыми крючками пальцы, и один раз отрывисто ухнул по-совьи. В ответ два коротких «ух».
Вихляев восхищенно смотрел на легкий, пружинистый бег казака. Через считаные секунды Свистунов скрылся за грядой камней. Снова дважды ухнуло откуда-то сверху. Теперь настал черед Карманова: он приподнял голову, отрываясь от готовки, и хрипло и очень натурально каркнул. Да так натурально, что штаб-ротмистр вздрогнул и быстро глянул по сторонам – нет ли поблизости самой воспетой в народе птицы. И уже почему-то с другой стороны лагеря выросла фигура Зымаева.
– Ну как ты, вашбродь? Белье на спине не пора еще стирать? – пошутил казак, заходя за спину Вихляеву.
– Вы намекаете про стиральную доску? Думаю, что рановато! – улыбнулся и хотел посмотреть назад.
– Э-э, потише чутка. Так резко пока не надо. – Зымаев помог командиру снять шинель и лечь на живот. Стал аккуратно водить пальцами. Даже сквозь тугую повязку Вихляев почувствовал мощную и в то же время расслабляющую энергию.
– Где вы этому учились?
– Эт разве учатся! Вот можно научить песню слагать? Это по чутью дается. Кому чего. Был в нашей станице Гришка Яковлев – жаль, прибрал Господь, – так тот песню на любую сторону слагал: хошь – за любовь веселую, хошь – за любовь грустную, а хошь – и о войне. Кто его учил? Да никто. Батя – кузнец, мамка помима яго еще шестерых рóстила. А Гришка сам грамоту одолел. Ну не сам, а был один поручик, он за сестрой Гришкиной кружался, из благородий, навроде тебя. Да тут хочь поручик, хочь звездотематик, а коли сам не захошь, то никто не заставит. Вот слагал Гришка сам песни поначалу да умом запоминал. А тот яго записывать научил, чтобы, значится, теперь мог он, Гришка, потомкам свои сложения оставить. Но ведь грамота грамотой, а коли душа не поет и ум слабый, то никакое письмо не поможет. Вот меня, к примеру, сколь ни образовывай, а песню все одно не сложу. Лежи спокойно, вашбродь. По лекарству то ж самое: коли не чуешь болесть, не могешь с ней поговорить, то никакие пилюли не помогут. Моя мати заговаривала болести и пуще земского лекаря знала, где чего поделать надо. А тот даст пилюлю и укатить в коляске по другим делам. Тогды больной до кого идет? Идет к моей матушке покойной. А она ее, хворь колючую, рукой брала да в глаза ее желтыя глядела. Ну с какой по-хорошему говорила, с какой и поругивалась. Знала кажую травину – с има тоже разговаривала. Ну, в общем, ведунья, одним словом. Как-то я у ей спрашиваю: мам-де, откуда такое? Она мне и отвечает, что еще при царе Ляксей Михалыче наши родоки утекли за Дон, чтобы не терзали их. – Зымаев убрал руку со спины штаб-ротмистра. – Вот, ваше благородие, хорошо у тебя все. Похоже, позвонки на место встали.
– Зымаев, вы удивительно преобразовываете свою речь, прямо на ходу. Только что говорили на таком смешанном говоре, впору каждое слово записывать, а через секунду уже едва ли не светским манером.
– А ты записывай, господин штаб-ротмистр. Где еще таких народных выражений найдешь. Когда дело сложное и тонкое с волнением в руки, то перехожу я на народный язык – это словно защита и одновременно расслабление ума. Ум ведь отпустить в таких случаях надо, чтобы не мешал знаниями, а помогал. Сердцу же дать свободу. Когда ум слышит сердце, то и все получается.
– Понятно. – Вихляев одернул нательную рубаху. – Вот вы про песню говорили. Получается, что и у вас своя песня. Слова льются сами по себе, высвобождая глубинные знания, не полученные из книг и лекций, а переданные через кровь предков и молоко матери.
– Ну где-то так. – Зымаев поднялся с колен, двумя движениями сбил с них колючую грязцу и пошел помогать Карманову.
Быстро спустилась ночь. На десятки метров вокруг разошелся запах мясной похлебки. Вихляев посмотрел на звездное небо и залюбовался.
– Ты бы ел, вашбродь! – Карманов пододвинул котел.
– Спасибо. Я ем. Очень вкусно.
– Федька небось обзавидовался, – подул на ложку Зымаев. – До него запахом-то добирает.
– А я ему сейчас расскажу. – Карманов по-доброму засмеялся и дважды отрывисто каркнул.
В ответ проухало несколько раз.
– Что он ответил? – поинтересовался штаб-ротмистр.
– Просит, чтобы оставили. Еще зубоскалами обозвал, – опять рассмеялся Карманов.
– Это у вас своя такая азбука Морзе? – Штаб-ротмистр снова закинул голову на звезды.
Как смотрел ночью в космос Ваня.
Приговаривал: ай, мудрено, —
тихонько запел Зымаев.
– Пойду поменяю Федьку, – сжалился Карманов и встал, запахивая бурку.
Эх, зачем вспоминать о хлебе,
Если высь без конца и края,
Если ходит Христос по небу,
Звезды рубищем собирая.
Зымаев откинулся на спину.
– Благодать какая, вашбродь.
– Да, жаль, ребята не видят, – отозвался Вихляев.
