Самолет подходил к центру летного поля. Вдруг резко перешел на снижение и врезался в землю. Взрыв… Разлетающиеся во все стороны обломки — последнее, что запечатлелось в глазах…
Несколько секунд мы стояли в оцепенении.
— Кто был инструктором? — ухватил Николай за плечо пробегавшего мимо техника с белым, как мел, лицом.
— Мой командир… Пустите…
Техник Громова! Неужели Борис… Сердце сжалось от нестерпимой тоски.
На месте катастрофы мы увидели только воронку и догорающие в ней обломки машины. Борис Громов, какой летчик! Очевидно, прежде времени доверился ученику, утратил чувство опасности…
— Командир! До взлета двадцать минут, — тронул меня за рукав Жуковец.
В тяжелом молчании вернулись к своему самолету. Аэродромная команда спешно засыпала воронку, трамбовала, растаскивала обломки. Впрочем, взлетная полоса повреждена не была.
Места в кабинах заняли так же молча.
Взлетел, не заметив ни мокрой, грязной полосы, ни груза лишних мешков. Так же машинально лег на заданный курс, выбрал удобную высоту.
Полчаса, час… Под крылом бескрайняя водная равнина, белые полосы валов. Прямо над кабиной — густые облака. Метеообстановка — хуже некуда. Надо встряхнуться, забыть… Задание командования флота…
— Сколько до берега, штурман?
— Полчаса еще, командир.
— А дальше?
— Пробьем облака, посмотрим… Может быть, за горами почище.
— За горами, за лесами… Думай, штурман. Слышь! Думай!
Это больше себе. Борис был моим другом, Прилуцкий как следует и узнать его не успел. В стольких переделках побывал человек, и вот… Выбросить, выбросить из головы, забыть на время полета! Иначе…
— Берег, командир! Поднимись на двести… Самолет входит в плотные облака. В кабине почти темно, капли сползают по остеклению…
— Пробивай!
Выходим за тысячу метров. Теперь облака под нами. Пересекаем береговую черту.
— Что будем делать, командир? Под таким покрывалом…
— Вся надежда, Николай, на твои кошачьи.
У Прилуцкого дар — редкой остроты зрение. Как-то он увидел корабль за двадцать километров, да еще и сквозь дымку…
Гора Чатыр-Даг. Вершина открыта. По расчету времени от нее направляемся к заданному району.
Снижаемся, пересекаем межоблачный слой. Снова облака. Правда, чуть реже.
— Район, командир.
— Ищи, Коля. Искать всем!
Сам изо всех сил напрягаю зрение, чтобы не врезаться в гору. Район-то знакомый, но видимость…
В наушниках невнятные ругательства штурмана.
— Все! Проскочили, командир…
— Клади на обратный! Будем ходить, пока не найдем!
Смотрю на бензоуказатель. Много-то не походишь: горючего взяли в обрез, чтобы побольше нагрузить мешков. Штурман об этом, должно быть, забыл…
— Можешь чуть ниже, а, Вася?
— Я-то, Коля, могу…
— Метров на сто хоть. Врежемся, так я первый… Ну штурман! Нашел-таки аргумент. В самом деле его кабина впереди, я проживу на сотую долю секунды больше. Как это раньше-то в голову не пришло?
Снижаюсь. Каждый миг жду: вот-вот надвинется черное…
— Есть, командир! Впереди три костра… Чуть доверни… влево десять…
— Коля, не потеряй!
— Нет уж, черта…
— Не поминай его, Коля! Панов, Жуковец!
— Готовы!
— Курс сброса, командир. Так держать!
Держу. Черта его упущу! Тьфу, и сам тоже… Как раз с Борисом и трепались о чертях…
Первым нажимает кнопку штурман, за ним сбрасывают груз стрелки. С неизъяснимым облегчением чувствую, как вздрагивает машина.
— Сбрось светящие, Николай! Фрицы в такую погоду не полетят… Как парашюты, Панов, не видел?
— По-моему, все раскрылись. Передать на землю, командир?
— Непременно! Задание флота!
Захотелось запеть, закричать ура. Смотрю на бензин: хватит? Сажать самолет придется при плохой видимости…
— Штурман, кратчайший маршрут!
— Понимаю, командир.
Значит, помнил и он о горючем. Снова кромешная тьма, облака. Пилотирую по приборам. Очертания берега штурману помогает распознавать Панов. Их спокойный обмен репликами вселяет уверенность: видят.
— Слева Мысхако!
Смотрю на бензоуказатель. Встречный ветер сменился попутным, должно хватить. И вот под крылом буруны берегового прибоя, посадочная полоса…
На стоянке — Шевченко и Немировский.
Начштаба гладко выбрит, подтянут, сияет ослепительно белым подворотничком.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, постройте экипаж!
С недоумением смотрю на Шевченко. Тот незаметно подмигивает. Строю. Сам становлюсь на правый фланг трогательно куцей шеренги.
— Не хватает оркестра, — скрывая смущение, бормочет Прилуцкий.
— За боевое мастерство и самоотверженность, проявленные при оказании помощи партизанам, — как перед строем полка, чеканит начштаба, — экипажу гвардии старшего лейтенанта Минакова Военный совет Черноморского флота объявляет благодарность!
Ответ звучит жидковато. Не столько от усталости, сколько от неожиданности церемониала.
Немировский снисходительно качает головой, пожимает всем руки. За ним замполит.
