— Меня за вами послали. Черт возьми! Хорошо, что встретил вас. Приехали Гойдич и секретарь областного комитета товарищ Врабел. Кажется, состоится какое-то заседание. Найди их, говорят, а как искать, когда тут тьма кромешная…
Петричко ускорил шаг. Павел и Рыжий едва поспевали за ним.
— Бьюсь об заклад, я знаю, что сейчас будет. Мне это ясно как божий день, — продолжал разглагольствовать Рыжий. — Ну, как там Резеш? Ничего не получается, да? Мерзавец, подлец! Я его знаю. Я бы их всех… Тут кого ни стукни — не промахнешься. Все только словами прикрываются. И на кой нам тащить их с собой в социализм!..
Его резкий голос гулко разносился по тихой площади.
— А что Войник запел, знаешь? Жена, мол, не хочет. Известное дело — как завалятся в постель, то до полуночи он ее пугает кооперативом, а после полуночи она его. А кто у них дома голова — и не разберешь.
— Не ори. Поздно уже, — сказал Павел.
— Да ладно, пускай вся деревня знает: здесь что-то происходит! Пускай все поймут наконец, что они идут к социализму!
Откашлявшись, он снова загорланил.
— Ну как тут не остервениться? Доказываешь каждому, что это для него же лучше, тратишь время и силы, а он рожу кривит. — Рыжий зло рассмеялся. — Конечно, мы можем им все спускать, и станет ясно, что с кооперативами дело не выгорит. Но мы можем и прижать их хорошенько за саботаж, тогда они и пикнуть не посмеют. Мы можем сделать и так, что в кооператив они вами будут рваться. Разве нет? Знаешь, друг, что я им говорю? Теперь остаться единоличным хозяином — все равно что живым лечь в могилу и забросать себя землей. Ведь правда?
Нализался! Ну и тип! — подумал Павел и, пересилив вспыхнувшую вдруг неприязнь к Рыжему, спросил:
— Их уже отпустили?
— Кого? — не понял Рыжий. — А-а, тех мерзавцев? Да. Как раз когда приехало начальство. Черт побери, хотел бы я знать, что они теперь будут делать.
Павел замедлил шаг и остановился, дорога здесь сворачивала к графской усадьбе. Возле национального комитета стояли два легковых автомобиля. Петричко уже поднимался по деревянной лестнице.
Из темноты донесся голос Канадца:
— Где это ты застрял, братец? Иван уже давно тут. Сейчас начнется заседание штрафной комиссии.
Петричко что-то буркнул ему в ответ. Скрипнула дверь, и на площадку у лестницы упал слабый свет. Блеснули крыши темно-красного «Москвича» и черной восьмицилиндровой «татры».
На лестнице стоял Канадец, прямой и неподвижный, как свеча.
Дверь закрылась, и все снова поглотил мрак.
— Сегодня буду отсыпаться, — сказал Рыжий и проскользнул между забором и машинами на дорогу.
— Почему бы и тебе не лечь в машине да не поспать? — спросил Канадец одного из шоферов.
— А кто будет стеречь? Ведь нам могут шипы проколоть, как в Грабовце.
— Разве мало двух вооруженных сторожей?
Немного погодя Павел услышал незнакомый голос:
— А почему ты сам не ходишь агитировать, ведь ты же здешний?
— Я не мастер говорить, — сказал Канадец. — Да и приезжий человек в таких делах всегда лучше. Известно ведь — нет пророка в своем отечестве.
— Скажи, а почему ты вступил в кооператив?
— Почему?.. Никакой тайны тут нет. Слушай, не найдется ли у тебя сигареты? — спросил Канадец, спускаясь по лестнице. — Ведь все это я сам и затевал здесь. — В голосе его прозвучала гордость. — Сыт был по горло прежней собачьей жизнью. Я считаю, что все обязательно должны вступить в кооператив. И всегда лучше быть первым. Сам знаешь: коня, который отстает, хозяин огревает кнутом. А тому, что тянет лучше, подбавляет корму.
День был пасмурный, туманный. Павел и Гудак, стоя у кучи кукурузных початков, вилами перебрасывали их в телегу. Позади них тянулась полоса размякшей стерни и стена высокой, уже увядшей рыжевато-желтой кукурузы. В сером сумрачном свете было плохо видно вокруг, а конец поля и вовсе тонул в тумане.
Павел посмотрел на часы — было половина четвертого. Он чувствовал, как холодная сырость пронизывает его насквозь.
С раннего утра — с пяти часов — Шугай разносил по домам извещения о размерах штрафов за невыполнение поставок. Срок оплаты был определен до четырех часов дня. По тридцать, по сорок тысяч! Хабе штрафная комиссия вкатила восемьдесят тысяч! Это были огромные деньги, и никто не мог сразу выплатить их.
— Возможно, все уже кончилось. Они, пожалуй, предпочли подписать заявления, — сказал Гудак.
К ним подошла жена Канадца. Вся мокрая от росы, она вынырнула из кукурузных зарослей и высыпала початки из корзины. За нею плелся Сливка в солдатских башмаках и обмотках.
— Те, что удрали ночью, определенно не подпишут, — бросила она. — С них взятки гладки.
Шестеро мужиков сбежало в эту ночь из деревни.
— Что ты на это скажешь? — обращаясь к Сливке, спросила Канадка. — Ты ведь первый из новых членов, вернее, первый из тех, что вступят теперь.
— Ничего не скажу, — ответил Сливка. — Я политикой никогда не интересовался. Мое дело работать.
