Расстались они тихо и как-то буднично. Парламентарии пожали руки ему с Фрицем и потом, как ни странно, всем полицейским по очереди. Ясное дело, что это ничего не значило, но все равно удивительно. Карл выглянул наружу, обменялся парой слов с охраной. Приказал выделить эскорт их уходящим посетителям, еще подождал. И переминающиеся представители влиятельнейших политических партий Германии покинули пропахшее кровью, мочой и страхом помещение, где мучили людей. Убийц и террористов, но все равно…
Руководящий директор полиции провел здесь же еще четверть часа. Большую часть этого времени он потратил на того пленного, который не захотел отвечать. И даже не для того, чтобы узнать что-то новое, а скорее чтобы еще больше подстегнуть стремление к сотрудничеству у сдавшегося словака. И так-то весьма искреннее и полное. Это было утомительно, это было таким грехом, что никаким пеклом не искупишь, но ему стало уже окончательно все равно. Двигался, говорил, делал дело он, как робот, как автомат. Возможно, это впечатляло и само по себе, в том числе его собственных людей: на их лицах он без труда читал плохо спрятанный ужас. Но не стыд – они тоже понимали, что это необходимо.
К вечеру до них добрались заключительные отчеты о ходе и результатах допроса дипломата. Тот уже многие часы как окончательно вырубился – и, по заключению полицейского врача, должен был теперь спать больше суток. А проснувшись, войти в состояние глубочайшего нервного срыва, из которого у его разума было не так много благоприятных вариантов выхода. Что ж, растормаживающих средств, применение которых сопровождается благословенной ретроградной амнезией, еще не придумали. Но капитан Джеффри А. Мартин был очень нужен живым – как живое подтверждение и уже сказанным им драгоценным словам, и тем, которые он еще скажет. Сразу несколько офицеров и унтер-офицеров знали, что отвечают за его жизнь головами: они не спустят с Мартина глаз, даже когда он будет крепко спать на привинченной к полу койке без одеяла.
– Звонят.
– Что?
– Звонят. Ты разве не слышишь?
Да, телефон действительно звонил. Автоопределитель не высветил реквизиты звонящего, но его номер начинался с «правительственных» цифр. Причем не с «правительственных-Берлин», а с «правительственных-Потсдам». Уже сняв трубку, Эберт машинально посмотрел на электронные часы на дисплее сложного многофункционального прибора. Было 20.44.
– Руководящий директор полиции Метрополии Берлин Карл Густав Эберт. Слушаю вас.
– Герр Эберт, это ведомство федерального канцлера. Ожидайте у аппарата, будьте добры. Я соединю вас.
Карл встретился глазами с другом: тот сидел напротив. В одной безвольно опущенной на подлокотник кресла руке – несколько бумажных листков, другая на краю стола. Глаза Фрица не выражали уже почти ничего. Как и его, Карла, глаза, вероятно. Хотелось кофе, но кофе сейчас нельзя – сердцу и так было слишком паршиво, может сдать.
Он ждал, прошла уже пара минут. При этом в трубке не играла помогающая скоротать время мелодия, не было слышно дыхания или даже просто треска статики, просто полная тишина. Эберт бездумно ждал. Мелькнула мысль о том, что ожидание с телефонной трубкой в руке, при уже произведенном соединении, – это может быть инструментом, средством. Что-то сделают, наведут по сигналу ракету… Мысль была смешной и глупой, и он понимал это сам. Наверху отлично знали, где он сейчас: его беготня закончилась уже несколько часов назад. Он давно отзвонился кому надо и сообщил, где находится и как с ним связаться. И с тех пор просто ждал, стараясь хоть немного отдохнуть. Захотели бы – давно прислали бы ему ту самую ракету прямо в нужное крыло здания, безо всякого звонка. Или прислали бы крепких и умелых ребят из федерального GSG, группы охраны границ. Наверняка способных пройти через оставшихся у него в подчинении мужчин и женщин, как нож через мягкий сыр. Слишком многие знакомые десятки лет и почти незнакомые ему полицейские погибли. Слишком многие были тяжело ранены и умирают сейчас в операционных университетской клиники Шарите. Так и не зная, добились они победы или погибли из-за личной ошибки своего командира. Отлично умеющего бороться за мир на улицах и безопасность в домах берлинцев, но понятия не имеющего о настоящей политике, настоящей войне и цене настоящего мира.
– Герр Эберт?
– Да.
– Соединяю вас.
– Да. Я слушаю.
– Герр Эберт?
Он с трудом сдержал раздражение, потому что голос опять был мужской. Зачем переспрашивать по нескольку раз? Или кто-то врезался в чужой разговор?
– Да, это все еще я. Я слушаю.
– На связи Зигмар Габриэль. Я генеральный секретарь СДПГ[28].
Эберт молча кивнул, совершенно машинально, отлично зная, что собеседник его не видит. Видеофон у него в кабинете имелся, но вызов поступил на номер обычного аппарата. Значит, СДПГ. Ну что ж… Габриэля он знал: тот занимал пост генерального секретаря партии уже давно, а в политике крутился еще дольше, высиживая то одно кресло, то другое. Умеренный консерватор, не сильно примечательный. Очевидный патриот Германии. Довольно невзрачен, если не сказать это более резко.
