Мимо проносилась потемневшая равнина, но Гойдич ничего не замечал вокруг. Он снова слышал голос Врабела, восстанавливал мысленно его интонации, представлял его бледное, осунувшееся лицо с усталыми, покрасневшими от табачного дыма серыми глазами.
Приезжай — и все! И так всегда.
С тем материалом, который мы ему вчера послали, все должно быть в полном порядке. На этот раз мы его подготовили на редкость добросовестно, потому что дела в районе обстоят неблагополучно. Кооперативы? В большинстве случаев кооперативы — это мертворожденные дети, Врабел. Родились они только для того, чтобы в колыбельку им вместо золотого червонца положили общинное пастбище и тучные церковные земли. Да, пока еще ничего хорошего сказать о кооперативах нельзя.
Я побывал во многих селах, заходил в крестьянские дома. Подолгу разговаривал, откровенно, с глазу на глаз. Одни рассуждали разумно и трезво, хотя порой иронизировали, а иногда и горячились. Другие готовы были нести на своих плечах крест, но хотели твердо знать, что в конце пути их ждет искупление. Были и такие, у кого от бессилия опустились руки, и такие, кто считал, будто с ними поступают несправедливо, чувствовал себя ущемленным. Я хотел, чтобы они мотивировали свои претензии. Чего только я не наслушался — какого вздора и диких домыслов! Господи, где же это было? Вспомнил — в Чичаве.
На собрании все как будто в рот воды набрали и только сверлили меня глазами. А потом одна чертова баба поерзала-поерзала на стуле да как брякнет:
— Я вот все думаю: как же мы с вами вместе будем этим делом заниматься, если у вас такое большое пузо?
Вот тебе и высказалась! Я поначалу остолбенел, не знал куда глаза от стыда девать. А потом как в омут головой и говорю ей:
— Ну и что? Маленькая лягушка ведь не боится большой воды!
Все загоготали. Мой авторитет в их глазах сразу вырос. Я уже мог говорить с ними о кооперативе, мог предлагать им лучшую жизнь.
Цифры, характеристики, анализ. Они были для меня, Врабел, тем окном, через которое я старался увидеть, что должно и может произойти и какими путями придет к нам будущее.
Наконец держал уже в руках тридцать одну страницу текста — проект решения и обосновывающие его материалы. Ничего приятного в этих материалах пока не было, товарищ Врабел. Пока. Большая часть национальных комитетов и сельских партийных организаций еще против кооперативов. Знаешь, в скольких селах у нас заправляют кулаки и приходские священники? И как раз там малоземельные крестьяне говорят вслух то, что кулаки думают. Если же кто-нибудь выскажется за то, чтобы распахать межи, то наутро обнаружит в своем хлеве порезанный скот или же отравленную воду в колодце. Как ты думаешь, сколько таких случаев было за последний год? Восемь. А органы безопасности концов никогда не находят. Почти никогда, хотя заявлений полно. Анонимных, конечно. Большинство их попадает в руки Бриндзака.
Что за человек этот Богуш Бриндзак? Хорошо ли я его знаю? Мне известно только, что он очень властолюбив, но прекрасный организатор и, если в нашем деле возникают трудности, ни перед чем не остановится, головой прошибет стену, вставшую на пути. Притом он слишком крут — готов наказать не только самого виновного, но и весь его род от прабабушек до внуков. О нем не говорят, о нем шепчутся. Никто о нем открыто ничего не скажет. Только спьяна или в анонимке.
А что было в той анонимке? После февраля[7], мол, он арестовал торговца углем Иозефа Кучеравца, но вскоре выпустил — после того, как за него пришла просить молодая жена, и что, мол, до сих пор Бриндзак путается с нею. Потому вот, мол, Кучеравец стал теперь одним из руководящих работников коммунального хозяйства района.
Только этого нам недоставало. На подобные вещи следует обратить особое внимание. Если хочешь, чтоб в районе был порядок и чтоб тебе доверяли, ты не должен позволять никому из районного начальства плевать в лицо людям. К Бриндзаку надо присмотреться.
Если бы я не знал жизни, мне было бы трудно разобраться в том, что здесь происходит, что это за люди. Боюсь ли я? Нет. Я этим людям сочувствую. Жизнь тут была страшная. Я это видел — и старался во всем разобраться. Пятьдесят тысяч человек в районе, а за один только год, бывало, разорялось более двенадцати тысяч семейств, и все их имущество шло с молотка.
Земля. Только она кормила здесь людей. Что же удивительного, если они научились за эту землю драться. И любой из этих крестьян сразу ощетинивается, когда к нему приходишь. Необходимо время. Только время. Сделано уже немало, многие нам верят, и многих мы привлекли на свою сторону. Но есть и такие, что перед нами просто выслуживаются, как выслуживались прежде перед другими. Отчего же им не липнуть к нам, раз у нас теперь власть? Да, необходимо время… Время…
Картина, конечно, не из приятных, но она реальная, товарищ Врабел! Наша докладная — это добросовестно составленная топографическая карта. Создать восемь кооперативов до конца года — значит организовать три новых и укрепить пять старых, что еле дышат.
