пасть в ту, которая погнала прибившихся к ним «гостей». Но к середине того же дня они вновь объединились, и довольно скоро доктор понадобился. Разумеется, кому-то на маршруте стало совсем хреново – плохо залеченная огнестрельная рана давала перманентную лихорадку «на невысоких цифрах». При непрерывном беге с нагрузкой и под стрессом… В общем, он уже видел смерть от развившейся аритмии у молодых, и сейчас все шло к тому же: пульс у тридцатилетнего сержанта был как нитка. Мерцательная? Он не мог даже посоветовать ничего лучше «полного покоя». Заброшенный, сырой, пахнущий мышами погреб на отшибе вдребезги разбитого хутора для этого подходил не сильно, и даже при всем своем цинизме доктор Ляхин не мог думать о будущем бойца спокойно и отстраненно. Дело было плохо.
Кроме гнойных ран, лихорадок, разошедшихся швов имелись еще очередные застарелые опрелости и потертости, содранная лесными сучьями кожа, у одного из бойцов – ярко выраженный цистит. Ночевки почти без исключений были под открытым небом, а климат в наших краях в начале сентября – мягко говоря, не гавайский. Сплошные дожди, и хорошо, что заморозков еще недели 2–3 не будет. Тогда пойдут пневмонии, а с антибиотиками у него совсем уже никак.
К моменту, когда он сделал если не то, «что положено», то хотя бы «что мог», с двумя встреченными в лесу людьми поговорили без него. Обрывки фраз он слышал и косился, но без особого интереса. Было чем заняться, было о чем подумать и без этого. Но Сомов позвал его совершенно недвусмысленно. Когда лейтенант подошел, комвзвода поигрывал штык-ножом перед лицом сидящего со связанными за спиной руками «бандеровца». А тот был какой-то тусклый, и это Николай отметил для себя сразу. И в лесу не убежал, когда они в Ильича своими стволами тыкали, и можно было, по идее, потихоньку отойти и отползти куда-то назад. Сумерки, враги друг на друга гавкают, не слышат ничего, был, пожалуй, шанс. Струсил? Или такой пофигист? Здесь, к этому моменту, он может быть уже просто перегружен всем происходящим. Поэтому и ноль реакции на то, как его вот прямо сейчас начнет злой русский садист резать. А может, и вправду… Не зря ведь… Как там этот местный житель сказал: «обдолбанный внутри»? Что, это психиатрия? Опять?
– Слышь, док, – сказал старший лейтенант, когда Николай закончил без особого любопытства смотреть на тупо сидящего пленного. Ну, молодой; ну, поцарапанный. Не раненый же. Раненого зондера бы тащить по ночному лесу и не стали бы, кончили бы где-то тихо. За все хорошее. – Ты глянь. Чегой-то он вообще никакой. Я бы и не заморачивался, ты знаешь. Но вот охотник грит, ни в коем случае. Грит, он ваще особенный.
Николай не любил слушать Сомова, когда тот использовал такие вот словечки. Он совершенно не был тупым солдафоном, он был довольно умным человеком с высшим инженерным образованием. Квалифицированным технарем, как отец Николая, например. Почему старший лейтенант запаса вдруг оказался таким фантастически умелым и везучим военным, это для Николая оставалось загадкой, хотя он уже привык. Но вот эта конкретная манера у Сомова была дурацкая. Он говорил так не для того, чтобы ввести чужаков в какое-то нужное для своих игр заблуждение. Он делал такой вид перед всеми. Впрочем, даже этот самый Ильич их наконец-то поправил в отношении произношения слова «бандеровец». Значит, тоже не сильно уж простой местный житель.
– Охотник?
– Угу.
Что такое «охотник», они все знали. Это было понятие, выросшее на этой несчастной оккупированной земле за последние полгода, как что-то страшное и уродливое. Страшное и уродливое даже на фоне всего остального. Охотники всегда были одиночками. Они никогда не входили в состав отрядов и групп, никак ни с кем не согласовывали свои действия и действовали вопиюще жестоко и безжалостно. Даже в местных жутких реалиях – вопиюще, совершенно в стиле «золотых рот». У каждого из них была для этого причина: обычно одна и та же. Насколько известно, когда-то ровно такая же была у Евпатия Коловрата. Подпереть чужую дверь колом и сжечь старосту со всей семьей в собственном доме – это была манера «охотников». Причем им потом не приходило в головы дождаться карателей и принять бой лоб в лоб: так поступали просто сорвавшиеся с катушек люди, которые не хотели жить дальше. Нет, эти жить хотели и проявляли для этого изворотливость и хватку, присущие русскому человеку, загнанному в угол. И жить они хотели только для одного конкретного дела. Очень конкретного. И жили, при везении, долго. Делая и делая дело. Ой, суровые это были ребята… Давно переставшему упоминать свое воинское звание как временное лейтенанту Ляхину казалось иногда, что охотники действуют едва ли не эффективнее их отряда, – и других таких полурегуляров, какими были они.
– Ну так что? Похож он на обдолбанного?
– Вены чистые. Зрачки нормальные. Саливация… Ну, слюна тоже нормальная. Пульс получше, чем вон у… – он вздохнул и кивнул сам себе. – Я ж не нарколог.
