Гунар уставился на него и, криво улыбнувшись, ответил:
— Ничего особенного. А что мне, собственно, делать?.. Только в кооператив я все равно не пойду.
— Он изменил нам, — сказал Петричко. — Он уже ничем от них не отличается. — Кивком головы он указал на Бошняка и Эмиля Матуха.
— Что ж, дело твое, — сверля Гунара глазами, сказал Сойка. — Но знай, иуда, придет час расплаты.
Гунар облизнул пересохшие губы.
Стоявший у окна инспектор Фабер оживился. Как член штаба колонны он занимался «молниями», лозунгами и программами передач радиопередвижки, которая теперь курсировала между Трнавкой и Чичавой. Это был пожилой человек с округлым, в прожилках, лицом; глаза его за толстыми стеклами очков казались неестественно большими и выпуклыми. Он был чисто выбрит, в белой рубашке, на пальце сверкало массивное золотое обручальное кольцо.
— Погоди-ка, я хочу им еще кое-что сказать.
Фабер медленно подошел к столу.
— Вы думаете, мы держим вас тут только потому, что вы не подаете заявления в кооператив, хотя именно это для вас лучший выход? Вовсе нет! Нам просто надо знать, как вы рассчитаетесь с вашими долгами. Да вы посмотрите на нашу промышленность. Задания на пять лет уже давно выполнены — пятилетка за три с половиной года! — воскликнул он. — Но мы на этом не останавливаемся, постоянно выявляем все новые резервы и возможности! Это, а также угроза войны с Западом вынуждают нас усиливать темпы социалистического строительства. Тяжелая промышленность вырастет за эти пять лет на сто тридцать процентов, а уровень промышленности в целом — на сто шестьдесят восемь процентов! Конечно, это только цифры. Но за этими цифрами — жизнь… Никто из нас и не представлял себе, что это возможно, — продолжал он, расхаживая по комнате. — За пределами Советского Союза никто еще не смог достигнуть таких поразительных темпов развития. И это только начало! А вот наше сельское хозяйство еще не достигло даже довоенного уровня, и потому у нас перебои в снабжении. Такого серьезного отставания наша народно-демократическая республика не может себе позволить. Мы должны иметь гораздо больше молока, хлеба, мяса. В городах у магазинов все еще стоят очереди, а это ведь настоящее бедствие.
Фабер вздохнул, наморщил лоб и, откинув назад голову, продолжал:
— Знаете… когда я слышу слово «деревня», меня охватывает двойственное чувство. Бессилие и в то же время гордость. Теперь, когда мы возьмем здесь все в свои руки и повсюду создадим кооперативы, когда сельскохозяйственное производство будет организовано как промышленное, наш народ сам ощутит все блага новой жизни, а за границей многие нам позавидуют. Для вас, крестьян, это будет очень выгодно. Перед вами откроются неограниченные возможности, обеспечиваемые грандиозными достижениями техники! Ее колоссальным прогрессом! Я радуюсь при одной мысли о том расцвете, о той жизни, которая вас ждет!.. Господи! — воскликнул он. — Ведь на теперешних ваших нарезанных лапшой клочках земли никогда не уродится столько, сколько нужно стране!
Сойка взял стакан, налил в него слабо пенящееся пиво и, причмокивая, выпил.
Неограниченные возможности, грандиозные достижения техники… Ты снова им все разжевываешь, черт бы тебя побрал! — мысленно поносил он инспектора. У меня уши закладывает, когда я слушаю тебя. Если к ним идти с одной идеологией, заработаем мы тут себе чахотку и загнемся. Они же все это ни в грош не ставят. Нет, братец, если мы будем их так уговаривать, они решат, что наша песенка спета. Черт возьми, для чего нас партия сюда послала? Перед нами стоит задача, и я тут для того, чтобы ее выполнить. Я, дорогой мой инспектор, зря зарплату не получаю. И партию обкрадывать не стану. Наверху знают, зачем нас сюда послали, так давай делать свое дело. В Трнавке надо устроить все так, как и в других местах. Правда, народ здешний никогда ни на что не решится, если его не подтолкнешь. Они не пойдут даже гасить пожар у соседа, если не сунешь им в руки ведро… Мы не вправе полагаться на самотек, не вправе оставить их вариться в собственном соку…
Инспектор между тем продолжал держать речь, еще более повысив голос:
— Уверяю вас, мелкое крестьянское хозяйство — это кусок трухлявого дерева, из которого ничего не соорудишь. Вместо него партия предлагает вам колоссальный прогресс! И ведь мы совершенно ничем не рискуем — у нас есть пример и опыт колхозов. Я только что вернулся из Чичавы. Там крестьяне уже объединились в кооператив. Пора и вам принять решение. Ваша нерешительность приведет республику к голоду. Да и вас самих тоже! Ведь я же знаю — с весны до зимы вы работаете не разгибая спины и при этом живете впроголодь, глодаете кости. Вместо того чтобы есть вдоволь, работать, как на фабрике, получая отпуск, пособие по временной нетрудоспособности, а в старости твердую пенсию. Ведь мы именно этого и добиваемся для вас. Кризисы, трудности сбыта — все это в прошлом; все, что вы вырастите, государство у вас купит. И ваши дети в объединенных хозяйствах станут работать агрономами и инженерами. Вот какое пришло время… Вам самим и всей республике такая перестройка просто необходима! — закончил он убежденно.
