Движением руки он остановил Гойдича, который порывался что-то сказать.
— От тебя я этого не ожидал. Ведь мы должны быть все время начеку! Понимаешь? Они уже перешли в наступление. И ничего не скрывают. В том числе и те сто миллионов долларов, которые американский сенат утвердил на подрывную деятельность в нашей стране. Цифра фантастическая, никогда прежде они об этом открыто не говорили. И ты не догадываешься, почему на них вдруг нашла такая откровенность? Проще простого. Это же война нервов! Они хотят своих людей у нас подбодрить, а остальным внушить страх. И к тому же папа римский отлучил от церкви всех, кто читает коммунистическую прессу. Одновременно установлено эмбарго. Экономическая блокада. А ты словно и слыхом не слыхал. Неужели ты ничего об этом не знаешь?
А Корея? Там наш тыл, там уже от холодной войны перешли к горячей. Весь капиталистический мир ополчился на нас. Тебе все равно не ясно? — Врабел не сдержал саркастической усмешки. — И почему, собственно, я должен тебе все это объяснять? Ты же целый год пробыл в Праге. В партийной школе!
Гойдич растерялся. Все в нем противилось словам Врабела, а красные пометки на отвергнутом Врабелом материале казались ему его собственной кровью. Но в то же время он понимал, что секретарь обкома прав, тысячу раз прав. И сознание этого лишь усиливало растерянность Гойдича и порождало чувство вины. Вина его была в том, что правда его отчета находилась в противоречии с правдой Врабела.
— Стоит мне подумать о том, что происходит в Корее, и меня самого словно режут по живому телу, — снова заговорил Врабел.
Несколько мгновений он пристально глядел на Гойдича. Потом едва заметно улыбнулся.
— Знаешь, ты своей физиономией немного напоминаешь мне корейца. И хоть я по-ихнему не понимаю ни слова, но ведь это наши люди. Правда, они только начали строить новую жизнь, и потому те мерзавцы думают, что легко победят их. Да, фронт у тридцать девятой параллели — это наш фронт.
Взгляд Врабела, казалось, затуманился от множества забот; горькие складки пролегли в уголках рта. Ведь ему нет еще и тридцати, подумал Гойдич, а он уже секретарь обкома. Руководитель областной партийной организации!..
— А раз дело приняло такой оборот, считай, что мы уже практически вовлечены, — продолжал Врабел. — Нас уже втянули в конфликт. Точнее говоря, война началась, и результаты ее налицо. А что, если они и нам попытаются нанести прямой удар? Думаешь, у вас, в Горовцах, крестьяне сдадут государству все, что соберут и заготовят? Какая у нас гарантия, что они сдадут зерно, мясо, молоко? Какая у нас гарантия, что не будет нарушено снабжение? Ты можешь это предусмотреть?
Кровь прилила к лицу Гойдича. Неужто мы и вправду дали маху? Нет. Отчет составлен правильно. Он точен, как топографическая карта. Но я не стану брать на себя слишком много, раз есть такое решение. И все-таки…
— Конечно, нет, — сказал он. — Если действительно дойдет до этого, крестьяне снова начнут продавать все из-под полы. Тут ты прав. Не были бы это крестьяне, если бы при такой ситуации не стали продавать дороже тем, у кого есть деньги. Да, тут ты прав.
— И на том спасибо, — с облегчением вздохнул Врабел. — Ты, значит, еще не совсем ослеп… Послушай, дружище, решение партии и правительства о дальнейшем развитии кооперативов вызвано определенными обстоятельствами. Нам необходимо обеспечить быстрое развитие крупного сельскохозяйственного производства и одновременно укрепить тыл. Я полагал, что ты это понимаешь. Решения партии и правительства надо выполнять. И в Горовецком районе тоже.
Гойдич сидел, опустив на колени руки. В этом кабинете, казалось, была какая-то особенная атмосфера, и он, проникаясь ею, острее ощущал свою ответственность за порученное дело. Подобное же чувство он испытал, когда впервые проходил мимо здания Центрального Комитета партии на Пршикопах в Праге. Он шел с той особой почтительностью, когда внутри, кажется, все замирает, шел, почти не дыша, ощущая душой и телом свою причастность и преданность общему делу.
— Послушай, это у тебя в районе судили кулака Зитрицкого или где-то в другом место? — спросил Врабел.
— У нас, в Горовцах. Ты ведь знаешь.
— Тогда, значит, ты слышал, что сказал Зитрицкий. Он и ему подобные делают ставку на Америку и на войну. Кто-кто, а уж вы в Горовцах могли бы понять, что нужно теперь партии и правительству. От вас требуется, чтобы вы нанесли кулакам удар. А вы хотите уйти в кусты, когда партия ведет наступление. Ты пойми, — продолжал негодующе Врабел, — по количеству кооперативов мы стоим на последнем месте в республике. Представляешь? Среди всех областей — самые последние. Самые последние в решении задач, которые ставит революция. Но мы этот долг вернем, Гойдич! — Он перевел дух. — Неужели, черт возьми, нам не удастся сломить кулака? Крестьяне в конце концов пойдут за нами, у них злость на кулаков. Но малоземельным крестьянам и середнякам свойственно колебаться, Гойдич. Это в их характере. Они всегда склоняются к тем, на чьей стороне сила. И мы покажем им, на чьей она стороне… Послушай, Гойдич, — продолжал Врабел, — там, в Корее, наши своими телами преграждают им путь. И мы не можем терять драгоценное время, мы должны его использовать.
