Но может, я зря все усложняю? Вот Петричко, например, или Канадец, или мой отец, который теперь ждет в хлеве, когда пригонят туда коров, — они на все смотрят просто. И Демко тоже…
Правда, ты появился здесь в самый разгар событий и сразу с головой окунулся в них. Но ты знал, на что идешь. А если и не знал — тогда привыкай! Погрузился по уши — стало быть, плыви!
Павел закурил, глубоко и жадно затягиваясь. Которая уже это сигарета? Хорошо, что мать не видит. «Загубишь ты себя куревом», — твердит она.
— Сейчас здесь Сойка нужен, — раздался голос Плавчана.
— После «крестин» он так и не появлялся у нас, — заметил Канадец.
«Крестины» — это то собрание, когда приняли решение привести весь скот на кооперативный двор. Сойка выступил тогда с большой речью. Уж так старался, так старался, чтобы его слова дошли до сознания каждого. «И если дети ваши спросят вас: а что вы делали, когда страна наша начала строить социализм? — у вас будет чистая совесть», — говорил он.
— У бригады хватает дел в Стакчине, — сказал Петричко. — Мы и сами справимся. Сами разместим весь скот — кто же может лучше нас сделать это? — Он улыбнулся. — Вот, видите, как нам пригодились хлева Зитрицкого и Хабы!
Павел продолжал глядеть на площадь. Она по-прежнему пустовала. Только голуби кружили над нею. Павел посмотрел на часы. Ну, зачем двигаются, зачем отмеряют время эти стрелки! — с досадой подумал он.
И в эту минуту послышались чьи-то торопливые шаги.
Эва, наверное, уже в десятый раз беспокойно выглядывала в окошко. И видела все то же: дорогу, штакетник, сеновал Олеяров, сарай Гунара; ручей, дугой огибающий площадь; верхушки оголившихся орехов над крышами; подмерзшее, освещенное солнцем шоссе…
Беспокойство ее росло. Она прошлась по горнице. Геленка, лежавшая на застланной постели, спала, тихонько посапывая. Марек был занят деревянными кубиками, которые он раскладывал на табуретке.
Ей давно уже надо было быть в кооперативном хлеве, но, видно, спешить туда пока незачем. Никто из соседей еще не открывал своих хлевов, никто не вел коров в общий…
Эва снова вернулась к окну.
Почему здесь все так переменилось? — думала она. Сколько же ей было, когда Иван привел ее сюда? Неполных восемнадцать. Он звал ее тогда Черноголовкой, и она уже три месяца носила под сердцем новую жизнь. По утрам Иван уезжал на велосипеде в Горовцы на работу; каждый вечер она встречала его у околицы. Ручей весело журчал, вода в нем пенилась. Иван соскакивал с велосипеда; одной рукой он вел за руль машину, другой обнимал ее плечи. Так они и шли по деревне до самого дома.
Потом в Трнавке организовали кооператив. Дуреха! В тот день, когда Ивана избрали председателем, она была такой счастливой — стало быть, он в деревне что-то значит! И ему не нужно будет больше ездить в Горовцы, — он всегда будет рядом с нею. Но напрасно она радовалась — день тот, как оказалось, принес ей столько огорчений… Уже назавтра Резешова и Тирпакова стали у нее допытываться: «Сколько получил Иван за то, что остался в деревне и ходит вербовать в ЕСХК?»
Ну а потом чего только не пришлось ей слышать и пережить…
Эве было уже невмоготу оставаться дома. Пойду, решила она. Но ведь придется взять обоих ребятишек. Теперь она их всюду за собой таскала. А как дальше-то будет? Соседка Гунарова не заходила с той самой минуты, как в деревню приехала эта «весна». Прежде Гунарова охотно присматривала за ее детьми, хотя Пишта Гунар этого не одобрял. Славная она женщина. Интересно, зайдет ли еще когда к ним? Вот только мать Пишты еще перемолвится иногда с ней словечком. Старушке нипочем, что сын и невестка злятся на соседей. Только ей нипочем…
Эва забрала у Марека кубики, а ему так не хотелось бросать игру. Он вырывался и хныкал, когда она его одевала.
— Перестань! — резко прикрикнула она на сынишку.
Мальчик вытаращил на нее большие карие глаза и притих. Четырехмесячную Геленку Эва закутала в шаль. Поглядела на улицу и облегченно вздохнула. Нигде никого.
Не успели они, выйдя за ворота, сделать несколько шагов, как к ним кинулась Олеярова. Ее черные, как деготь, глаза горели. Она размахивала костлявыми руками у самого лица Эвы и, брызжа слюной, вопила:
— Гадина! А вы еще кричите и пишете, что в кооперативы вступают добровольно?! — Голос ее срывался, она задыхалась. — Куда же вы нас гоните, сволочи? Матерь божья! Да всех вас передушить было бы не грех!
Ошеломленная Эва глядела на соседку, словно на какой-то призрак, ноги у нее одеревенели.
С самого первого дня, как переехала она к Ивану, у них с Олеяровой все шло по-хорошему. Как часто именно тут, на дороге, останавливались они, чтобы поговорить. Еще совсем недавно она одалживала соседке керосин и передавала через забор бутылку; вместе ловили кролика, который убежал у Олеяров из клетки. Но после того, как в Трнавке побывала «передвижная весна», соседка не обмолвилась с нею ни словом. А теперь вот вся кипит от долго сдерживаемой злости.
Эва не нашлась что ответить. Правой рукой она притянула к себе расплакавшегося Марека, а левой сжимала завернутую в шаль Геленку.
