ережью, вплоть до Барселоны. Мы держим путь к одному из прекраснейших городов Средиземноморья. Валенсия и ее пригороды с высоты выглядят, пожалуй, красивее, чем с земли. Под крылом стелется зелено-золотистый ковер апельсиновых рощ. Они тянутся на многие километры. И из этой зеленой ряби, словно острова, поднимаются белоснежные дома. Их становится все больше и больше, но они не вытесняют зелень, а утопают в ней — это сам город. Дальше простирается изумрудное вдоль берега море. Оно отбито от земли белой оторочкой прибоя. Мористее цвет воды становится более темным и у самого горизонта переходит в густой ультрамарин.
Удивительно красиво. Зелень ласкает взгляд. Особенно после того, как мы больше месяца видели перед собой желто-бурый, бедный растительностью пейзаж Арагона. Трудно даже поверить, что и там — уголок Испании.
Провинции страны не велики, если измерять их нашими российскими масштабами. А контрасты пейзажные и социальные — разительны. Они такие же, как в городе Валенсии или Барселоне: идешь улицей вдоль фешенебельных особняков, дворцов, а свернешь в сторону и окажешься лицом к лицу с низенькими хибарками, глинобитными постройками с рамами без стекол: не хватало стекла. И не только стекла. Я видел, как в деревнях на берегу реки Гаудалавьера (Турин) женщины отчаянно мяли, терли, колотили белье: у них не было мыла. Я голодно люди жили. Картошку сажали всюду, где только чернел клочок земли: и на цветочных клумбах, и на теннисных площадках. В Валенсии не раз в глаза бросались длинные очереди за мукой, хлебом, мясом, за растительным маслом, за рыбой. И в очередях не услышишь ни ропота, ни ссор, только видишь бледные, худые лица измученных старушек, стариков, подростков.
Там же, в Валенсии, а раньше в Барселоне мы побывали на выставке детских рисунков. На многих из них очень яркими красками — багровыми или изумрудными — изображались самолеты.
Жители Валенсии при встречах и беседах с восхищением рассказывали историю родного города — одного из древнейших в Испании. Мы узнали, что он является центром искусственно орошаемого садоводческого района Валенсийская Уэрта, располагает военной, шелковой, суконной, табачной, консервной, кожевенной промышленностью, производит фаянсовые и стекольные изделия. Гордились валенсийцы своим университетом, основанным еще в 1500 году, и музеем с великолепными картинами Веласкеса, Гойи и других мастеров кисти.
Помню, однажды разговорился с учителем, преподававшим детям испанскую литературу.
— Не одно десятилетие в прошлом, — говорил учитель, — имя Испании гремело в мире. Кто впервые пересек океаны? Испанские мореплаватели. У кого учились многие писатели всех стран? У наших соотечественников — Манрике, Кеведо, Лопе де Вега, у Сервантеса. А кто не знает на всех континентах имен Веласкеса, Сурбарана, Эль Греко? А чем стала Испания при господстве военных хунт? Вотчиной полуграмотных аристократов, местом военных заговоров и мятежей, приманкой для западных банкиров, промышленников.
Когда эскадрилья перебазировалась в Ла-Сенью, что в десяти километрах от Валенсии, нас встретили техники, обслуживающий персонал, с которыми расстались только вчера. Новая обстановка, свежий морской воздух, средиземноморские пейзажи как бы растянули время короткой разлуки. Кажется, мы расстались, по крайней мере, неделю назад. Встреча наша получилась удивительно радостной. Испанские товарищи предоставили нам один из лучших домов в пригороде — белый, с толстыми стенами. Даже в жаркий полдень в нем прохладно. Во дворике — островерхие кипарисы, кусты митра и лавра, посредине — клумба с яркими цветами, которые ласкали взор. К нашим услугам здесь и плавательный бассейн. А в нем крупные, словно лещи, золотые рыбы. Крупные — ярко-красные, а мелкие темно-сиреневые. После знойного и сурового Альканьиса мы вроде бы попали в иную страну. Правда, днем тут бывало жарковато, но не так, как в Арагоне. Пышная зелень давала много тени, а вечером мягкий ветер с моря кроме живительной прохлады приносил запах йода, высушенных солнцем водорослей.
После напряженной боевой работы в Альканьисе дни, проведенные в Валенсии, можно было считать спокойными. Мы всего один-единственный раз видели в воздухе группу самолетов противника. Да и то, очевидно получив предупреждение от «пятой колонны» о нашем вылете, бомбардировщики, еще находясь довольно далеко над морем, развернулись и ушли в сторону Балеарских островов. Но так или иначе, задачу свою мы выполняли — прикрывали город и порт и прилегающие к ним районы от возможных нападений франкистов. А с первого октября вели патрулирование на подходах к городу, чтобы не допустить к нему бомбардировщиков.
По ночам к Валенсии подкрадывались одиночные «юнкерсы» и «савойи». С ними расправлялись истребители из группы И-15. На самолетах И-16 ночные полеты запрещались. Аэродромы не имели необходимого оборудования. Посадочная же скорость И-16 велика. Малейшая неточность при приземлении грозила катастрофой.