– Слушаю вас, герр Габриэль. Мне сказали…
– Я знаю. Вам сказали, что это ведомство Федерального канцлера. Менее часа назад канцлерин Меркель отстранена от исполнения обязанностей федерального канцлера. Вице-канцлер Кристиан Линднер также отстранен. Закрытое экстренное заседание бундестага выразило обоим конструктивный вотум недоверия. Доклад членов Парламентской контрольной комиссии и ваши данные, ваши первое и второе обращение… Признаюсь, что вариантов у нас имелось не так уж много. Власть могла рухнуть целиком и полностью, и нас ждал бы хаос, а для этого сейчас худший момент, абсолютно худший. В данном же варианте развития ситуации мы еще сохраняем какую-то вертикальную устойчивость. Однако временно вся полнота государственной власти передана бундестагу непосредственно.
– А вы…
– Моя позиция также временная.
– Я понял.
В голове у старого юриста шумело хуже, чем днем. Да, Федеральный президент в наши дни власти не имеет, а автоматически ставший вице-канцлером после убийства Реслера Кристиан Линднер – тоже из СвДП. Теперь и канцлер, и получивший должность вице-канцлера представитель парламентского большинства выбиты из своих кресел. Тем единственным механизмом, который в принципе возможен. Но почему?
– Почему доклад Комиссии? – спросил он вслух. – Ведь побывавшие у нас господа были из СвДП и ХДС, в их интересах поддержать коалицию.
– Этого не ожидал, похоже, никто. Верность Германии… Громкие слова, но точные, как ни странно. Верность Германии оказалась для них важнее, чем преданность своим партиям и черно-желтой коалиции[29] в целом. Оба объявили о готовности сложить с себя полномочия немедленно после завершения расследования.
– И что дальше, герр Габриэль? Все же французский вариант?
– Нет. Совершенно точно нет. Германия продолжит участие в операции «Свобода России». Но в своих собственных интересах, а не в чужих. После ухода Франции Германия является однозначно, безоговорочно сильнейшим игроком в континентальной Европе. Американцы и британцы не смогут эффективно снабжать свои контингенты через наши головы. Пусть дерутся за Север, Дальний Восток и Сибирь – через десятилетие эти регионы станут очевидными мишенями сами знаете для кого. Европейская же часть бывшей России – почти вся она – достанется нам одним.
– Как вы это себе представляете?
Слова опять вырвались: он опять даже не собирался этого говорить.
– Я проходил воинскую службу, но плохо разбираюсь в военных вопросах. Однако для этого у меня теперь есть профессионально подготовленные специалисты. Я убежден, что…
Эберт прикрыл глаза. Он никогда не считал Зигмара Габриэля человеком высокого аналитического ума, однако тот всегда по крайней мере выглядел реалистом. Плохо дело. Зачем его поставили на это место? Именно как временную фигуру? Которую потом свалят с шумом и треском, как сегодня свалили непробиваемую, неуязвимую Меркель?
– Что стало главным в принятом решении?
– Главным? Хороший вопрос. Вероятно, цель так неожиданно прерванного вами совещания под руководством американского атташе.
– Помощника атташе.
– Совершенно верно. Собственно, даже его ранг был оскорблением. Когда судьбы Германии решаются армейским капитаном, это… Ну да, мы все понимаем, что он не решал ничего. Он исполнитель, почти рядовой. Ну, пусть полузащитник.
Секунду Эберт не понимал. Потом сообразил: употребив слово läufer, Габриэль имел в виду не полузащитника, а шахматного слона – быструю и важную легкую фигуру. Сравнение происходящего сумасшествия с игрой привело его в ярость.
– Если бы не ваш нестандартный, резкий ход… Да, незаконный, просто непредставимый, переворачивающий с ног на голову очень многое, но безоговорочно сильный… Он уже состоялся, он уже сделан, и теперь поздно отказываться от достигнутых с его помощью результатов, приносить извинения и выдавать вас на расправу. Теперь надо пользоваться достигнутыми вашей жертвой результатами.
– Вы думаете, это удастся? Я слышал, русские усилили давление с востока и даже отыграли сколько-то сотен километров своей территории назад.
– Еще раз, я не военный. А когда я был военным, я имел слишком маленький чин, чтобы кто-то интересовался моим мнением по военным вопросам. Но меня убедили, что это возможно. И что «окно возможности» очень узкое. Нам нужно действовать сейчас или, может быть, только лишь через многие десятки лет. Сейчас или, может быть, уже никогда. России уже нет. Кто займет освободившуюся территорию – мы, или южноевропейская и восточноевропейская мелочь, или гости из-за пролива и из-за океана – в этом единственный важный вопрос. Самый важный.
– Я понял вас, герр Габриэль.
– Очень хорошо. Я рад, искренне рад. Готовы ли выступить на общем заседании бундестага с докладом о результатах своей работы по делу Филиппа Реслера? Во всех его аспектах – от действительных заказчиков убийства и механизма вовлечения Германии в войну до того, что планировалось на сегодняшний вечер? И что было бы выполнено, если бы не ваша проницательность. И не подвиг рядовых полицей