– Сверху. С тропы! – отозвался Зымаев.
– Опять они, что ль?
– Да хер их разберет! Вижу пока одного! – Карманов приподнял голову. – А, не, вон цепочкой идут! Они. Начальника того узнаю.
– Ну не угомонятся, бараны брыкливые! – Свистунов огляделся, ища глазами штаб-ротмистра. – Ты как, вашбродь?
– Все в порядке, Федор!
– А и ладно.
– Обоз готов к движению?
– Так точно, вашбродь. Коника они порожнего подстрелили.
– Тогда нужно уводить, Федор. Иначе потеряем лошадей и не доставим груз.
– Вот. Только я тут побуду, а ты уводи! – Свистунов пополз в сторону камня.
– Нет, господин штаб-ротмистр! – крикнул Карманов. – Уходите вы все, а я с минами здесь управлюсь. Подорву тропу. Уводите коней, они сейчас по ним бить начнут. – Карманов сжал связку гранат и пополз навстречу неприятелю.
– Группа, слушай мою команду! Свистунов первый, Зымаев замыкающий! Выполнять! – скомандовал Вихляев и потянул первую попавшуюся лошадь за узду.
Карманов каким-то звериным чутьем вычислил стрелка и поймал его на мушку. Выстрел – сухой удар плети! Турок полетел вниз без крика – пуля точно угодила в голову. Отбросив винтовку, казак перебежками от камня к камню начал сближаться с врагом. Когда оставалось метров тридцать, рванул чеку и бросил связку под выступ над тропой. Ураган из камня, снега, воды полетел сверху. Матерь Божья! Поднял голову Карманов, и его тут же накрыло лавиной.
Когда все успокоилось, капрал Карача с ужасом посчитал свои потери.
– Будь ты проклят, шайтан! Сын шайтана! – Эхо разносило его почти рыдающий крик.
Вихляев обернулся. Участок тропы в добрых пятьдесят шагов начисто снесло, словно никогда и не было. А еще дальше, метрах в трехстах, стоял человек и посылал проклятия в спину уходящему обозу.
А впереди, откуда-то из самых глубин сердца, тихонько полилась песня.
А пчелочка златая, а что жы ты жужжишь.
А пчелочка златая, а что же ты жужжишь, жужжишь!
Жаль, жаль, жалко мне, а что же ты жужжишь!
Жаль, жаль, жалко мне, а что же ты жужжишь.
Свистунов пел и держал себя изо всех сил, чтобы не обернуться.
Песня росла в грохоте выстрелов и визжащих над головами пуль. Звучала поперек срывающихся вниз камней и проносящихся пластов снега. Поднималась над плотным конским ржанием и цеплялась за облака. Смеялась над истошным криком турецкого капрала и бесполезной стрельбой его солдат.
Турки палили без остановки, вымещая на ружьях и порохе всю свою досаду и злобное бессилие. Карача задыхался, деря горло до корней. Пули летели настолько далеко от цели, что даже лошади их перестали бояться.
– Зымаев! – Штаб-ротмистр повернулся. – Встаньте на мое место. – Выдернул из притороченной к седлу кобуры свою винтовку и спокойно направился на турок. Он шел не пригибаясь, не прячась за камни. Шел, словно заговоренный древними русскими ведунами на веки вечные от смерти. У горбатого камня встал, положил винтовку на плоскость. Губы медленно двигались в беззвучном шепоте. О чем просил штаб-ротмистр в тот момент потрескавшимися, искусанными за последние несколько дней до рваной синевы губами? Но уж явно не защиты от пули. Чего-то еще. Может, твердости в руке. Может, лица того человека, который украл жизни его подчиненных. Просил. И кто-то там, наверху, услышал. Лицо турецкого капрала выплыло из порохового тумана, стало четким, словно приблизилось. Остро искривленный рот, желтая кожа топорщится обиженными складками на скулах, сузившиеся глаза, как бывает у жестоких и злых детей.
Штаб-ротмистр поймал мгновение между ударами своего сердца и плавно спустил курок.
Пуля ударила точно в лицо капрала Карачи, превращая переносицу в темно-бурую дыру. И вышла из затылка, ошметками разбрызгивая окровавленные мозги на несколько метров вокруг.
Вихляев закинул винтовку на плечо и точно так же, прямой, как суворовский штык, пошел обратно к обозу.
– Силен, вашбродь! – присвистнул Зымаев.
– Раньше надо было так! – сухим голосом ответил Вихляев.
Смолкли ружья неприятеля, а песня все звучала и звучала. Тихо, едва слышно. Но наполняла собой пространство уверенно и высоко.
Свистунов смотрел на поле боя, замерев, словно каменное изваяние. Губы не двигались, но песня лилась откуда-то из самой глубины сдавленного горла. Звучала сквозь обветренную кожу на лице, сквозь огромные синие слезы.
– Смраду из себя гонит! – наклонившись к штаб-ротмистру, шепнул Зымаев. – Оно так ему сейчас надо. Ну, пошла! – дернул за удила лошадь и аккуратно встал впереди Свистунова. – Идем дальше?
– Да! – кивнул Вихляев.
И обоз тронулся в путь. Тихо звучала песня. Без остановки, только подходила к концу, как тут же без паузы начиналась сначала. Слабая и хрупкая, словно бабочка, среди огромности и величия гор. Она кружилась то у самого уха, то отлетала далеко, опасно замирая над ущельями и трещинами во льдах. Боролась с ветром, упираясь против него, а потом вдруг вскидывалась парусом, подставляя ему свои крылья. Отражала лучи солнечного света и вспыхивала свечкой, если набегала туча. Час, другой. Все тише. Пока не стихла совсем, как постепенно успокаивается спущенная тетива. Наступило молчание. Только мерный, спокойный стук копыт по узкой, каменистой тропе. Торжественная тишина гор. Лишь осторожное эхо сорвавшегося камня.