Гойдич не видел сейчас ничего, кроме глаз Врабела. Они впились в него и были так близко, что он мог разглядеть воспаленные края век и красноватые прожилки на белках. Он не выдержал этого взгляда и испытывал сейчас мучительную растерянность, а главное, стыд. Его словно бы вздернули на дыбу — и тело, и душу его. Стыд и ужас оттого, что он, очевидно, сделал какую-то глупость, болезненной спазмой сжали у него все внутри.
Гойдич порылся в карманах и закурил. Как же так? — напряженно думал он. Ведь я же не слепой, я понимал все это. Но с другой стороны… Да. Есть, видимо, факторы, которые мы не учли. И потом я… я ведь не информирован так, как Врабел. Он — секретарь областного комитета, очевидно, знает больше меня. Он был, конечно, на заседании Центрального Комитета. А там выступали товарищи Готвальд и Запотоцкий…
Черт возьми! Может быть, мы просто не видели дальше собственного носа. Объективная правда, наверное, в другом. Ну хорошо… До сих пор я всегда выполнял то, что требовала партия.
Работа предстоит адски трудная. Но я не сробею… К тому же ведь теперь, братец, у тебя есть оружие — двустволка, иди и сражайся.
— Как ты представляешь себе — что мы должны делать? — спросил он Врабела.
— Сейчас у нас конец июня, — сказал Врабел. — Приближается жатва — наиболее выгодная пора для наступления. Поэтому кооперативы надо создать буквально за несколько недель. Надо сделать все, чтобы озимые посеять коллективно. Мы, — продолжал он, улыбаясь, — окропим наши села живой водой! Мы не можем позволить себе потерять еще один год. За это время в мире слишком многое может произойти… Да, живой водой, — повторил он и снова улыбнулся. — Нынешнее лето будет жарким. Классовый враг… Да. Мы должны этого врага в деревне сломить.
— Ну что ж, попробуем подойти к делу иначе, — сказал Гойдич.
— Вот это уже другой разговор! Выбора у вас нет — таковы обстоятельства. Подготовьте новый план вовлечения в кооперативы, и мы пошлем его во все районы как примерную практическую разработку решений партии и правительства. — Врабел с облегчением распрямил спину. — Я знаю, что у тебя сегодня день рождения, Иожко. Извини меня. Но твой район для нас сейчас важнее всего.
— А, пустяки, чего извиняться!
— Но ты все же предпочел бы, чтоб я тебя не вызывал.
Врабел встал, подошел к шкафу, достал бутылку вина и две рюмки.
— Я предпочел бы, чтобы дела у нас сразу пошли как следует, как этого требует партия, — сказал Гойдич, снова чувствуя комок в горле — ощущение, подобное тому, которое он испытал дома, когда держал в руке подарок — охотничье ружье. Ощущение сходное и в то же время совершенно иное.
— Ну, так выпьем! И не притворяйся, что я тебя ничем не огорчил, ведь я оторвал тебя от ужина, от жены, — добродушно сказал Врабел.
— Пустяки, — вяло повторил Гойдич.
— Да не расстраивайся ты. Хотел бы я знать, что тебя огорчило больше. Вот я бы наверняка разозлился, — шутливо заметил Врабел. — Сейчас стоят такие чудесные вечера… Человек-то ведь не бесчувственный чурбан, сам знаешь! Нет, ни черта ты не знаешь! Думаешь, мне бы не хотелось провести вечерок с подружкой на душистом сене? Да только нам теперь приходится думать не об этом, а о том, чтобы сена было побольше, вот так-то.
Они выпили. Врабела забавляло смущение Гойдича. Взгляд его смягчился, глаза утратили свой прежний холодный блеск, но губы оставались плотно сжатыми, а щеки бледными, даже землистыми.
Врабел поставил рюмку и беспомощно развел руками.
— Это, конечно, вопиющая несправедливость. Но своему делу изменять нельзя. Впрочем… Ты еще наверстаешь упущенное. А у меня с этим обстоит хуже.
Он снова иронизировал, на этот раз над собой.
— А почему ты не женился? — спросил Гойдич.
— Просто не было времени. — Врабел улыбнулся. — Жду, когда отдел кадров назначит мне кого-нибудь в жены. Сам не могу ничего предпринять — всегда чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Я рад, что хоть сейчас здесь мы с тобой одни… Видишь ли, — вернулся он снова к прежней теме, — мы готовимся к решительному наступлению, и нам придется здорово поработать, сам понимаешь. Тебе предстоит чрезвычайно ответственное дело. Надеюсь, что дважды повторять тебе это мне не придется.
— Что ты хочешь этим сказать?
— У тебя, как и у большинства толстяков, есть склонность к философствованию. Но мысли у тебя не добродушные, а мрачные. Тебе, пожалуй, скорее понадобилось бы… — Он осекся и, помолчав немного, добавил: — Давай лучше примемся за дело. Я скажу тебе, что надо предпринять в первую очередь. Об этом я много думал.
III. ДОБРОЕ СЛОВО — ХОРОШО, НО СИЛЬНАЯ РУКА — ЛУЧШЕ
Резеш, сидя на завалинке, стягивал облепленные грязью башмаки. Марча налила ему в ушат теплой воды, от которой в холодном октябрьском сумраке поднимались струйки пара.