Отец рассказывал, какая это была адская работа. Они снова от зари до зари трудились все вместе не покладая рук. Им казалось, что каждый блок, каждая эта чертова глыба весит по меньшей мере тонну, что у них не ноги, а ходули — так тяжело было вытаскивать их из размякшей земли. Отец не спал ночами и был до того изможден, что даже желудок его не принимал пищу — это у него-то, такого чревоугодника! Он заставлял и мать работать наравне со всеми. Ставил ей в пример то Мишланку, то Эву, которая в то время снова была беременна и все же вместе с ними что-то таскала, укладывала или кипятила им вино, чтобы они согрелись. Они работали, не считаясь со временем, не получая за это ни гроша.
— Как будто каждый строил себе дом или хлев, — сказала Эва.
И свинарник к зиме был готов. На деньги, заработанные в лесу, а также на ссуду они закупили молочных поросят, воинская часть в Горовцах дешево продала им двух свиноматок. Демко наконец смог приступить к откорму свиней. Но вскоре после того, как привезли свиноматок, два дня не переставая валил мокрый снег. И вот тогда это и случилось.
Снег проломил крышу — с потолка свешивались обломки треснувших балок, обрушилась и часть стены. Изнутри доносился визг раненых поросят, снег в загонах таял и окрашивался кровью. Несколько поросят и одну свиноматку пришлось забить. Конечно, к свинарнику сбежалась вся деревня. Одни стояли как громом пораженные, а для других, по словам Ивана, словно солнышко взошло, они радовались так, будто наступил праздник, еще больший, чем день всех святых.
— Мне казалось, что пришел конец света, а они чуть ли не кричали от радости, — вспоминала Эва.
Штенко прыгал на снегу, как заяц, и кричал:
— Ну как, всех перебили? Что теперь еще может у вас свалиться? Разве что штаны! Проку от вас, как от выхолощенного кабана.
Они сгрудились у дыры в обвалившейся стене, потешались и злорадствовали, потому что с самого начала смотрели на тех, кто хотел вести хозяйство сообща, как на паршивых овец, которые, мол, все стадо портят, и в то же время как на отступников, которые предали родную деревню. Иван говорил, что до той поры он, можно сказать, и не знал, что такое насмешка.
И больше всех потешался Хаба — даже послал за паленкой, чтобы «выпить за гроб, который развалился». Он так и сказал — слово в слово.
Ему и вправду принесли полную бутыль. Прежде, при других обстоятельствах, он никогда не посмел бы предложить Петричко выпить. Теперь же он влез в дыру и протянул ему бутыль.
— Выпей, не то замерзнешь на собственных похоронах. Гроб-то ваш развалился!
Все остолбенели. Хаба держал бутыль перед собой в поднятой руке, а Петричко в упор смотрел на него. Стало так тихо, что было слышно, как падает снег. Петричко шагнул к Хабе. Следом за ним с топорами в руках сразу же двинулись отец и Канадец. Иван преградил им дорогу.
Но произошло то, чего никто и ожидать не мог.
Петричко подошел вплотную к Хабе, выхватил у него из рук бутыль и, запрокинув голову, поднес ее к губам. Казалось, он не оторвется от нее до тех пор, пока не выпьет до последней капли.
Все замерли от изумления. И вдруг среди мертвой тишины раздался крик Штенко:
— Да отберите же у него бутыль, черт подери! Он ведь не остановится!
Но Петричко уже сам вернул бутыль Хабе. Вытер губы и, обернувшись к своим, сказал:
— Вот так! А теперь — за работу!
И члены кооператива тут же взялись чинить крышу. Хаба и остальные сперва не поверили своим глазам, они не могли понять, что происходит.
— Поглядите-ка на них, — закричал Штенко. — Они же совсем спятили! Они, кажется, и впрямь думают, что свет перевернулся вверх тормашками!
Он продолжал горланить и насмехаться, но лицо Хабы стало серьезным и мрачным. Мрачнее тучи, тяжело нависшей над Трнавкой, из которой валил густой, мокрый снег.
Злопыхатели еще немного потоптались у свинарника и стали постепенно расходиться. Последние ушли, когда Иван с Петричко и Демко установили первую балку, а Мишланка с Эвой зажарили на костре одного из раздавленных поросят.
Да, так оно было, подумал Павел. Так оно тогда начиналось. А теперь эти четыре лошади прошествовали через площадь, и отец с Канадцем увели их в пустую графскую конюшню, а Петричко пошел к Плавчану.
Учитель Плавчан приехал в Трнавку много лет назад. «Кто хорошо ответит, получит соты с медом», — сказал он ученикам на первом же уроке. И на перемене все они, да и сам Плавчан, перемазались медом. Дети сначала посмеивались над ним из-за этого; к тому же был он довольно хлипкого сложения, с длинной тонкой шеей; на его желтоватом, с бегающими глазами лице несуразно выглядел маленький крючковатый нос. Конечно же, ребята его чертовски донимали; но если сидели тихо, то в награду получали нарезанные на кусочки соты. Потом Плавчан женился на дочери Бошняка. Завел сад, стал разводить голубей и пчел; никогда ни во что не вмешивался и от всего, связанного с политикой, уклонялся. А вот теперь он был правой рукой Петричко и Ивана, вел всю документацию и переписку сельского комитета и кооператива. И отец хвалил его. Говорил, что, если потребуется, Плавчан, не дрогнув, собственноручно выпишет штраф своему тестю, хотя с Бошняком он ладит и тот снабжает его не только зерном для голубей, но и продуктами…
Павел огляделся.