Сливка не спеша подошел с пустой корзиной к лошадям, которые его хорошо знали. Он ездил с ними еще у Зитрицкого. Обе зафыркали, когда он погладил их морды.
Канадка метнула на него гневный взгляд.
— Пожалуй, будет так же, как и в других местах, — снова заговорил Гудак, продолжая укладывать на телегу початки. Сколько раз уже «передвижная весна» отбывала не солоно хлебавши. Наша революция хочет, чтобы было полное равенство. Вот мы и будем теперь работать все сообща.
— Черта с два! — отрезала Канадка; она явно что-то задумала, но пока что в нерешительности отошла в сторону.
Сливка вернулся на кукурузное поле, откуда доносилось шуршание листьев и треск обламываемых початков. На меже показались мать Павла и Эва.
К бледной щеке матери прилипла прядка влажных волос. Платок ее и юбка были хоть выжимай. Устало оперев корзину о колено, она высыпала початки и, не проронив ни слова, опять побрела к полю. На Павла она даже не взглянула.
— Хватит! — сказал Гудак, окинув взглядом груженую телегу.
Павел бросил на нее вилы, взял кнут и взобрался на передок.
И тут Канадка наконец решилась.
— Я хочу это видеть. Пойду туда, — сказала она Гудаку и сорвала мешок, которым обмоталась поверх юбки. — Если поспешим, попадем вовремя.
Гудак стоял, опершись на вилы, и глядел куда-то вдаль.
— Нет, я пойду ломать початки, — сказал он. — Надо поскорее увезти их отсюда под крышу.
Телега, затарахтев, двинулась по раскисшей дороге. Колеса ее увязали в грязи, поминутно проваливались в выбоины. По обеим сторонам дороги над стерней и вспаханными полями стлался густой молочно-белый туман, кругом было тихо, пусто, безлюдно.
Павел не сомневался, что приедет вовремя, но все же яростно стегал лошадей.
Он уже почти добрался до деревни, как вдруг прямо перед ним на дороге появился Резеш. Павел рванул вожжи. Телега остановилась.
Несколько секунд они растерянно смотрели друг на друга. Резеш стоял, напряженно выпрямившись, с непокрытой головой, словно окаменев. Щеки у него запали, черные лохматые брови, казалось, стали еще гуще.
— Послушай, Мишо… — тихо сказал Павел.
Лицо Резеша судорожно передернулось. Он ухватился за куст, перескочил через ручей и, спотыкаясь, побрел напрямик по размокшему полю.
— Ннно! — яростно крикнул Павел, и телега тронулась.
Вскоре дорога соединилась с шоссе. Первые домики Трнавки тесно прижимались к земле под плотным молочным покровом; безлюдную площадь не оживляли даже голоса домашней птицы. Только у дома Хабы смутно вырисовывались в тумане человеческие фигуры.
Павел подъехал к ним почти вплотную.
Толпа подковой огибала двор Хабы. Люди стояли под моросящим дождем, напряженные и безмолвные — кто опустив руки, кто держась за изгородь. Они ждали. Было тихо; слышался даже плеск воды в ручье, но он звучал иначе, чем летом, — вода несла с собой глину и опавшую листву.
Ворота у Хабы были распахнуты настежь. На них белела надпись:
«Внимание! Тут живет кулак, враг деревни!»
К воротам вели глубоко вдавленные в мокрую землю следы автомобильных шин. Во дворе возле хлевов стоял зеленый грузовик.
Началось, подумал Павел и посмотрел на часы. Четыре часа семь минут. Какая точность! Значит, грузовик прибыл заранее и уже ждал.
Из хлева вышли Бриндзак, Сойка и Петричко; они о чем-то спорили. Старый Хаба, небритый, с багровой, как у индюка, шеей, сидел на колоде, понурив голову. Скрипнула дверь амбара, и показался Дюри с пустым мешком в руке. Он подошел к беседке, обвитой виноградной лозой, на которой еще виднелись остатки редких черных гроздей, окинул взглядом двор. Губы его беззвучно шевелились, потом, словно тень, проскользнул в дверь дома, откуда доносились причитаний и тихий женский плач.
— Анна!..
Павел оцепенел.
Бриндзак в забрызганном грязью непромокаемом плаще подошел к Хабе, наклонился к нему и что-то сказал.
Хаба молчал, уставившись в землю.
Бриндзак равнодушно пожал плечами — мол, принимайтесь за дело, мужики. К нему подошел Сойка и что-то зашептал. Бриндзак со злорадной ухмылкой поглядел в сторону забора и, подняв вверх руку, крикнул:
— Эй, вы! Пошевеливайтесь! Грузите!
Он помахал цыганам, которые тоже пришли поглазеть и стояли в толпе у забора. Они недоуменно смотрели на него, но не двигались с места. Потом кто-то из них спросил:
— Мы?
И сразу же один из цыган — это был Иожко Червеняк — отделился от толпы и вошел во двор. За ним повалили остальные.
Цыгане вместе с шофером в два счета спустили с машины мостки и отправились за скотом, испуганно ревевшим во дворе и в глубине хлева.
Когда первая корова уже была на грузовике, а следующая, которую цыгане тащили за цепь и за рога, топала по мосткам, Хаба тяжело поднялся с колоды, медленно провел дрожащей рукой по губам и лбу. Казалось, вот-вот шагнет, но он так и не сошел с места, словно разучился ходить. Это был уже не Хаба, а со