И тут появились мы. Мы обнаружили — а я непосредственно наблюдала — явление, которое мы называем «пули», «шрамы» или «постоянные нелокальные полевые эффекты». Проще говоря, то, что делают ненавистники врат, чтобы разрушить сознание на планете или в системе. Или во всех системах. Я подозреваю, но не могу подтвердить даными, что наш враг вычислил, как убить все системы разом, активны врата или нет. Я полагаю, что наши полеты сквозь врата чем-то раздражают эти сущности. Может, наносят им какой-то ущерб, и когда масштаб полетов достигает определенного предела, они реагируют.
— То есть, когда я уничтожил станцию Паллада в Соле...— начал Трехо.
— Вы, фигурально выражаясь, щелкнули по носу какое-то таинственное, не-физическое темное божество. И оно ожидаемо ответило. Если вам помог укол пенициллина, то, заболев в следующий раз, вы попробуете его снова. Только оказалось, что наше сознание отличается от сознания строителей врат. Мы не так легко ломаемся и лучше восстанавливаемся. То, что уничтожило их цивилизацию, у нас всего лишь украло пару минут времени.
— Какое разочарование для темного божества, — заметил Трехо.
— Да? Но оно не закончило. Особенно, не в обиду будет сказано, после того, как мы начали кидаться в них бомбами, играть в «зуб за зуб». Вспомните, что в этот раз все было иначе. Свет и формы вместо невероятно обостренной осознанности?
— Я заметил, — сухо сказал Трехо.
— Я полагаю, что враг, кем бы он ни был, экспериментирует с методами разрушения систем, обладающих сознанием. Разрушением мозга. Думаю, мы для него эквивалент пенициллин-резистентной инфекции, и последние события — это проба тетрациклина.
— А триггер? — спросил Трехо.
— Триггер не нужен, если враг перестал быть просто реактивным. Может, мы убедили его принимать нас всерьез.
Трехо слегка съежился, когда до него дошло значение слов Элви.
— Это новая информация? — спросил Кортасар. — Мне кажется, все это уже обсуждалось. В смысле, ничего по-настоящему нового, не так ли?
Трехо и Ильич переглянулись.
— Для меня получить резюме доктора Окойе весьма полезно, — сказал Трехо. — Поэтому — да. Есть ли какой-то прогресс в излечении Первого консула?
— Было бы неплохо исследовать беглеца, — ответил Кортасар. — Полагаю, никаких новостей о нем нет?
Трехо с видимым усилием сдержал гнев.
— Прежде чем мы перейдем к этому, нельзя ли узнать о здоровье Первого консула?
— Он стабилен, — ответил Кортасар. — Весьма стабилен. Замечательно.
— А улучшения?
— Нет.
— И нет никакой возможности вернуть его? — сдавленным голосом спросил Ильич.
Элви больше не позволит Кортасару вешать всем лапшу на уши. Либо у него есть план, который он по каким-то причинам придерживает, либо нет. Она подалась вперед и положила руки на стол, будто открывая карты в покере.
— Лично я не вижу никаких реалистичных возможностей вернуть его в прежнее состояние.
Трехо кивнул ей и обратился к Кортасару.
— Вы не согласны?
Кортасар заерзал.
— В прежнее состояние? Вероятно, нет. Но продвинуть его в новое состояние вполне возможно. Даже легко. И более того, необходимо.
Трехо устрашающе замер. В дверь тихо постучали, и вошел слуга с едой для Элви, о которой она совсем забыла. Когда дверь снова закрылась, Трехо не шевельнулся. Его взгляд был расфокусирован, кожа побледнела. Элви не сразу поняла, что это значит.
Все это время Трехо надеялся. Он верил, что его лидер вернется, истинный король восстанет и займет свой трон. Несмотря на все слова Элви, адмирал верил, что Кортасар, как Мерлин, вернет его Артура из безумия. И сейчас она наблюдала, как Трехо понимает, что всего лишь позволял кому-то играть с трупом. Элви ощущала нечто среднее между страхом за него и облегчением — ведь он наконец услышал, что она говорила все это время.
— Ладно, — сказал Трехо и повторил еще раз, медленнее: — Ладно. Первый консул все равно должен сделать заявление. Мы что-нибудь напишем.
— Мы можем сказать, что это были испытания, — предложил Ильич. — Элитная команда Первого консула совершила прорыв. Новое оружие против врага.
— Или можем сказать правду, — сказала Элви.
Трехо встал и сцепил руки за спиной. Ярость и иррациональность на его лице отражали горе. Горе сводит людей с ума. Когда он заговорил, в голосе звенел едва сдерживаемый гнев. Не из-за Кортасара. Из-за нее.
— Не думаю, что вы полностью осознаете всю тяжесть нашего положения, доктор Окойе. Я веду войну на два фронта без каких-либо фронтов. Сейчас не время подрывать уверенность наших солдат или ободрять террористов. Вы только что обрисовали нам войну в космическом масштабе. Я не могу вести войну против вашего темного божества, когда партизанские действия ослабляют наши силы. Нам нужно объединить человечество, выступить единым фронтом. Мы не можем больше заниматься ерундой, сбивая ретрансляторы друг друга. Так мы все погибнем. Вы слышите, что я говорю?