Ошарашенные происшедшим, люди все еще стояли на площади и тихо переговаривались.
— Зитрицкого как раз и не жаль, — сказал Пишта Гунар.
— Дурак ты, — со злостью крикнул Эмиль. — Теперь им дали волю!
У мостика возле костела показались Бошняк и старый Хаба. Следом за ними шел Дюри и уже издали пытливо приглядывался к Павлу.
Господи, что же тут все-таки происходит? Да домой ли ты вернулся, братец? — подумал Павел.
Было уже поздно; надо было спешить, чтобы успеть добраться в Горовцы к вечернему поезду.
Мать встретила Павла встревоженным взглядом. Она уже давно ждала его, теперь у него не оставалось времени даже на то, чтобы поесть. Но он знал, что еда приготовлена и лежит в его чемоданчике, так же как и чистое белье, которое она успела выстирать и высушить во дворе.
— Павел! — Мать подняла на него глаза, полные слез.
И вдруг — почему-то только теперь — он заметил, какая она измученная, как постарела. Голова ее стала совсем седой, лицо все в морщинах, в уголках рта залегли горькие складки.
— Павел! — повторила мать.
Он никогда не мог спокойно видеть ее слезы и, торопливо наклонившись, обнял ее и поцеловал, чувствуя на губах соленую влагу.
— Сынок, не допускай… не дозволяй, чтобы у тебя украли жизнь! — горячо заговорила она. — Смотри не попадись в ловушку!
— А я и не намерен попадаться ни в какую ловушку, — сказал он и вдруг вспомнил, что не попрощался с отцом, но ждать его он уже не мог.
Павел взял чемоданчик.
Мать пошла его проводить, ухватившись за ручку чемоданчика, — она, видно, вообще не умела ходить с пустыми руками. На крыльце она остановилась.
— Иди, сынок! И смотри не попадись… Иди. Иди! — повторила она, продолжая сжимать ручку чемодана, как будто пыталась еще хоть немного задержать Павла.
— Но ты ведь сама меня не отпускаешь, — сказал он и улыбнулся.
В ту же минуту послышалась барабанная дробь. Это Шугай, подумал Павел, вышел из конторы и пойдет теперь вниз мимо ореховых деревьев, обойдет всю площадь и направится через мостик вверх по улице. Он объявит о Зитрицком то, что давно уже знает вся деревня: десять лет тюрьмы и конфискация имущества. Ему все равно, что объявлять. Он и о своей собственной смерти объявил бы, если бы приказал Петричко.
Мать оцепенела. Потом вздрогнула всем телом и расслабилась, словно из нее улетучились отчаянье и страх. Их прощанье приобрело какую-то особую значительность. И прежде всего это ее «Иди!», которое она так настойчиво повторяла… Павел понял, что она скажет дальше.
Ему уже хотелось быть далеко-далеко отсюда.
Мать спустилась с крыльца, все еще сжимая ручку чемодана.
— Ты сюда не возвращайся! — выпалила она одним духом, и лицо ее, мокрое от слез, исказилось. — Не возвращайся! Благослови тебя господь, сынок!
Она отпустила ручку чемодана, и Павел выбежал со двора.
II. ДВА СЕКРЕТАРЯ
На широком рябоватом лице Гойдича появилась растерянная улыбка. Гостей он видел словно сквозь дымку — так был растроган необычным подарком, который ему преподнесли в день рождения. Он долго вертел его в руках, не решаясь принять.
Гости стояли вокруг трех столов, накрытых на лужайке между грядками савойской капусты, лука и перезрелой редиски. Молчание Гойдича становилось томительным.
Гостей собралось человек тридцать. Прямо перед Гойдичем стояли председатель районного национального комитета Гардик — он был в рубашке с короткими рукавами — и начальник службы безопасности района Бриндзак. Этот, как всегда, в спортивной куртке и сапогах. Вместе с Сойкой, председателем партийной организации районного комитета партии, они вручили Гойдичу подарок.
— Я даже не знаю, как вас… — начал Гойдич, но у него перехватило горло, и он был рад, когда Сойка перебил его.
— Отличная двустволка! Осечки не даст! — воскликнул тот.
— У нее сменный ствол! — продолжал с восхищением Гойдич.
— А как же! Это оригинальная конструкция, она дает возможность использовать различные стволы во множестве вариантов, — со знанием дела нахваливал подарок Сойка. — Что и говорить, стрелять из такого ружья — одно наслаждение для охотника! Всемирно известная марка «Зет — БРНО»!
— Да, ружье великолепное! — подтвердил Гойдич. Он не мог отвести от него глаз. Подарок был поистине королевский.
Гойдич понимал, что надо наконец поблагодарить. Тяжело дыша, он оперся одной рукой о стол, продолжая держать ружье в другой.
— Спасибо, товарищи! — сказал Гойдич и снова ощутил комок в горле. — Раз так, надо его обмыть!
Звон бокалов избавил его от необходимости произносить еще какие-то слова, и он, почувствовав облегчение, бросил взгляд на Катержину. Она поняла и стала подавать закуски. Павлина помогала ей.