Ну тебя с твоей говорильней! — злился Сойка. Что, все уже высказал? Ублажил себя? Только словами скалу не сдвинешь… — мысленно пререкался он с Фабером.
Пятеро на скамье, подняв головы, удивленно глядели на инспектора. Микулаш приоткрыл даже рот. Штенко что-то зашептал Бошняку, Эмиль Матух заерзал на скамье.
Инспектор торопливо обвел всех глазами.
— Вам необходимо серьезно поразмыслить о том, что наступили новые времена… все взвесить и принять наконец решение… — Взгляд его задержался на Матухе, словно бы именно к нему он обращался.
— Мне нечего взвешивать, — пробормотал Эмиль.
— Тогда что ж ты намерен делать? — крикнул Сойка.
— Ничего особенного, — ответил Матух точно так же, как прежде Гунар. — Земля ведь принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Вы сами всегда так говорили. Вот придет мне в голову, скажем, разводить на ней гусениц тутового шелкопряда, и никому до этого дела нет.
Инспектор растерянно поглядел на Петричко.
— А земля и в кооперативе, вы говорите, будет наша? — продолжал, ухмыляясь, Эмиль. — Знаешь, Сойка, если ты у меня отрежешь, ну… сам знаешь что… и положишь мне в карман — оно останется моим… Да только никогда уж ни мне от баб, ни им от меня радости не будет…
Эге-ге, куда загнул! — подумал Петричко. Вот они какие… «Моя земля»… «Моя земля!» Ну и разводи на ней своих гусениц!.. Ты же саботажник. Ты думаешь только о своем брюхе. Тебе и в голову не приходит, что люди в городе тоже должны есть. Что ж, придется тебе помочь понять это! Если бы рабочие относились к своему делу так же, вы бы ходили голыми и босыми. «Моя земля»…
— Ты саботажник, Матух, — сказал Сойка. — Может, ты думаешь, что мы дадим тебе по-прежнему обкрадывать наше народно-демократическое государство? Ты ему и так уже слишком много задолжал.
— Я у него ничего не брал взаймы, — сказал Эмиль. — А ты его стрижешь, как овцу. Ясное дело, ты же был парикмахером?
— Что ты сказал?! — вспыхнул Сойка и рванулся к нему.
— Оставь его! — остановил его инспектор. — Этого ничем не проймешь.
— А зачем меня пронимать? Я же никогда не съем больше, чем могу. — От злости лицо Эмиля исказилось.
— Смотри у меня! Ты за все заплатишь, — пригрозил ему Сойка. — Все, что должен, — наличными на бочку. Ты у нас в руках. Мы можем тебя и в кутузку упрятать. Но поступим иначе — сперва вызовем «передвижную весну».
Пятеро на скамье встревоженно переглянулись и, казалось, еще теснее прижались друг к другу. Микулаш опустил голову, сникли Бошняк и Штенко.
Сойка с удовлетворением наблюдал, какой эффект произвели его слова. И все время поглядывал на Эмиля.
— Можешь мне поверить — мы это сделаем, — сказал он ему.
— Не сомневаюсь. Тут я тебе верю, — мрачно произнес Эмиль.
Павел вдруг почувствовал, как стремительно проносится по его жилам кровь.
Он сидел на краю ящика у стены и смотрел на тех пятерых. Да, это партизанский штаб и в то же время охотничья засада.
— Подайте заявление, — сказал инспектор. — Говорю вам: пусть даже семь потов с вас сойдет, в одиночку вам все равно никогда не сделать столько, сколько теперь требуется стране. Так можно было жить раньше, а теперь уже нельзя. Кооператив — вот единственный выход! Господи! Да разве можно желать чего-то лучшего, чем то, что мы вам предлагаем?!
— Неужели ты думаешь, что они тебя слушают? — выйдя из терпения, зло крикнул Сойка. — Они во все уши слушают только кулаков, таких, как Зитрицкий, да всяких мерзавцев с Запада. — Он наклонился над столом и, обращаясь к учителю, сказал: — Дай-ка мне, Плавчан, их карточки… Их долговые обязательства.
Плавчан сидел за столом и что-то писал. Вокруг него лежали учетные карточки и другие бумаги, которыми он все время сосредоточенно занимался. Услышав обращенные к нему слова Сойки, он поднял глаза и скользнул взглядом по Бошняку. Глаза их на мгновение встретились; Плавчан потупился и стал ворошить бумаги.
Когда он протягивал карточки Сойке, две из них упали на пол. Наклоняясь, чтобы поднять их, Сойка сказал:
— Если бы каждая карточка весила столько же, сколько все то зерно, мясо и молоко, которые эти люди должны были сдать, ее не сдвинула бы с места даже пара лошадей. Чье это долговое обязательство? Петра Бошняка. Ого-го сколько… Ну, докажи нам теперь, саботажник, что ты не хочешь войны, а хочешь мира!
— Я сыт по горло двумя войнами, — тихо ответил Бошняк, неподвижный, словно пень, и бросил мимолетный взгляд на Плавчана.
— Так ты это докажи, саботажник! — повторил Сойка. — Сдай все, что задолжал.
В эту минуту на лестнице послышались чьи-то быстрые шаги. Дверь резко распахнулась, и на пороге показалась Зузка Тирпакова — с растрепанными волосами, в отоптанных, грязных туфлях.
Переступив порог, она на секунду остановилась, осмотрелась и, увидев Микулаша, решительно направилась к нему.