Резеш медленно растирал ладонями икры. Что это — ловушка? — думал он. С него станет… такой способен на все.
— Ага. Значит, держаться… — сказал он.
— Да, еще несколько дней… — продолжал Рыжий. — Самое большее до субботы. А сегодня уже четверг. Потом, говорят, шумиха эта кончится. Вот что я и хотел вам сказать. Из другого села они бы просто так не уехали, но в вашем кооператив ведь уже есть. Я просто удивляюсь, зачем сюда послали бригаду?
— До субботы? — Резеш даже задохнулся; тогда — хоть лопни — надо сеять. У Хабы зерно уже в земле. — До субботы, значит, — повторил он.
— Вам могу это сказать, потому что узнал вас. А вот кому другому — ни за что, скорее язык откусил бы, чем сказал это…
— Понимаю, — ухмыльнулся Резеш. — И все же вы очень смелый человек.
У Рыжего сверкнули глаза, он впился в лицо Резеша.
— Вам все равно никто бы не поверил, — сплюнув, сказал он. — А я заявил бы, что вы все это выдумали, высосали из пальца — вот так. Но я знаю, вам можно верить, на это у меня хорошее чутье. Черт возьми! Хоть бы нашу бригаду скорей отозвали… Ну ладно, пойду к Маришке, нахлебаюсь в свое удовольствие!
— Вы все-таки поосторожнее. Не давайте воли языку.
— Дружище, я знаю, что и кому можно сказать. Вот уже неделю мы с вами знакомы, а что вы про меня знали? Водка мне язык не развязывает. А, черт… — Голос его оборвался, слова, казалось, повисли на мгновенье в воздухе. — Снова притащилась. Вот стерва!
Резеш увидел за изгородью учительницу. Ее красный свитер ярким пятном выделялся на площади.
— Посмотрите на эту грудастую — видите, чем она агитирует?! Но все равно она стерва. Эта баба вас всех без соли сожрет. — Рыжий вдруг заторопился: — Ну, пока! Пора ужинать. — Он выпрямился, крикнул учительнице: — Пошли! — и быстро зашагал к калитке.
Резеш смотрел ему вслед. Он испытывал к Рыжему отвращение, но слова его все-таки пробудили в нем надежду, которая согревала его. В шлепанцах, перебросив через плечо тряпку, с подвернутыми штанинами он подошел к калитке посмотреть, что за листовку прикрепил Рыжий. Начал моросить дождик.
— Что-нибудь новое! — услышал он за спиной голос старого Хабы и оглянулся.
Хаба в сапогах, облепленных глиной, только что соскочил с телеги, к которой была привязана сеялка. Дюри с Анной поехали дальше — они возвращались с поля. Вместе с ними на телеге сидел Олеяр.
— Опять вывесили флаг, — сказал Резеш, даже не осознав того, что слово в слово повторил фразу Рыжего. — Как раз читаю про это.
Снова ожесточившись, он прочитал с металлом в голосе.
«Молния
Товарищи крестьяне, ваше место в ЕСХК! Сегодня в семью кооперативов решили войти 65 земледельцев Чичавы. Их кооператив будет уже в нынешнем году вести хозяйство на площади в 550 га. Благодаря этому число ЕСХК в нашем Горовецком районе достигло 36! В соседних районах так же стремительно растут темпы коллективизации. На путь новой жизни встало в нашей области уже 240 ЕСХК, из которых 212 созданы за последние недели. Крестьяне-единоличники, следуйте примеру чичавских земледельцев! Выполните свой патриотический долг!»
— Те пятеро все еще там… — тихо сказал Хаба.
В Трнавке он был единственным, к кому агитаторы не заходили, — он считался кулаком.
— Их все еще держат, — сказал Резеш. — Но я слышал, что бригаду из Вышнего Грабовца уже отправили домой. Распустили.
— Неужели?! Где же ты это слышал? — Хаба сверлил Резеша холодными маленькими глазками. Был он еще кряжистый и сильный, как медведь, и хоть уже немного сгорбился, все же крепко стоял на земле. — Ну, раз так, то, может, и мы спасем свою шкуру, — сказал он и вздохнул с облегчением.
Резешу было приятно удивление Хабы.
Не успел Павел вернуться с поля, как за ним прислал Петричко. На площади было пусто и холодно от мелкого моросящего дождя. Павел подышал на ладони. Бррр… Интересно, подумал он, чем ближе к холодам, тем жарче у нас становится…
Павел поднялся по узкой деревянной лесенке, скрипевшей под ногами, хотя она насквозь промокла от дождя, и, не постучавшись, открыл дверь, на которой висела табличка: «Местный национальный комитет».
В лицо ему пахнуло спертым воздухом. Затоптанный мокрый пол был покрыт окурками и комьями глины. Возле стола у стены напротив двери стоял Сойка — руководитель агитационной колонны. Петричко сидел за столом рядом с Плавчаном, за ними, прислонившись к окну, стоял Фабер, районный инспектор по культурно-просветительной работе. На длинной скамье у другой стены сидели те пятеро. Помещение, освещенное коптящей керосиновой лампой, пропиталось запахом табачного дыма, сырой овчины, пропотевшей одежды, пивных испарений, в нем стоял тяжелый дух вековой затхлости. Прежде здесь была контора графского управляющего. Сидя за столом, он мог, лишь немного приподняв голову, увидеть в окно все, что везли по дороге, — камень и древесину из леса, телеги с зерном на мельницу…
Так, должно быть, выглядит партизанский штаб, подумал Павел, когда заметил на столе большой пистолет и всмотрелся в усталые, злые лица стоявших и сидевших тут людей.