— Воровская шайка — вот вы кто! Все пошло прахом! Только я вам ничего не дам, ничего от меня не получите — и не мечтайте! Господь покарает вас за ваше злодейство. — Олеярова истово перекрестилась и запричитала: — Святый боже, трисвятый господь наш, покарай нечестивцев! Будь ты проклята, шлюха окаянная! — взвизгнула она под конец.
По телу Эвы побежали мурашки. Она огляделась. На крыльце, прислонившись спиной к двери, стоял старик Олеяр и молча смотрел на нее. Его лицо, заросшее седой щетиной, было печальным, усталым, даже каким-то отупелым. Словно бы он стоял у еще дымившегося пепелища родного дома.
Эва бросилась бежать. Она тащила за собой Марека и тупо повторяла:
— Беги, беги!..
Она не видела, но чувствовала, что за нею из окон следят десятки глаз. Где-то стукнула форточка. Хлопнули двери сеновала, послышались шаги… Марек не поспевал за ней.
— Беги! Скорей, скорей, Марек! — подгоняла она его.
Эва почувствовала, что вся обливается потом, а сердце у нее леденело от ужаса. Что ждет их?
— Иван! Дорогой мой Иван! — шептала она. — Я молю бога, чтоб все было по-твоему. Я всегда молилась за твою правду, Иван.
— Кто это там идет? — спросил Павла Петричко.
— Эва.
Когда она остановилась у входа, с трудом переводя дыхание, Павел увидел на ее лице испуг. К окну подошел Канадец.
— Ты что, их к нам в кооперативный хлев привела? — ухмыльнувшись, крикнул он Эве. — Придется тебе подождать — детей мы еще не берем!
— Что случилось? — спросил, высунувшись из окна, Иван.
— Ничего особенного, — ответила она как-то отчужденно. А лихорадочно горящие глаза ее говорили совсем другое. — Они ведь не придут, Иван. Они не приведут скот…
— Тогда мы сами приведем его, — сказал Иван.
— Нет, нет… — вырвалось у Эвы. Кровь отлила от ее лица, она судорожно замотала головой. — Нет, нет, прошу тебя — не надо!
— Это необходимо, — настаивал Иван. — Иди на скотный двор, Эва. Мы тоже скоро придем. Там все готово? — спросил он, хотя знал, что хлев в полном порядке — ведь он сам помогал белить его. И еще вчера туда навезли соломы, наполнили кормушки сеном.
Эва поглядела на Павла, продолжая качать головой, и побрела с детьми к хлеву.
— Так что будем делать? — обращаясь ко всем, спросил Иван.
— Наверное, стоит еще подождать, — сказал Плавчан, не поднимая глаз от стола. — Может быть, они еще придут…
— Под лежачий камень и вода не течет… — возразил ему Петричко и не спеша встал. — Пойдемте!
Гудак, до сих пор не проронивший ни слова, поглядев через стол на Ивана, сказал:
— Я пойду с тобой.
— Нет, ты пойдешь с Демко. Скот отведете в хлев Зитрицкого.
— Трудное это дело… — сказал Плавчан, побелев как полотно, даже глаза у него, казалось, поблекли. — Кто-то должен следить, чтобы все шло как положено. И опись нужно составить по всем правилам. — Он стал снова перебирать уже давно приготовленные документы.
— Верно. Вот ты этим и займешься, — сказал Иван.
Плавчан вздохнул с облегчением. На губах даже появилась слабая улыбка.
— А мы с тобой вместе пойдем, — сказал Иван Павлу.
Резеш уже несколько часов неотрывно глядел в окно. Перед его глазами была часть площади — ручей, три ореха, дома Канадца и Чорея. Впервые этот вид, так хорошо знакомый с детских лет, не согревал, а леденил ему душу.
Дорога с утра была гнетуще пустой и безлюдной, и ему хотелось, чтобы здесь ничего не менялось. Чтобы время остановилось и то, чего он так боялся, чему противился, не свершилось.
Потом он увидел на дороге жену Ивана. Вскоре прошли и они. Шаги их прозвучали походным маршем. Теперь он знал: началось.
Дверь распахнулась, и влетел Тибор.
— Уже гонят! Гонят коров! — закричал он, вытаращив глазенки.
За сынишкой стояла бледная как мертвец Марча.
Перед их окнами стали пробегать соседи. Тревожно ревел скот, долетали обрывки фраз, и все громче звучали возбужденные голоса.
Только теперь Резеш словно бы пробудился. Он побежал в хлев и отвязал Графиню. Одну корову разрешалось оставить в личном хозяйстве. Но он никогда и ни за что бы не отвязал сам остальных четырех коров, которые спокойно жевали сейчас у полных кормушек. Когда за ними придут, пусть сами их отвязывают и отводят сами. Он — ни за что. И наверное, впервые в жизни Резеш даже не взглянул на лошадей.
Графиню он загнал на задний двор, за дровяник, и привязал ее к одному из двух высоких кольев, между которыми Марча обычно натягивала веревку для сушки белья.
Вот и пришел его час. Иван Матух и Павел Копчик уже поднимались по ступенькам на крыльцо. Даже не слыша их шагов и не видя их под навесом крылечка, он все равно знал бы, что они тут.
— Что ж ты сам не привел их, Михал? — спросил Иван. — Теперь нам вот приходится… Жизнь ведь не остановишь.
Резеш даже не посмотрел на него, он бросил взгляд только на Павла.