— А теперь в машину! — бодро командует Иван Григорьевич. — Это дело надо отметить!
Вообще-то следовало. «Глухой» сезон, полетов из-за погоды в полку почти нет, а благодарность командования флота и в лучшие времена — редкость. Но… Сколько терял друзей и, кажется, никогда не переживал так остро. Что-то было во всем его облике, в его нелегкой судьбе…
— Помянем Бориса Громова, — первым успел поднять кружку, когда уселись за накрытый заранее стол.
В полутьме пустого зала повисла неожиданная тишина.
Закусили, помолчали.
— И правда, — первым поднялся Иван Григорьевич. — Ты извини, брат… Отложим это дело до…
Пристально вгляделся в меня. Кажется, в самом деле начинают сдавать нервы. Вообще-то немудрено. Полтораста боевых вылетов за полтора года. Почти полтораста и почти за полтора.
От Бориса Громова
Громов прибыл к нам месяц с лишним назад. Откуда — спрашивать было не надо. Плотный и по-особому ладный в своем добротном летном облачении, он как бы вносил с собой дыхание суровых стихий. Каленая кожа лица, глубокая складка над переносьем, белесоватые лучики возле глаз — покойно сосредоточенных, равно привычных к невыносимому свету и к непроглядной, кромешной тьме. На разборах молчал, лишь изредка выдавая свое нетерпение легким постукиванием пальцев по целлулоидной крышке планшета. Скромность «новичка» озадачивала: капитан, под распахнутым комбинезоном — тесная шеренга из четырех боевых орденов…
На вопросы о Севере лишь пожимал плечами. Со мной был не откровенней: "Везде война… Умирать, например, там полегче…" И рассмеялся, представив, должно быть, что выглядит как довоенный полярник, приехавший на курорт.
Мы подружились сразу. Повода искать не пришлось: последние полтора года Борис прожил в моем "отчем доме". В том полку и в той эскадрилье, где должен был служить я. Как бы меня замещая там, хоть заместителем по всем меркам скорей полагалось быть мне.
В летной биографии Громова на это имелась своя причина. В моей же… Неумолимая воля войны. Проще — случайность. Совсем просто — черт. Гоголя не забыли еще со школы — а кто другой может так ножку на каждом шагу подставлять?
Помогают и шутки осмыслить судьбу на войне. Чаще всего — невеселые шутки.
Из училища нас выпустили досрочно. Младшими лейтенантами. Значит, нужда. Сразу на Тихий. Ну ясно, там и начнется, все же песни — о Дальнем Востоке. Началось в противоположном конце. Ну ладно, но и у нас фронт Дальневосточный, — неделя, другая, и… Проходят и та и другая, и… тишина. Учеба, наряды, полеты по расписанию. Месяц проходит. Хоть глохни! И фронт сам собой переименовался в Тихий. Не по океану, конечно. Вообще-то и хорошо, что тихий, в стратегическом плане, это мы понимали. Но ведь и нас должны понимать. В нашем, личном-то плане. Люди воюют там, гибнут… Может, что-нибудь есть уже в штабе? Ага, как не быть. Работа вовсю идет, простыня во весь стол, писаря над ней, пот с четырех лбов на ватман. Что это, братцы? Ну что, в самом деле, товарищи лейтенанты, будто не видно…
Видно, за километр. Расписание занятий на следующий месяц. Всем, кроме нас, видно — влипли. Ух, пошли рапорта строчить! После отбоя только разговоров: "Ты — третий? Я завтра пятый подам. А что, черт возьми…"
Вот тут-то бы в первый раз и заметить. И как раз к ночи. Коробочка-то не дура была. Назавтра — всем строиться на летном ноле, встречать начальство. Ну, наконец-то! Надраились, как на парад. Списки уже подготовлены, местные знатоки разъяснили, не хватало чтоб из-за какой-нибудь пуговицы несчастной…
Начальство явилось без пуговиц вообще. В летном комбинезоне с неба свалилось на «уточке», подрулило, спрыгнув с крыла, разминаясь, направилось в центр «каре». Точь-в-точь как на ринг, по перчатке похлопывая перчаткой. Где же тут списки? Примолкли и знатоки. Решили, наверно, что на другом самолете везут. "Замкомандующего… Остряков! На «Дейчланде» снес башню главного калибра… Еще и один из котлов к чертям…"
Ну вот, и тут. Будто и так не известно. Два Красного Знамени за Испанию… Еле ноги унес в Гибралтар этот суперлинкор фашистский…
Так же и тут. С ходу, по-остряковски. "Будете воевать, твердо вам обещаю! Не менее твердо — за рапорта, за нытье. Вплоть до разжалования!"
Ну и, конечно, — учиться. Вопросов не разрешил. Хоть разрешают обычно при таких встречах. Причину все те же опять знатоки разъяснили. Сам писал тоже. Еще раньше нас. И точно такое же получил обещание. И невзирая на генеральское звание, главную башню и на один из котлов.
Так все, значит? Влип, и сиди, не чирикай? Кто-то, с отчаяния: "А что? На рядовом война держится… С воздухом распрощаться? А что толку болтаться в нем, в девяти тысячах километров от самого ближнего фронта…"
"Несерьезно, ребята", — Попович, комэск. "Да? А как серьезно? У вас идея?" — "Идея, — не стал скромничать капитан. — Поделиться?" И поделился. Что генерал-то сказал? Учиться? И в недостатки ткнул носом. Ну вот и покажем ему: выучились, дальше некуда!