– Про неньку его спросите. Про изобретателей колеса и строителей пирамид.
Ровно в этот момент парень неожиданно начал плакать. Молча и сухо, без слез, просто содрогаясь всем телом.
– И вот так каждый раз, блин, – сипло сказал со своего боку охотник Илья. – Я ж говорю.
Что делать в такой ситуации, Николай к этому дню знал отлично. Хлестко дать по морде – и облить водой. Но воды лишней не было, поэтому он ограничился первым. Как ни странно, это помогло. Парень прорезался тонким, на вершине слышимости, криком. После второго такого же удара он наконец-то сфокусировался и посмотрел прямо на Николая. У того рука уже была занесена для третьего раза, и опустил он ее с неохотой.
– Ага, уже прогресс. Значит, слышать мы слышим. Когда хотим.
– Командир, – хмыкнул сбоку один из бойцов. – Вы мне его дайте на короткое время. Ей-богу, тут будет песня про зайцев!
– Время нет, – с сожалением возразил старший лейтенант в обычном своем стиле. – А то б я дал, да. Или сам. Слышь, ты?!
Он резко дернул вперед рукой с зажатым в ней штык-ножом, и в этот раз связанный шатнулся назад и повалился, не удержав равновесие.
– Будешь говорить? – спросил Сомов голосом уже попроще.
– Буду…
– О! А я уж собирался… Ну, две минуты дадим тебе. Не успеешь вызвать за это время мой интерес – извини. Тогда прощай.
– Я…
Голос у парня был хриплый, сорванный, но при этом довольно тонкий. Вместе это производило странное впечатление. Начал парень сдуру издалека, и начал так, что все уже собрались подниматься. Однако охотник неожиданно настойчиво попросил дать человеку сказать. Прозвучало это так необычно – «человеку», – что все как-то притихли. И вот тогда, не сразу, пленный начал говорить уже реально интересные вещи.
Звали его Миколай. Он действительно был молодым, 23 года. Родился в Чернигове, окончил колледж, пытался поступить в институт, но не пробился. И с детства Миколай был свято уверен, без малейших сомнений убежден – он родился в самой прекрасной стране на земле. Стране с потрясающим потенциалом, в основе которого лежат не только богатейшие недра и земля, но и невероятный по своим талантам народ. Перед украинским народом преклонялся весь мир, абсолютно весь. Все самые знаменитые изобретатели, поэты, писатели, космонавты, военные – все это всегда были украинцы. И в Средние века прогресс двигали именно украинцы, и даже раньше, когда все соседи украинцев еще только строили первые деревянные городки и бурги в своих лесах и болотах. Так было с начала времен, и это знали все цивилизованные историки. Еще раз, весь мир буквально преклонялся перед Украиной и украинским народом, совсем еще недавно решительно порвавшим с коммунистическим прошлым и обратившимся к демократии. Десятки европейских парламентариев посещали Украину ежегодно, и все они говорили только одно: как все правильно, как Украина прекрасна, как работящ и инновационен украинский народ. В том же Европейском союзе то и дело обсуждали прием Украины в члены и даже предоставление председательства, и ближайшим этапом к этому должна была стать ликвидация всяких устаревших визовых препон, оставшихся еще от ужасного Советского Союза, врага всего человечества. Еще более важным было ожидавшееся введение панъевропейского плана финансовой помощи Украине – светоча и авангарда всего хорошего, прогрессивного, – будущей вывески и примера для всех государств того же бывшего Советского Союза. Слава богу, его уже нет… Ожидалось, что эта финансовая помощь позволит не только полностью реконструировать и обустроить страну, но и обеспечит каждому полноправному гражданину Украины значительный грант, как признание их роли в современной европейской и мировой политике. Размер гранта обсуждался, но большая часть обозревателей упоминали 5000 евро в месяц. Миколай с тщанием рассчитывал, сколько времени ему придется копить на ту машину, которую он хочет иметь, и выходило все равно довольно долго, но даже труд по проведению таких расчетов был приятен.
Все это было абсолютной правдой: все это говорилось, озвучивалось и визуализировалось для граждан прекрасной Украины годами и десятилетиями, и после миллионных повторений воспринималось уже как абсолютная истина. Но не все было так просто и безоблачно. На нее, сияющую, прекрасную страну, наползала жуткая, страшная тень Рашки – мерзкого, ублюдочного средоточия всего зла, существующего в мире. И самое-то обидное, что собственно государственность бывшей Руси, а затем Рашке, дала именно Украина. Все редкие успехи рашистов-москалей были обеспечены Украиной, само выживание русских как народа, при всей его ущербности, было обеспечено, даровано Украиной, и больше никем другим. Зависть, которую москали испытывали к своей прекрасной, свободной соседке, зиждилась на их пещерности. Именно из-за нее они устраивали диверсии на украинской земле, интриговали в кабинетах ЕС и ООН, куда их почему-то еще продолжали пускать, несмотря на их вонь. Только из-за существования мерзких москалей Украина так и не была еще ни председателем, ни даже просто членом ЕС, именно из-за них украинцы еще не получали давно обещанную, гарантированную им финансовую помощь…