— Закрой дверь, — буркнул, чуть сдвинувшись с места, Сойка, и по стенам заколыхалась, заметалась его тень.
Да, очень похоже на штаб. А то и на охотничью засаду. Павел посмотрел на тех пятерых.
Микулаш, Пишта Гунар, Бошняк, Эмиль Матух и Штенко сидели на скамье, опустив плечи и сжав колени. Все они были в рабочей одежде, облепленной мякиной, навозом, грязью.
— Так что же будем делать? — нетерпеливо спросил у них Сойка.
Никто ему не ответил.
Все пятеро продолжали сидеть неподвижно, устало понурив головы.
Потом Эмиль Матух медленно поднял на Сойку глаза и мрачно произнес:
— Отпустили бы нас домой. Ведь мы с самого утра не ели.
— Ты можешь быть сыт тем, что задолжал государству, — сказал Сойка. — Пойдете домой, как только примете решение. Вы тут вообще не сидели бы, если б выполняли как положено поставки. — Взгляд его остановился на Микулаше. — А тебя, Тирпак, я и вовсе не могу понять. Подумай о себе, братец! Всякий другой на твоем месте давно бы уже вступил в кооператив и был бы рад-радешенек.
Микулаш беспокойно завертел головой.
— В самом деле, — обращаясь к нему, заговорил инспектор Фабер. — Неужели это трудно понять?.. Тут же все проще простого! Тяжелобольной человек, который знает, что не выздоровеет и не сможет работать, как другие… Ведь в кооперативе всегда найдется работа по силам. Ну, хотя бы смотреть за курами. Или же работать сторожем. Прогуливайся себе по полям, дыши свежим воздухом и за это еще трудодни получай! Господи боже мой! Да разве сделает для тебя такое любой другой строй, любое другое правительство?!
— Может, он здоровее тебя, а пенсию получает, — сказал Сойка, сверля глазами Тирпака. — Мы вот что, пожалуй, сделаем. Пошлем тебя, Тирпак, снова на медосмотр.
Микулаш поднял худое землистое лицо, испуганно заморгал и вытер мятым носовым платком пот со лба.
— Я должен подумать, — сказал он каким-то неестественно тонким голосом.
— У тебя на это было более чем достаточно времени, — буркнул Сойка. — Подпиши заявление. Это для тебя единственный выход. Да пораскинь мозгами. Ведь ты и Пишта Гунар, вы же совсем не ровня тем троим. — Он слегка наклонился в сторону Гунара. — Вот, пожалуйста… Лесоруб, партизан.
— Бывший, — уточнил Петричко.
Гунар сидел, вскинув голову и возвышаясь над своими соседями. Он покачивал ногой и держался довольно свободно; его замызганная, разодранная куртка пахла смолой.
Воспоминания вдруг унесли Павла на несколько лет назад. Он увидел Пишту Гунара на сельской площади с автоматом в руках. Партизаны наконец пробились в Трнавку и сразу же начали делить графскую землю. А когда Петричко велел расстрелять троих пленных гитлеровцев, именно Пишта Гунар дал у колокольни очередь из автомата. Если бы тогда Петричко указал Пиште пальцем на Зитрицкого или Хабу, он тоже нажал бы спуск. И после долгое время в селе не много было людей, так преданных Петричко, как Пишта. А вот из-за кооператива все спуталось. Когда еще только начинали его организовывать, Пишта наотрез отказался подать заявление и отошел от них. «Слишком цепляется он за тот кусок земли, что получил», — говорил отец. А когда жена Пишты Бетка — дочь Демко — решила вступить в кооператив, Пишта так отстегал ее ремнем, что она чуть ли не на четвереньках приползла к ним домой, чтобы забрать заявление, и взмолилась: «Ради бога, верните мне его, иначе он меня забьет до смерти». Мать отдала Бетке заявление, и та его разорвала. А когда обрушилась крыша свинарника, Пишта пришел туда вместе с Хабой, Эмилем Матухом, Зитрицким и Резешем…
— И не стыдно тебе сидеть тут вместе с ними? Ведь ты так долго шел с партией? — продолжал Сойка. — Неужели у тебя совсем заложило уши и ты не слышишь, о чем партия говорит? Ну-ка, выкладывай все начистоту, почему ты так ведешь себя.
Гунар молчал с безучастным видом. И тогда заговорил Петричко; от волнения у него подергивались губы:
— Были в нем, видно, трещины, и через них вытекла из него прежняя сила. Все то, что в нем было хорошего, расплескалось, как вино из кружки.
— Понятно, — сказал Сойка. — Знаем мы таких. Они пользуются всем, что завоевал рабочий класс, — получают приличную зарплату, отпуска, ордера и прочие льготы. И к тому же имеют сельскохозяйственные продукты, за которые рабочие в городах должны дорого платить и которых все еще не хватает. Им бы только двух маток сосать. Не выношу я таких людей. Ты же самый настоящий паразит! Ты ведь заодно с империалистами и кулаками. Ну что ж, делай все, что делают они, и дойдешь с ними до конца.
— А давно он выбыл из партии? — спросил инспектор Фабер.
— Вот уже год не платит членских взносов.
— Жаль, — сказал инспектор, — можно было бы наложить на него взыскание.
— Партийное взыскание стоит налагать лишь на настоящих коммунистов. А на такого оно не подействует! — мрачно возразил Сойка. — Послушай, — обращаясь к Гунару, язвительно заговорил он, — может, ты все же соблаговолишь сказать нам, что намерен делать?