Как-то вечером вместе с несколькими летчиками, которые отдыхали в тот день, мы пошли в кино. Демонстрировался фильм из времен первой мировой войны. По ходу действия картины (название ее не могу припомнить) немецкие аэропланы бомбят небольшой французский городок, расположенный вблизи линии фронта. И вот среди грохота бутафорских разрывов мы ясно услышали: за стенами кинотеатра рвутся настоящие бомбы. Демонстрацию фильма прервали. Зал погрузился во тьму. Наступила напряженная тишина, спиравшая дыхание. И в ней до необыкновенности четко различался вой летящих на город бомб.
Истинного направления серии сброшенных фугасок мы, конечно, не знали. Но по звуку привычно определили, что взрывы следуют все ближе и ближе к кинотеатру. Судьба сотен людей и наша тоже зависела от одного: хватит ли в серии бомб, дотянется ли она до здания, где мы находились.
Кинотеатр меньше всего напоминал бомбоубежище. Скорее, это ловушка, могила. Уж кому-кому, а нам, летчикам, не надо объяснять такие вещи.
Интуитивно определяю, что фугаска не меньше стокилограммовой разорвалась совсем рядом. Взрыв потряс здание. С потолка из темноты посыпалась штукатурка. Дико закричали женщины. Хорошо, что кромешная тьма приковала зрителей к креслам. Панический ужас, метание обезумевших от страха людей, давка бывают едва ли не страшней прямого попадания.
Я замер, втянув голову в плечи. Через какую-то долю секунды рухнет очередная бомба — «наша»! Жуткое состояние беспомощности. Сидишь и ждешь: прихлопнет тебя или минет чертова бомба.
Секунда… Другая… Ну! Ну…
Гнетущая тишина. Даже странно…
— Все! Все! — не выдержал кто-то из наших ребят. — Нет у фашиста больше бомб! «Нашу» он забыл прихватить!
Этот крик разрядил обстановку. Сказанное каким-то образом поняли испанцы, находящиеся в зале. Послышался громкий, неестественный смех. Говор, разгоравшийся с каждой минутой. Потом крики, словно разговаривали люди, тугие на ухо. Зажегся свет.
Крича, толкаясь, но соблюдая все-таки кое-какой порядок, публика хлынула к выходу.
Одни мы сидели на своих местах, сохраняя кажущееся спокойствие, хладнокровие и вроде бы безразличие к происшедшему. Но нет. Мы просто ждали, когда зрители выйдут из кинотеатра. Теперь самое страшное, как принято говорить, миновало — самолет противника улетел. Можно и не спешить…
Вышли из кинотеатра. Вокруг торчали остовы домов, освещенные недалеким пожаром. Со всех сторон слышались крики о помощи, плач, выли сирены пожарных машин, белые параболы водяных струй из брандспойтов летели в огонь. В темное небо с крупными звездами вздымались рыжие клубы дыма и пара, перевитые летящими искрами. Молчаливые суровые люди откапывали раненых и убитых. Взвизгивали сигналы санитарных автомобилей, отвозивших пострадавших.
Сжав кулаки и стиснув зубы, глядели мы на мрачную картину разрушений. А ведь вражеские летчики не могли не знать, что в этой части города нет ни военных, ни промышленных объектов. Значит, мятежники и интервенты преднамеренно сбрасывали бомбы на жилые кварталы, сознательно уничтожали мирное гражданское население.
Мы тоже носили раненых, откапывали пострадавших. Но задерживаться долго нам было нельзя, а работы после налета хватило, наверное, на сутки. В который раз мы становились свидетелями дикости и бесчеловечности фашистов. Сердца наши требовали мщения франкистам и интервентам за кровь и слезы испанского народа.
Молча возвращались к себе домой. Долго еще через окна машины были видны отсветы пожарища над черными в ночи апельсиновыми рощами, а в кабине стоял приторный запах гари, исходивший от нашей одежды.
— Что-то мы загостились в Валенсии, — проговорил как-то неожиданно Николай Иванов. — Пора в бой!
— Да! — поддержали его ребята. — Наверняка республиканцы скоро начнут наступление. Тогда уж мы развернемся.
— И я у вас загостился… — буркнул Иванов.
Мы сделали вид, что не расслышали его слов. «Загостился»…
Трудно было переоценить помощь и поддержку, которую оказал нам Иванов. Инструктор он вдумчивый, умный, взыскательный. Во многих наших успехах в боях с противником — доля его труда, забот, внимания. Немало пота и крови потратили бы мы напрасно, прежде чем разгадали секреты воздушных схваток. У Николая Иванова мы научились вести бой с использованием вертикалей, предельных перегрузок, а также другим тактическим приемам.
Николай как в воду смотрел. Вскоре его отозвали. Он возвращался в свою родную эскадрилью, к товарищам, с которыми начал путь летчика-добровольца. Мы устроили ему теплые проводы. Каждый из пилотов хотел высказаться, пожелать нашему инструктору дальнейших успехов в боевой работе, благодарили за учебу.
Добрых слов, идущих от сердца, было много, но все равно их казалось недостаточно, и мы компенсировали недостаток крепкими объятиями.
— Хватит, ребята! — освобождаясь от очередных медвежьих тисков, твердил Николай. — Будет! Что я — тенор-душка? Перестаньте, ей-богу, обижусь!
На его призывы отвечали еще более крепкими объятиями. Бока ему от избытка чувств намяли основательно.