Скажешь — это бахвальство, но поверь, мы справимся с этим, если будем действовать в соответствии с нашей картой. Ведь когда мы ее составляли, я узнал и немало таких людей, как Петричко. Петричко — мужественный и честный человек. За него я готов головой поручиться. Хотя… Ах да, а что он мне сказал, когда они пришли вечером с корзиной абрикосов?
— Это не тебе, а на праздничный стол, для гостей.
— Вот оно что! Ну, как жизнь? Что нового в Малой Москве?
— Хорошо, что интересуешься, — сказал Петричко. — У нас новые заботы. Ты слышал, эти гады пасут свой скот на кооперативном лугу? — Плавчан потянул его за рукав, но Петричко выдернул руку. — Оставь! Мне надо отвести душу!
— А я думал, ты пришел меня поздравить и пожелать счастья.
— Конечно, пришел поздравить, — сказал Петричко. — Но ведь счастье-то у нас общее. И поэтому хочу с тобой кое о чем поговорить.
— О чем же?
— О прокуроре.
— О Тахетзи?
— О нем, — подтвердил Петричко. — Был я у него, просил вызвать крестьян, которые выгоняют своих коров на кооперативное пастбище. Знаешь, что он мне сказал? Он считает, что мы должны выделить им часть бывшего общинного пастбища. Им негде, мол, пасти скот. Вот как считает наш прокурор! Наш прокурор! Ну как ты на это смотришь?
— А что говорят у вас?
— Ничего утешительного, — ответил Петричко. — В деревне думают, что революция уже не в силах добиться выполнения своего собственного закона. Пастбище-то ведь наше. И к тому же мы говорим, что после решения партии и правительства о дальнейшем развитии кооперативов мы начинаем развернутое наступление. Послушай, ведь некоторые считают, что это решение — тот же закон. Разве не так?
— Нет. Это всего лишь решение. И оно ставит перед нами задачу вовлекать в кооперативы малоземельных крестьян и середняков. Обо всем этом пойдет речь на заседании районного комитета партии.
Петричко покачал головой.
— Я предпочел бы, чтобы это был закон, — сказал он, вздохнув. — А прокурор наш меня разочаровал. Когда он выступал на процессе Зитрицкого, я подумал, что он предан делу революции всей душой. А может, он считает, что тогда переборщил, и решил идти на попятный? Может, Тахетзи изменил нашему делу?
— Да ты хоть сейчас не думай об этом. Лучше ешь и пей. Поживем — увидим.
— Меня уму-разуму учила жизнь, — сказал Петричко сдержанно. — Доброе слово — хорошо, но сильная рука — лучше.
— Другой поговорки ты не знаешь?..
Да, такой вот был разговор…
А может, Тахетзи прав? В самом деле, а не лучше ли выделить единоличникам часть пастбища? Должны же они где-то пасти свой скот… И не обкрадем ли мы сами себя, если не сделаем этого? Ведь десятки гектаров пастбищ останутся неиспользованными, а сотни коров будут голодать! Сложный вопрос… А что, если единоличники выкупят часть пастбища для себя? По закону оно принадлежит кооперативу! Пускай они заплатят кооперативу или отработают. Может быть, так они научатся сотрудничать с кооперативом и признают его авторитет? Мне кажется, это было бы выгодно для обеих сторон. Надо посоветоваться с Врабелом.
Гойдич закурил.
Да, есть еще на нашей карте белые пятна, подумал он.
Машина проехала через дубовую рощу. По железнодорожной насыпи, тянувшейся вдоль шоссе, проходил товарный состав, пыхтевший локомотив в темноте веером рассыпал искры. Гойдич загляделся на огненный веер, и на его лице промелькнула задумчивая улыбка.
Поезд исчез. Под желтыми лучами фар убегало вперед безлюдное шоссе. Мимо проносились деревья и полоски полей, потом показались холмы, плавно спускавшиеся у извилин шоссе. Вдали от него из мрака пробивались мерцающие огоньки деревень, казалось, из тьмы вылущивались зернышки жизни.
— Есть люди, которым, за что бы они ни взялись, все кажется трудным, — сказал Врабел. — Я думал, что ты не такой.
— Мы просто старались добросовестно во всем разобраться. У нас в районе…
— У нас в районе, — перебив его, сердито повторил Врабел. — Скажи, пожалуйста, а к вам решения партии и правительства не относятся? Я имею в виду вас, Горовецкий район.
Гойдич выдержал испытующий взгляд Врабела. Уже довольно долго, ощущая во всем теле какую-то одеревенелость, слушал он, что говорил ему секретарь областного комитета. И никак не мог понять, чего же тот хочет. Оказывается, дела обстояли совсем не так, как он себе представлял.
— Я не хотел оступиться, — сказал Гойдич.
— И потому предпочел не ходить вовсе.
Врабел брезгливо отодвинул исчерканные красными чернилами листы бумаги со множеством пометок и жирных восклицательных знаков. Это был материал Гойдича…
— Для чего ты мне прислал это? Кому нужна такая галиматья?!
— Здесь все так, как есть на самом деле.
— Мартышкин труд! — настаивал Врабел. — Неужели ты не понимаешь, что теперь нужно? — Глаза у него вспыхнули, но голос остался ледяным. — Ведь не думаешь же ты…