— Да, — ответила Элви, удивившись твердости в собственном голосе. Трехо тоже ее уловил. — Я слышу, как вы говорите, что не можете с этим справиться. Хотите прекратить войну с подпольем? Легко. Сдайтесь.
— У вас несмешные шутки, — сказал он.
— Да, когда я не шучу.
Глава сороковая
Каждый день, отправляясь спать, Тереза думала — может, завтрашний день вернёт ей отца. Как в истории про ящик Пандоры, остальные кошмары и страхи становились терпимыми от одной этой надежды. Каждое утро она просыпалась с предвкушением, которое жило до тех пор, пока она не заставляла себя проверить. А потом Келли, личный камердинер отца, скажет ей, что нет изменений, потому что, конечно, их нет. Она снова разочаруется, но потом, как у глупого персонажа из мультика с пустой улыбкой, к ней опять вернётся надежда. Может, завтра. Вечное «может, завтра».
Его комнаты не были особенно пышными. Никогда не были. Кровать из натурального дерева с тонким матрасом, на которой он отдыхал, даже когда уже перестал нуждаться в сне. Письменный стол с металлическими запирающимися ящиками и встроенным в поверхность экраном. Единственные украшения — детский портрет Терезы, принадлежавший покойной матери, и простая стеклянная ваза, довольно большая для единственного цветка, который Келли каждый день заменял. Уинстон Дуарте, Первый консул Лаконийской империи, гордился простотой своего жилища. Величие Лаконии не в помпезности, а в её делах. На фоне необъятных имперских амбиций любой бы выглядел мелким. Даже отец. Во всяком случае, так считала Тереза.
Сейчас он сидел за столом и вертел головой, как будто следил за полётом какого-то насекомого, видимого лишь ему. Руки иногда поднимались, а потом плавно опадали, словно он собирался потянуться за чем-то, а после забыл. Келли принёс Терезе плетёное кресло, поставил напротив. Она сидела, сложив руки на коленях, и высматривала хоть малейшие признаки улучшения. Надежда, что сегодня то самое «завтра», давала сил жить.
— Папа? — произнесла она, и, кажется, он отозвался на этот звук. Он чуть обернулся к ней, и хотя не смотрел в глаза, на губах появилось что-то вроде улыбки. Келли следил, чтобы волосы отца были тщательно уложены, но, насколько Тереза помнила, они поредели. Поседели. Казались более жирными. Из-за старых рубцов лицо отца выглядело более грубым, он казался старше. На лице застыло изумлённое выражение, будто он постоянно видел что-то интересное, отвлекающее его внимание от Терезы.
— Папа, — повторила он. — Он хочет убить меня. Кортасар, помнишь? Он хочет меня убить.
Отец побольше развернулся к Терезе, брови слегка насупились. Может, услышал, а может, и совпадение. Он вытянул руки, погладил по воздуху вокруг её головы, как всегда. Но на этот раз Тереза поймала его ладони, приблизила лицо отца к своему.
— Папа, ты здесь? Ты понимаешь, что я тебе говорю? Он хочет меня убить. Хочет приколоть булавками и разрезать, как тех лягушек. И никто мне не помогает. Никому даже дела нет.
Теперь она плакала и ненавидела себя за это.
— Вернись, — прошептала она. — Папа, вернись ко мне.
Он открыл рот, как будто собрался заговорить, но издал только какие-то шлепки. Как мясо, которое переворачивает мясник. На миг он нахмурился, потом опять отвернулся к окну.
— Папа, — опять позвала Тереза. — Папочка!
Он вздрогнул от этого звука.
Дверь неё за спиной отворилась, и Тереза услышала деликатное покашливание Келли. Она отпустила руки отца и смахнула слёзы. Ей не скрыть, что она плакала. Лучшее, что она могла сделать — это показать, что уже успокоилась.
— Я могу чем-нибудь вам помочь, мисс? — спросил Келли. На нём был привычный красный мундир камердинера. Тереза знала его всю жизнь, с тех пор как ребёнком бегала по здешних коридорам со щенком, который вырос в Ондатру. Келли приносил чай, накрывал на стол, а Тереза обращала на него не больше внимания, чем на дверь или картину на стене. Относилась к нему как к полезной вещи. А теперь, в этой комнате, увидела в нём личность. Пожилого человека, преданного её отцу, как никто другой. Как она сама, посвящённого в тайну, что отец стал вот таким.
— Он меняется? — спросила Тереза. — Он хоть иногда бывает другим?
Келли поднял брови, думая, что сказать. Взгляд был мягкий и виноватый.
— Трудно сказать, мисс. Иногда бывают моменты, когда кажется, что он понимает, где он. И кто я. Но возможно, я выдаю желаемое за действительное.
Отец отклонялся назад, следуя за невидимыми жучками в воздухе. Если бы он её хоть услышал, если бы что-то понял, он бы расстроился. Тереза подвинулась, и плетёное кресло заскрипело под её тяжестью.
— Я вернусь. Если он изменится, если вдруг ему станет лучше...
— Я прослежу, чтобы вам немедленно сообщили, — ответил Келли.
Она встала, ощущая себя отдельно от собственных движений. Как будто она смотрит на воздушный шарик в форме Терезы, которому обрезали нитку. Келли подошёл, чтобы убрать кресло, а она направилась к двери.