ей хибары, где жил с женой и пятью ребятишками.
Сливка стоял в темном костюме, который до того залоснился, что блестел, как лошадиная шкура; глаза его, прищуренные, словно он плохо видел, бегали по лицам присяжных.
— Сколько обвиняемый платил вам за работу? — спросил прокурор.
Сливка молча пожал плечами.
— У вас разве не было с ним договора?
Снова молчание. Сливка хотел говорить — это было ясно. Он открывал рот, шевелил губами, но от волнения слова застревали у него в горле.
— Да где там, — наконец послышался его сдавленный голос. — Я у него харчи получал, и домой он давал мне немного муки, картошки, сена. Да еще тягло одалживал.
— Значит, никаких денег вам обвиняемый не платил? — спросил Тахетзи.
Сливка замотал головой.
— Пан свидетель, — продолжал прокурор, — скажите, почему вы, работая на таких условиях, не ушли от Зитрицкого? Почему не вступили в кооператив? — Он в упор поглядел на Сливку.
Кровь отлила от лица Сливки. Его потный лоб блестел. Часто моргая, он посмотрел в зал, потом на Зитрицкого.
— Стало быть, вы отрабатывали Зитрицкому свой долг! — сказал Тахетзи.
Сливка что-то невнятно пробормотал.
— Так или нет? — повысив голос, спросил прокурор.
Сливка словно одеревенел. Лицо его исказилось.
— Нет, — сказал он тихо. — Я отрабатывал проценты. Если бы я от него ушел, мне пришлось бы сразу вернуть весь долг.
Говоря это, он виновато поглядывал на Зитрицкого. Как будто ждал, что тот сейчас прикрикнет на него; как будто боялся, что тот заставит его все выплатить.
Но Зитрицкий, казалось, вообще не слушал. Он продолжал сидеть безучастный, бесчувственный, как бревно, не удостаивая Сливку даже взглядом.
Зал загудел.
— Вот такие верные слуги, как Сливка, просто необходимы были прежней власти. Таких, как он, любая власть, кроме нашей, ценила бы на вес золота, — зашептал на ухо Павлу Иван.
— Вызывается свидетель Ткач! — объявил судья.
— Это тот заготовитель, — взволнованно напомнил Павлу Иван. Забыв, что надо говорить шепотом, он сказал это довольно громко, но голос его потонул в гуле, который поднялся в зале при появлении Ткача.
Ткач стоял выпрямившись, опустив глаза. Его ошпаренная — без единого волоска — голова была красно-фиолетовой. Лицо его туго обтягивала пленка молодой кожи, сквозь которую проступали кости. Казалось, это стоял призрак, а не живой человек. И это свое страшно изуродованное лицо он обратил к Зитрицкому.
Зал бурлил. Большинством пришедших сюда Зитрицкий был осужден еще задолго до начала судебного разбирательства.
Обвиняемый вдруг поднял голову. Глаза его блеснули и впились в лицо заготовителя. В этом взгляде не было ни насмешки, ни сожаления — только мгновенный проблеск жизни.
— Повесить его! — крикнул кто-то.
Шум усилился. Раздавались выкрики, проклятия, в зале гневно топали ногами.
— Зитрицкий, — обратился к обвиняемому прокурор. И умолк, остановив взгляд на его лице.
Медленно подняв руку и вытянув указательный палец, Тахетзи направил его на свидетеля.
— Вот на этом человеке можно видеть, как поступали вы вообще с людьми — вы сдирали с них шкуру!
Уже опускались сумерки, а Павел все еще стоял с Петричко на сельской площади. По обеим сторонам ее у калиток и заборов толпились люди. Мужики и бабы о чем-то переговаривались вполголоса.
С нижнего конца селенья вдруг донесся конский топот, и минуту спустя показались четыре лошади — три черных жеребца и гнедая кобыла. Двух вел под уздцы отец Павла. Он все еще был в праздничном костюме и широкополой шляпе. Сойдя с грузовика, который привез их из города в Трнавку, он сразу же отправился за этими битюгами. Двух других вел Канадец, восседавший на спине мерина.
Площадь притихла. Все повернулись в ту сторону, откуда шли лошади. Слышался только тяжелый стук копыт, да время от времени звякала о камень подкова.
Когда лошади уже были на площади, из кучки крестьян, сгрудившихся возле Резеша, раздался голос Эмиля Матуха:
— У, проклятые, на ком еще они станут теперь вымещать свою злость? Ведь это им награда за то, что доконали Зитрицкого!
Остальные крестьяне, стоявшие рядом, понимающе переглянулись и продолжали следить за Петричко. Но Петричко не слышал Эмиля. Он не мог отвести глаз от лошадей. Эти великолепные тяжеловозы привели его в восторг. Наконец-то он дождался того, о чем давно мечтал.
— Ну вот, все вышло так, как и должно было!.. — крикнул отец. — Скот мы уже реквизировали. Теперь, я думаю, Сливка пойдет с нами!
Свои единственные праздничные полуботинки и костюм он изрядно испачкал.
— Гудак пригонит еще двух коров. Лучше, чтобы скот был здесь, в нашем хлеве, — почти не разжимая губ, сказал Канадец.