– Э, ты погодь, вашбродь, робят хоронить. У нас так не принято. Коли в землю не положен – значит, за убитого не считать. Сколь таких случаев было! Иной раз упадет в гуще боя казак. Свои не вынесли тело. А казак аж через год в родную станицу является. Много таких случаев. Поэтому мы молчим о них, пока тело аль могилу не увидим.
– Да. А я хотел с вами поговорить о каждом. Я ведь ничего о них не знаю. – Вихляев смотрел влажным взглядом на бездонное, низкое, словно в сказке, небо.
– Отчего ж не поговорить, – сказал Зымаев. – Только не как о мертвых.
– Вот Плетнев, к примеру?
– Мишка-то! С виду лихой пластун. Так лихой и есть. Но только лихость его никогда впереди знаний не шла. Почему он выскочил на турка на коне? Не просто так. Смекнул он первым из нас, что турок всю ночь шел – кони несвежие, люди тоже. А тут еще бой закипел. Вот и решил выскочить на них. Усталый неприятель пошатнулся да осел в снег – нет сил дальше идти, отдых нужен. Каково по снегу карабкаться снизу вверх! И ножики Мишкины – как страх божий. А боле я и не расскажу. Знаю одно: умен да шибко ловок. Про Жигулина отдельно. Мы, когда пошли дальше, я обернулся на него. А он тушу вола вспарывал в тот момент. Я сразу понял: туда спрячется. Коли успеет, то положит турка несказанно. И ведь успел, значит. Мы благодаря ему два дня спокойно шли, пока враг за новыми силами не сбегал.
– Он стрелял из воловьей туши? – Вихляев перевел дух.
– Чего тут удивляться, вашбродь? Казак иной раз ночует зимой прямо в своем коне.
– То есть?
– Да со мной такое бывало. Убили подо мной коня. Конской кровью всего забрызгало, нога придавлена им. Наши отступают, а враг за ними вдогонку. Так все проскочили мимо. Ну выбрался я из-под своего мертвого коника. Ночь уже надвигается. Вьюга воет, того гляди Христа из-за пазухи выдует. Прости, говорю, послужи еще разок. Живот ему разрезал, кишки наземь, а сам туда. Тепло там у него было. Вьюга трое суток не смолкала, а я в уюте лежу и в ус не дую. Так и спасся. Потом как добирался до своих – другая история.
– А Колесников?
– Это, парень, пластун из пластунов. В снегу по двое суток лежит, мишень высматривает. Скольких отправил на тот свет, одному Богу ведомо. Ведь вот встал и раненый стрелять начал. А почему? Вроде без приказа нельзя? Но пластуну не до приказов, когда цель на мушке. Добрую половину из тех турок, что вчерась полегли, – это его работа. Не начни он стрелять с уроном по неприятелю, то остановили бы мы их? Не знаю. Ведь они весь огонь свой на него перевели. Лыткарин – это загадка. Знаю одно: никогда в беде не бросит. В последнем бою, сам видел, крайнее слово за ним было. Говорят, хитер, в этом деле цыгану не уступит. Еще слышал, чечены за него большой куш давали. Да так и не дождались его головы. И эти не дождутся. Либо ушел он от них, а коли погиб, то себя так подорвал, что никакой головы не сыщешь. – Зымаев опять затянул песню.
Но через несколько секунд оборвал:
– А пойдем-ка спать, вашбродь. Мне скоро черед в караул идти!
– Идемте, – поднялся с земли Вихляев и с прощальной грустью посмотрел на звезды.
Штаб-ротмистр лежал на спине, боясь лишний раз пошевелиться на толстой подстилке, приготовленной Свистуновым из бурок. Сон не шел. Он про себя ругался, что не выспится, но при этом не заметил, как вместо Карманова рядом с ним оказался Свистунов.
– Не спишь, вашбродь?
– Да вот думал, что не сплю, а сам, значит, провалился. Даже не заметил, как вы сменились.
– Эт в горах такое случается. Вроде лежишь-лежишь, сон не идет, а утром понимаешь, что спал. Примораживает там крепко. Я Карманову две бурки велел надеть. А ты вот чем, акромя войны, стал бы заниматься?
– Война закончится, пойду на службу в Императорское географическое общество. Если возьмут, конечно. Хочу по горам ходить с альпинистами и скалолазами.
– Эт чего ж так?
– Горы манят. Люди покоряют ранее неприступные вершины.
– В толк я вас, благородий, не возьму. Вот на кой по горам лазить? Ладно бы тут хлеб сам по себе рос али еще чего. А так – влезть на гору, чтобы сверху поглазеть, а потом обратно. Вот про Бога ты мне давеча интересно сказывал. Но про горы не соглашусь. В чем тут польза?
– Отдыхайте, Федор. – Вихляев улыбался в темноте так, что светился ряд крепких, здоровых зубов.
Чуть свет вернулся из караула Карманов. Вихляев только-только еще продирал глаза, а Свистунов уже лихо вьючил отдохнувших лошадей. Зымаев разогревал на очаге вчерашнее варево.
Неожиданно откуда-то сверху прогремел выстрел, свистящее эхо полетело по горам, несколько раз повторив звук. Заржал конь. Пронзительно и больно, вскидывая костистой мордой. Кровь текла по выпирающей, туго обтянутой лопатке. Рванулся всей массой. Не удержался на склоне. Заскользил по мелкому камню. И сорвался. Порождая своим падением целую реку оживших камней и снега.
– Откель? – Свистунов упал и прижался к земле.