Часа через четыре, когда перевалило за полдень, Вихляев дал команду остановиться.
– Ну что, господа казаки! – Вихляев, сидя в седле, развернул карту местности. – По моим прикидкам, скоро эта тропа должна выйти на Каппадокийскую дорогу. А посему предлагаю поменять турецкую униформу на нашу, отечественную. Поскольку в этих краях действуют греческие партизаны, то нам бы лучше быть в своей одежде.
– Да как надоела эта басурманская одежа! – Свистунов облегченно спрыгнул на землю. В глазах брызнули озорные огоньки.
– Но только прошу, господа казаки, форму неприятеля сложить аккуратно, а не выбрасывать и не портить. Нам она еще может пригодиться. – Вихляев строго посмотрел на Свистунова.
– А то как же, вашбродь! Я ее под седло завсегда, любую одежу. Такая потом приятна, даже баба моя так не отгладить. А уж Евсейка на все руки опытна. – Свистунов стал так быстро раздеваться, что Зымаев расхохотался в голос:
– Чаво, Федь, турецкие штанцы псинки придавили!
– Я на тебя погляжу, гриб обабковый. Небось у самого и придавливать неча. Пообрезали в хамама ихнем небось, да, видать, перестарались!
– Ой, да ладна! – смеялся Зымаев, словно смехом из него стала выходить скопившаяся тяжесть.
– Что-что придавили?! Псинки! А-ха-ха! – Вихляев неожиданно и так громко захохотал, что где-то наверху склона опасно зашевелился снег. – Псинки! Ну это ж надо. А я-то, дурак, штудии латинские изучал. И зачем, спрашивается, штудии эти, когда вот просто так – псинки. Засадидь по самы псинки! А-ха-ха! У-ух-ха-ха! – Смех его взлетел до самой высокой ноты.
Штаб-ротмистр повалился на снег, держась за живот. И стал кататься, как ребенок.
Изумленные пластуны переглянулись.
– Чего это он? – Свистунов замер полуголым, уставившись на командира.
– Я ему давеча про смраду рассказал! – Зымаев почесал затылок. – Может, он того! Проникся.
– Дери его мать! Кабы умом не тронулся! – Свистунов направился к Вихляеву. – Ты бы потише, вашбродь. Здеся ведь так громко не регочут.
– А мягкие, пуховыя сисочки у ей… – Кавалерийский офицер запел, подражая казачьей манере. – Ну вы только поглядите, господа. Господа, я вам такое сейчас расскажу. Нет-нет, не сейчас. Это не для дамских ушек. Господа, а вы знаете, как мужские тестикулы называют в народе? Псинками, господа! Вот так вот просто и в самое яблочко! И не нужны эти лукавые знания. Это все лишнее, потому как хлеба не даст. Пять процентов сытых, яйцеголовых ублюдков от праздности своей придумывают знания, пишут книги, заставляют над строками своих стихотворений плакать барышень, пока другие девяносто пять процентов горбатятся в полях, кормят вас, иждивенцев и паразитов. И создают свои знания, господа! Свои книги. Свою, черт подери, латынь, если хотите! И их знания ни в чем не уступают вашим. Даже напротив, куда вы со своей латынью, со своими книгами, со своей накопленной пылью? Если они вас перестанут кормить и одевать, то вы на другой день превратитесь в животных! Разве нет?! Рядом с вами в параллельной плоскости живет другая цивилизация – народная. И там по-своему лечат болезни, по-своему воспитывают детей. Там все по-своему. Они не лезут к нам. Потому что привыкли справляться сами. Но мы без них – дырка от бублика. Псинки. А-ха-ха. Как все просто. – Смех вдруг сорвался в тяжелое рыдание, а потом перешел в тихий плач. И снова взорвался хохотом.
– Точно умом тронулся! – Свистунов присел на корточках рядом со штаб-ротмистром.
– Да ты б на себя поглядел. Ничего не тронулся. Вот не думал, что их благородие так от псинок взволнуется! – Зымаев опрокинулся в седле назад и во все горло расхохотался.
Свистунов сжал губы, чтобы удержать смех внутри. Но тот стал выходить через нос, словно из гулкой трубы. Поднялась грудь, и выперли сквозь рубаху ребра. Давил в себе этот смех, не зная, зачем. Но тот все равно выплеснулся. Полетел к горе на рога!
Они хохотали втроем, как нашкодившие хлопцы около бани в женский день!
Удивляя притихших лошадей и набыченные горы, поднимая из гнезд птиц и пробуждая под снегом деревья. Хохотали до слез и до упаду, хохотали каждый о своем и каждый за того, кто навеки остался в этих Понтийских горах.
– Федька! Епт!.. – Зымаев вскинул голову.
Наверху проснулся огромный ком рыхлого снега и стал, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее катиться вниз, с каждой секундой увеличиваясь в размерах. Он приближался, вздымая вокруг себя белые клубы, стаскивая с насиженных мест мелкий кустарник и деревца.
Зымаев столкнул Свистунова и Вихляева в сторону, ударил по крупам двух коней. Те словно очнулись и рванулись по тропе. Схватил за удила растерявшуюся лошадку и потащил за собой.