Он торжественно восседал на спине мерина. И, глядя сверху вниз на площадь и стоявших кругом людей, с радостью ощущал, что они, кооператоры, стали теперь намного сильнее. И если Канадец, говоря, едва приоткрывал рот, то у отца рот просто не закрывался — он говорил не переставая. Еще в Горовцах отец немного выпил и потому был разгорячен теперь, можно сказать, вдвойне. Он остановил лошадей и сказал Петричко:
— Ты погляди, какие кони! Это же кавалерия! Теперь они у нас будут работать на республику и революцию, а не на какого-то саботажника. Кони ведь давно наши, давно принадлежат нам — всем тем, кто от зари до зари гнул спину на поле Зитрицкого. Они уже давно должны были принадлежать тем, кто их чистил, кормил, запрягал. Тем, кто работал на Зитрицкого серпами и косами на той земле, которая прежде принадлежала им. Ведь Зитрицкий прибирал ее к рукам, когда крестьяне не могли вернуть деньги, взятые у него взаймы под высокий процент. Эти лошади должны были бы принадлежать и всем работавшим на него девушкам, к которым он приставал. И детям всех бедняков, которые по его милости вынуждены были уехать в Америку, потому что иначе тут, рядом с ним, помирали с голоду.
Павел и представить себе не мог, что отец способен произносить такие длинные речи. Отец говорил очень громко, чтобы те, кто стоял на площади, хорошо его слышали. Но вдруг у него перехватило дыхание, он закашлялся, и на глазах его выступили слезы.
— Ты прав, — сказал Петричко. — Все будет так, как сказано в лозунгах нашей революции: «Земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает!» А телеги вы пока оставили? — спросил он у Канадца.
— Утром мы на них что-нибудь погрузим, — ответил тот. — Там наверняка есть что погрузить. Ведь главное — лошади, главное, чтобы с ними чего не случилось.
Он все так же торжественно восседал на мерине, поглядывая на всех сверху вниз. Косые лучи солнца освещали его раскрасневшееся от гордости лицо.
— Ночью пойдешь туда с Демко сторожить, а то до утра половина добра исчезнет, — сказал Петричко.
— Ладно. Ты не беспокойся — мы сделали все как надо.
Канадец ухмыльнулся, похлопал коня по загривку, сжал каблуками его бока и, тихонько причмокнув языком, тронул его с места. Но, проехав несколько шагов, сокрушенно сказал:
— Жаль, что это не случилось раньше, когда у кровососа Зитрицкого было восемь лошадей и целое стадо коров.
Канадец повернул коня и, подъехав к отцу Павла, направился следом за ним к старой графской усадьбе.
— Вот одного уже уравняли, — громогласно, не скрывая неприязни, заявил Эмиль, глядя вслед Канадцу и старшему Копчику.
Петричко на этот раз хорошо слышал Эмиля, но даже бровью не повел. Только сказал скорее самому себе, чем Павлу:
— Один себя уже уравнял. Сам себя прикончил.
— Сам? А разве ты не приложил к этому руку? — спросил Павел.
Петричко издал непонятный гортанный звук; губы его искривились в слабой улыбке.
— Если бы это было так просто и можно было бы все повторить, например с Хабой, я дал бы снова ошпарить себя.
— А Ткач?
Петричко взглянул на Павла.
— Я говорю только о себе, — ответил он не сразу. — Знаешь, когда я слышу топот этих лошадей — лошадей Зитрицкого, мне кажется, будто по площади проходит оркестр. Ты даже не представляешь себе, что они для нас значат.
Петричко обернулся, проводил взглядом удалявшихся лошадей, облизнул губы, словно хлебнул приятного согревающего напитка, и направился к деревянной лесенке, ведущей в «контору». Там на площадке у двери стоял Плавчан; Петричко поднялся к нему.
Павел остался внизу. Он думал о том, что сказал Петричко; пожалуй, даже больше о тоне, каким были произнесены эти слова. Если в голосе и поведении отца, да и Канадца тоже, сквозило нескрываемое торжество и гордость, то у Петричко звучало куда больше деловитости, хотя его радость, очевидно, была не менее глубокой.
И пока Павел смотрел на Петричко — тот поднимался по лестнице, — а Плавчан открывал дверь конторы, его вдруг осенило: боже, как тут все переменилось! Теперь он уже мог себе это представить. Еще многого не знал, но кое о чем догадывался. И вспомнил сейчас о свинарнике. Резеш сказал ему, что крыша, мол, провалилась — и при этом ухмыльнулся. А вот отец, Иван и Эва, когда он вчера вечером зашел к Матухам, рассказали, как было дело.
Свинарник был их мечтой. Свинарник помог бы им быстро встать на ноги и хоть немного опередить тех, кто отказался идти с ними. А когда прошел слух, что можно получить от государства сборный свинарник и что общинные пастбища будут переданы им, они решились на это, хотя за душой у них не было ничего.
К тому времени отец уже понял, что сама по себе земля, которую ему дала революция, мало что значит.
Случилась эта история со свинарником ровно через семь лет после того дня, когда вся их семья, взволнованная и умиленная, стояла у полученного ими участка земли в Тополинах. За эти семь лет они столько хватили лиха! Нечем было обрабатывать поля; отец вместе с Канадцем запрягали коров, которых привели из графского хлева; сообща купили плуг и борону. Потом к ним присоединился Гудак — из них троих только у него прежде был свой клочок земли. Скотины и зерна не хватало; порой у них просто опускались руки. Было так худо, что все, кто тогда договорился работать сообща, сначала пошли на месяц в лес валить деревья. Работали от зари до зари и все заработанные деньги — до последнего гроша — отдавали кооперативу как пай, чтобы было с чего начать. А потом прибыл к ним сборный свинарник. И как на беду тогда, в пятьдесят первом году, стояла очень сырая осень. Поле превратилось в сплошное болото, машины не могли съехать с дороги, и стройматериалы пришлось складывать у нижней околицы села. Но медлить нельзя было ни дня. Свинарник необходимо было построить до зимы. И они таскали на себе бетонные блоки к фундаменту, который подготовили заранее.